– Да, это мы, – повторил Ян де Витт.
– Где Кракэ?
– Вероятно, за дверью камеры.
– Так позови его.
Ян открыл дверь и позвал верного слугу:
– Войдите, Кракэ, и запомните хорошенько, что вам скажет мой брат.
– О нет, Ян, словесного распоряжения недостаточно, к несчастью, мне необходимо написать его.
– Почему же?
– Потому что ван Берле никому не отдаст и не сожжет пакета без моего точного приказа.
– Но сможешь ли ты, дорогой друг, писать? – спросил Ян, взглянув на опаленные и изувеченные руки несчастного.
– О, были бы только чернила и перо!
– Вот по крайней мере карандаш.
– Нет ли у тебя бумаги? Мне ничего не оставили.
– А вот Библия, оторви первую страницу.
– Хорошо.
– Но твой почерк сейчас будет неразборчив.
– Пустяки, – сказал Корнель, взглянув на брата, – эти пальцы, вынесшие огонь палача, и эта воля, победившая боль, объединятся в одном общем усилии, и не бойся, брат, строчки будут безукоризненно ровные.
И действительно, Корнель взял карандаш и стал писать.
Тогда стало заметно, как от давления израненных пальцев на карандаш на повязке выступили капли крови.
На висках великого пенсионария выступил пот. Корнель писал:
«Дорогой крестник! Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвестным. Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельцев; сожги, и ты спасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня. Корнель де Витт. 20 августа 1672 года».
Ян со слезами на глазах вытер каплю крови, просочившуюся на бумагу, и передал письмо Кракэ с последними напутствиями. Затем он вернулся к Корнелю, который от испытанных страданий еще больше побледнел и был близок к обмороку.
– Теперь, – сказал он, – когда до нас донесется свисток нашего храброго слуги Кракэ, это будет означать, что он уже за пределами толпы, по ту сторону пруда. Тогда и мы тронемся в путь.
Не прошло и пяти минут, как продолжительный и сильный свист прорезал вершину черных вязов и заглушил вопли толпы у Бюйтенгофа.
В знак благодарности Ян простер руки к небу.
– Теперь, – сказал он, – двинемся в путь, Корнель.
III
Воспитанник Яна де Витта
В то время как доносившиеся к братьям все более и более яростные крики собравшейся у Бюйтенгофа толпы заставили Яна де Витта торопить отъезд Корнеля, – в это самое время, как мы уже упоминали, депутация от горожан направилась в городскую ратушу, чтобы потребовать отозвания кавалерийского отряда Тилли.
От Бюйтенгофа до Хогстрета совсем недалеко. В толпе можно было заметить незнакомца, который с самого начала с любопытством следил за деталями разыгравшейся сцены. Вместе с делегацией или, вернее, вслед за делегацией он направился к городской ратуше, чтобы узнать, что там произойдет.
Это был молодой человек, не старше двадцати двух – двадцати трех лет, не отличавшийся, судя по внешнему виду, большой силой. Он старался скрыть свое бледное длинное лицо под тонким платком из фрисландского полотна, которым беспрестанно вытирал покрытый потом лоб и пылающие губы. По всей вероятности, у него были веские основания не желать, чтобы его узнали. У него был зоркий, словно у хищной птицы, взгляд, и длинный орлиный нос, тонкий прямой рот, походивший на открытые края раны. Если бы Лафатер жил в ту эпоху, этот человек мог бы служить ему прекрасным объектом для его физиогномических наблюдений, которые с самого начала привели бы к неблагоприятным для объекта выводам.
«Какая разница существует между внешностью завоевателя и морского разбойника? – спрашивали древние. И отвечали: – Та же разница, что между орлом и коршуном».
Уверенность или тревога?
Мертвенно-бледное лицо, хрупкое болезненное сложение, беспокойная походка человека, следовавшего от Бюйтенгофа к Хогстрету за рычащей толпой, могли быть признаками, характерными или для недоверчивого хозяина, или для встревоженного вора. И полицейский, конечно, увидел бы в нем последнее, благодаря старанию, с каким человек, интересующий нас в данный момент, пытался скрыть свое лицо.
