Николай Иванович Наковник "Охотники за камнями. Дорога в недра"

Стоим в восьми верстах от южной границы сектора в предгорье Аюлы у ручейка, впадающего в Талды-Эспе, – притока Сарысу. Кругом граниты. По руслу лога —

густая высокая трава, в которой пасутся наши кони, а по ущельям – осинник, березнячок и густые заросли шиповника, о который мы совсем изорвались.

Стоим и чинимся. Баймуханов в роли дядьки. Он изрезал на куски старый полубрезент, вымазанный дегтем, залатал ими шаровары начальника, а теперь пристраивает жалкие остатки к моим галифе и гимнастёрке – другого материала нет. На смену нечего одеть. Я сижу в палатке в чем мать родила и записываю переживания последних дней. Если бы не слепни и оводы в логах, которые кусают больно, накидываясь на голые места, мы не чинились бы, потому что в дырах вольготнее – сквозит и продувает.

Баймуханов чинит и ворчит.

– Какой ты джиндженер есть! Таким шароваром сопкам ходишь!.. – встряхивает он связку лент цвета хаки. – Джиндженер два шаровар, два сапог берет – все два берет!

Мы пересекли сектор. Легко сказать, пересекли! Оттопали с начальником от Быр-Назара по 100 с лишним верст за четыре дня.

Рабочий день начинаем на рассвете.

– Вставайте, инженер-географ, подымайтесь! – будит глухой назойливо-настойчивый призыв, который, кажется, несётся из-под телеги с коробом.

Я слышу бренчание ведер и перебранку за палаткой – это начальник, растолкав Джуматая и Баймуханова, отправляется с ведром принимать душ. Он плещется и фыркает у родника, как бегемот в бассейне зоологического сада.

После душа начальник выправляет контуры пород на карте, проверяя камни моего маршрута, а я вычерчиваю тушью карандашные наброски вчерашней глазомерной съемки. Баймуханов с жестянкой дегтя крутится около коней, ковыряется в колесах и покрикивает на Джуматая, который варит затируху с сушеной воблой.

Завтрак проходит молча, быстро, дружно. Солнце катится где-то по Джаман-Шоулю, поднимается на сопки Шоуль-Адыра, а мы уже навешиваем амуницию. Я закидываю за плечи карабин, начальник пристёгивает к поясу наган – и мы расходимся до сумерек, а то и до потемок, оставляя Джуматая и Баймуханова увязывать возы и запрягать.

Мы пересекаем верблюжьи тропы, лога, долины, сопки. Натыкаемся на родники, убогие зимовки из камня и земли, старинные могилы, выбеленные солнцем черепа и кости; и странно, аулов нет, людей не видно и не заметно никакой жизни. Разве только поднимется над скалистым зубом беркут, да шмыгнет под ногами зазевавшаяся ящерица, или скользнет пестрая гадюка. И ничего не слышно, кроме стука молотка, шуршания подошв по камню и шума осыпающегося щебня, когда спускаешься в тальвег. Баймуханов говорит, что это в прошлом – кочевые места, из которых аулы подались из-за баранты к северу за Тагалы.

Вчера мне выпал большой полукруговой маршрут, вознагражденный начальником по заслугам. Я вышел со стоянки перед сопкой Котур-Оба с целью охватить как можно больший участок сектора и вначале увлекся глазомерной съемкой, но чем дальше продвигался на северо-запад, тем рельеф становился сложнее, а камни – интереснее. Как было не увлечься геологией!

Поднявшись на скалистый гребень, увидел выступы круто поставленных пластов древних конгломерат-песчаников, каких мы еще не встречали, каких я не видел и в геологическом музее. Галька и валуны до полусажени в поперечнике, вросшие в красноватый крупнозернистый песчаник! Стоило подробнее заняться такой редкостью. Я задержался у скалистых обнажений, набивая рюкзак обломками и досадуя, что не могу набрать крупных образцов, – хотелось показать начальнику всю пестроту и красоту структуры камня.

Потом я наткнулся на ступенчатые выходы прихотливо полосатых лиловатых лав с вплавленными обломками стекла и шлака и вспомнил лекции профессора Герасимова[36 - Профессор Александр Павлович Герасимов, увлекательно читавший в 1923—1925 гг. в Географическом институте лекции по вулканологии, – крупнейший знаток геологии Кавказа.], живо рисовавшего извержения вулканов и движение лавовых потоков.

Затем попались обнажения известняков с красивыми ракушками, которых я счел непременным долгом набрать побольше, чтобы порадовать фауной начальника, который прожужжал мне уши: «Фауну, товарищ инженер-географ! Без фауны не возвращайтесь!»

Когда лога закрылись тенями, до меня дошло, что пора подтягиваться к лагерю, до которого надо было шагать добрых полтора десятка вёрст, да еще засекаться, определять вертикальные углы, рисовать рельеф, отбивать образцы, записывать и прочее. Почувствовались жажда, голод и припомнилась горсть зачерствелых баурсаков, которые Джуматай положил в рюкзак.

