Андрей Чистотин "Светильник у меня один"

Какая страсть, накал,

а за стеклом, под птичьим свистом,

стучит призыв нахал…,

ах торопыга…, в ритме твиста.

Окно распахнуто,

на взрыд, в цветы росистой лени,

под розовый колпак

зари в восточных гобеленах.

Халатик размахай

не прикрывал растерянных коленок,

воробушком порхай

на взлёте новых поколений.

***

А солнышко сквозь веки туч

сжигает фикус, пальмы куст,

стекло пробив и простыню,

в кровати я, картина – ню.

Открыл глаза, ну где же стих,

вчера загадочно красив,

в нём девушка и фортепьяно…,

да мы чуть —чуть наверно пьяны

и клавиш чёрных дикий визг,

зачем там туфельки взялись,

блаженный взгляд из Лета Муз,

в окно из туч мигнул француз.

Они такие любодеи,

глаза шершавы, словно реи,

все в нос запрятаны слова,

а ручка ищет кружева.

Стихи подвисли в снах, в круженьи,

лишь к вечеру пришли в себя,

на белый лист их вороженье

спасает девушку любя.

Хочется кричать

Деревья нынче все загадочно черны,

их не обманешь солнечной метелью,

они ещё как робкие челны,

качаясь ждут усопшую Офелию.

Страданья все за девичьей рукой

в её глазах доверчиво крылатых,

любовь зелёная не ходит на покой,

она за панцирем и в золочёных латах.

Крылатые слова пинают небосвод,

слеза обиды пала на осину,

и прошлая листва за ветром в хоровод

тревожат загрустившего мужчину.

И хочется кричать…, на веточке черкни,

иль выжги слово на своем колечке,

и снова вспоминая – хохотни,

сидя на розовом от прошлого крылечке.

Солнца донце
Я долго жил в углу одном
за речкой на отшибе,
тут бабкой закалился дом
рябин вобрав вершины.
По осени крылатый ад,
кто громче, кто сильнее,
кровавых ягод звездопад
на радость Дульцинее.

Но время не щадит и их
и бьёт по ним больнее,
и вот остался только штрих,
и крестик пободрее.
Построил сын своё жильё
в кругу, на косогоре…,
тут протекает, там новьё,
где коротать мне горе.
Изба, как новая сосна,
всё блещет, веселиться,
и в вазочке всегда весна,
и в баньке веник злиться.

Но что то ноет изнутри,
как будто непогода,
в ушах под шапкой звонари
и лемех пашет годы.
Ну что же думаю – весна,
пойду, поставлю свечку,
иконка там в углу без сна,
то память человечку.
Сел на порожке, аж затлел,
водицы из колодца,
попил, протёрся, как атлет,
веселье, солнца донце.

***
Отца конечно я не знаю,
его я видел только раз,
он знал, что я как все варзаю,
шёл разговор без лишних фраз.
Закат тогда дрожал клюкою
в печи у западных высот,
до них прошёл солдат ногою,
фашизм изъял из чёрных сот.
Крылечко паровито сохло,
как будто память ожила,
далёкие дрожат всполохи,
то дед зажился у весла.
Он был недавно очень болен,
сказался голод и война,
лежит, не ест седой соколик,
всё вспоминает: Днепр, волна.

Лекарством дочери терзают
а он твердит: «Не то, не то,»
внучок скворчит, пойдём по краю,
одень плешивое пальто.
Плечо мальчонка, палка с боку,
склоняясь до сырой земли,
дошли почти ползком к оброку,
в сарайке к лодке горбыли.
Топорик постучал с поклоном,
срезая ризы из коры,
а вот досочка стала коном,
червовый туз из конуры,
Неделька проскочила боком,
теперь дед первый за столом,
всё замечает дерзким оком,
лекарства в печь, как старый лом.

Я чёлн, работник моря
Нет я не гений, подожди,
я чёлн, работник моря,
несу к устам твоим дожди,
с холодного поморья.
От этих дедов, баб, ребят,
что крестик держат в изголовьях,
глядя в окно, где звездопад,
и мнутся старые зимовья.
И лунный взгляд в серпе зрачка,
да кудри златы от отца…,
но видим старого сверчка,
он от Акимова* венца.
Предел Николин*, рубка в крюк,
над кедрами взметнулся сруб,
тут холод, снег, отнюдь не юг,
теперь развалин конский круп.
Зачем крушили жизнь у дна,
там чресла мати, что земля,
и корни, славы семена,
славянства свечи, вензеля.