К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел при себе никакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука, с сухими, но белыми тонкими аристократическими пальцами опиралась не на руку, а на плечо офицера, который до того момента, как его спутник пошел за толпой, увлекая его за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне понятным интересом следил за происходившими событиями.
Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом стал вместе со своим сотоварищем у окна одного дома за открытой, выступающей наружу ставней и устремил свой взор на балкон городской ратуши.
На неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось, и на балкон вышел человек.
– Кто это вышел на балкон? – спросил офицера молодой человек, только взглядом указывая на заговорившего, который казался очень взволнованным и скорее держался за перила, чем опирался на них.
– Это депутат Бовельт, – ответил офицер.
– Что за человек этот депутат Бовельт? Знаете вы его?
– Порядочный человек, как мне кажется, монсеньор.
При этой характеристике Бовельта, данной офицером, молодой человек сделал движение, в котором выразилось и странное разочарование и явная досада. Офицер заметил это и поспешил добавить:
– По крайней мере так говорят, монсеньор. Что касается меня, то я этого утверждать не могу, так как лично не знаю Бовельта.
– Порядочный человек, – повторил тот, кого называли монсеньором, – но что вы хотите этим сказать? Честный? Смелый?
– О, пусть монсеньор извинит меня, но я не осмелился бы дать точную характеристику лица, которое, повторяю вашему высочеству, я знаю только по наружности.
– Впрочем, – сказал молодой человек, – подождем, и мы увидим.
Офицер наклонил голову в знак согласия и замолчал.
– Если этот Бовельт порядочный человек, – продолжал принц, – то он не особенно благосклонно примет требование этих одержимых.
Нервное подергивание руки принца, помимо его воли судорожно вздрагивавшей на плече спутника, выдавало жгучее нетерпение, которое он порою, а особенно в настоящий момент, так плохо скрывал под ледяным и мрачным выражением лица.
Послышался голос предводителя делегации горожан. Последний требовал от депутата, чтобы тот сказал, где находятся другие его товарищи.
– Господа, – повторил Бовельт, – я говорю вам, что в настоящий момент я здесь один с господином Аспереном и ничего не могу решать на свой страх.
– Приказ! Приказ! – крикнули тысячи голосов.
Бовельт пытался говорить, но слов не было слышно, и можно было видеть только быстрые отчаянные движения его рук.
Убедившись, однако, что он не может заставить толпу слушать себя, Бовельт повернулся к окну и позвал Асперена.
Асперен также вышел на балкон. Его встретили еще более бурными криками, чем депутата Бовельта десять минут тому назад.
Он также пытался говорить с толпой, но вместо того чтобы слушать увещания господина Асперена, толпа предпочла прорваться сквозь правительственную стражу, которая, впрочем, не оказала никакого сопротивления суверенному народу.
– Пойдемте, – сказал спокойно молодой человек, в то время как толпа врывалась в главные ворота ратуши. – Переговоры, как видно, будут происходить внутри. Пойдемте, послушаем, о чем будут говорить.
– О, монсеньор, монсеньор, будьте осторожны!
– Почему?
– Многие из этих депутатов встречались с вами, и достаточно лишь одному узнать ваше высочество…
– Да, чтобы можно было обвинить меня в подстрекательстве. Ты прав, – сказал молодой человек, и его щеки на миг покраснели от досады, что он проявил несдержанность и обнаружил свои желания. – Да, ты прав, останемся здесь. С этого места нам будет видно, вернутся ли они оттуда удовлетворенные или нет, и таким образом мы сможем определить, на сколько порядочен господин Бовельт, честен он или храбр. Это меня очень интересует.
– Но, – заметил офицер, посмотрев с удивлением на того, кого он величал монсеньором, – но я думаю, что ваше высочество ни одной минуты не предполагает, что депутаты прикажут кавалеристам Тилли удалиться. Не правда ли?
– Почему? – холодно спросил молодой человек.
– Потому что этот приказ был бы просто равносилен подписанию смертного приговора Корнелю и Яну де Виттам.
– Мы это сейчас узнаем, – холодно ответил молодой человек. – Одному лишь Богу известно, что творится в сердцах людей.
Офицер украдкой посмотрел на непроницаемое лицо своего спутника и побледнел.
Этот офицер был человеком честным и смелым.
С того места, где остановились принц и его спутник, было хорошо слышно и голоса и топот толпы на лестнице ратуши. Затем этот шум стал распространяться по всей площади, вырываясь из здания через открытые окна зала с балконом, на котором появлялись Бовельт и Асперен; они теперь вошли внутрь, опасаясь, по всей вероятности, как бы напирающая толпа не перекинула их через перила.
Потом за окнами замелькали волнующиеся, беспорядочные тени. Зал, где происходили переговоры, заполнился народом.
Вдруг шум на мгновение затих, а потом вновь усилился и достиг такой мощи, что старое здание сотрясалось до самого гребня крыши.
Поток людей снова покатился по галереям и лестницам к выходной двери, из-под сводов которой он вихрем выкатывался наружу.
Во главе первой группы скорее летел, чем бежал, человек, с лицом, искаженным омерзительной радостью.
То был врач Тикелар.
– Вот он! Вот он! – кричал он, размахивая в воздухе бумажкой.
– Они получили приказ, – пробормотал пораженный офицер.
– Ну, вот теперь я убедился, – спокойно сказал принц. – Вы не знали, мой дорогой полковник, честный или храбрый человек этот Бовельт. Он ни то и ни другое.
Провожая спокойным взглядом катившийся перед ним поток толпы, он добавил:
– Теперь пойдемте к Бюйтенгофу, полковник; я думаю, что там мы сейчас увидим изумительное зрелище.
Офицер поклонился и, не отвечая, последовал за своим повелителем.
Площадь и все кругом было запружено бесчисленной толпой, но кавалеристы Тилли продолжали успешно сдерживать ее по-прежнему, а главное – с прежней твердостью.
Вскоре граф Тилли услышал всевозраставший шум приближавшегося людского потока и заметил его первые валы, катившиеся с быстротой бурного водопада. В то же мгновение он увидел над судорожно простертыми руками и сверкающим оружием развевающуюся в воздухе бумагу.
– Ого, – заметил он, приподнявшись на стременах и коснувшись своего помощника эфесом шпаги, – мне кажется, что эти мерзавцы добились приказа.
– Подлые негодяи! – крикнул офицер.
Действительно, это был приказ, который гражданская милиция принесла с радостным ревом. Она тотчас же двинулась вперед и с громкими криками и опущенным оружием направилась к кавалеристам Тилли.
Но граф был не такой человек, чтобы позволить вооруженным приблизиться больше, чем это полагалось.
– Стой! – закричал он. – Стой! Назад от лошадей, или я скомандую «вперед»!
– Вот приказ! – закричала сотня дерзких голосов.
Он с изумлением взял его, окинул быстрым взглядом и очень громко произнес:
– Люди, подписавшие этот приказ, являются истинными палачами Корнеля де Витта. Что касается меня, то я скорее дал бы отрубить себе обе руки, чем согласиться написать хоть одну букву этого гнусного приказа.
И, оттолкнув эфесом шпаги человека, который хотел у него взять обратно приказ, он сказал:
– Одну минутку, бумага эта не пустячная, и я должен ее сохранить.
Он сложил приказ и бережно положил его в карман своего камзола. Затем, повернувшись к отряду, скомандовал:
– Кавалеристы Тилли, направо, марш!
И совсем не громко, но все же так, что слова его были отчетливо слышны, произнес:
– А теперь, убийцы, делайте свое дело.
Бешеный вопль ярой ненависти и дикой радости, клокотавший на Бюйтенгофской площади, провожал кавалерию. Кавалеристы отъезжали медленно.
Граф оставался сзади, до последнего момента сдерживая оголтелую толпу, которая постепенно двигалась вперед, вслед за его лошадью.