Подкрепившись у родника, я облегчил рюкзак, выкинув десяток крупных образцов – выкинул с тяжёлым сердцем. От родника потопал к югу – потопал, переломленный надвое грузом камней, перекинутым за плечи. Признаться, я не ощущал его – так свыкся с ним за долгие часы маршрута.

Сумерки сгущались, контуры сопок расплывались, перспективы искажались, и я оставил съемку.

Уже в потемках наткнулся по руслу лога на белесоватую корягу, которая оказалась, когда ее ощупал, костяком лошади, а может быть, и верблюда. Не прошел и двадцати шагов, как напоролся на другой, побольше, потом на третий, четвертый, пятый… Кто-то зашипел из-под скелета и метнулся в сторону.

Я взобрался на борт лога, перевалил в другой, широкий. И здесь услышал под ногами знакомый мягкий хруст дресвы гранитов, но напрасно задерживал шаги, вглядываясь в глухую темень, в которой чуть обозначались силуэты сопок под сияющими звездами.

«А вдруг Баймуханов сбился и ушел в сторону?» – подумал я с тоской, как позади – на севере – прозвучал далекий выстрел, отдавшийся в груди бодрящим эхом.

Я ответил двумя выстрелами и, поднявшись на ближайшую вершину, увидел огонёк костра. Из лога донеслись звяканье подков, ржанье Игреня, вскрикиванье Баймуханова.

Оказывается, обеспокоенный начальник выслал мне навстречу конвоира с Игренем. Я отдал рюкзак приятелю и плюхнулся в седло. По дороге Баймуханов рассказал, что это – горы Аюлы, что начальник наткнулся в маршруте на след свежего костра, что кончился овес, что спицы совсем порасшатались и прочее, и прочее.

За ужином, который был одновременно и обедом, я показал начальнику образцы пород, фауны, наброски снятого участка.

– Надо отдать справедливость вашему умению быстро схватывать и рисовать рельеф, – сказал он, разглядывая красивые фестоны накрученных горизонталей, которыми я стилизовал рельеф, подражая манере рисования на полуинструментальных военно-топографических двухверстках севера района. – Если так пойдут дела, закончим съемку в 4 дня, – добавил инженер, вытаскивая из кармана куртки кусочек сахара, который сунул мне в кружку чая.

    1 сентября

Сентябрь обдал нас холодом. Пишу в палатке, накинув на себя шинель. Начальник и конвоир отправились верхами разыскивать старинный Ильинский рудник, помеченный на карте Козырева за южной границей сектора.

Баймуханов уехал недовольный, предрекая неудачу. Он говорил, что никаких старинных рудников южнее Аюлы нет, карты врут и пускаться в далекую дорогу на порченых некормленых конях может только неразумный человек.

Я на стороне Баймуханова, потому что геологическая карта Козырева[37 - Геологическая карта, составленная в 1911 г. А. А. Козыревым, – единственная в то время грубая схематичная «Геологическая карта южной части Акмолинской области» в масштабе 20 верст в 1 дюйме.], которой мы руководствуемся, действительно грешит, а что касается лошадей, то надо удивляться тому, что начальник закрывает глаза на будущее – как мы доберемся до Успенки?

Вчера обследовали южную границу сектора. Нас охватил азарт. Мы стараемся один перед другим пройти как можно больше, потому что овса нет, баурсаки съедены, а муки и воблы осталось на три-четыре дня.

Чем ближе конец съемки, тем сильнее тяга на Успенку, в Павлодар, в «Расею». Так хочется наесться досыта, помыться в бане, одеться в чистое. Я даже ловлю себя на том, что смотрю на солнце, когда оно восходит, скорее неприязненно, чем дружелюбно. Не знаешь, куда от него деваться.

Пишу, ощущая непреодолимое желание прилечь. Вернулся из маршрута ночью, едва выбравшись из беды. Маршрут начался при обстоятельствах, не предвещавших ничего худого. День начался с обычного ясного утра. По голубому небу тянулись лёгкие перистые облака. Начальник помахал мне вслед клеенчатой тетрадью, дескать: «Подтянитесь, инженер-географ! Еще два-три маршрута, а там Успенка!».

Перевалив водораздел, я увидал широкую белесовато-желтую долину Кара-Эспе, над которой поднимался ребристо-зубчатый массив Аиртау. Северо-восточный склон его светился розоватым голым камнем, а юго-западный склон чернел густыми тенями. Контраст темного и светлого, заостренность готических зубцов над монолитной массой и вся тяжеловатость геологической постройки сочетались в такую суровую монументально-гармоническую композицию, что я сфотографировал его на память как характерный тип пустынного гранитного пейзажа.

Я потянулся было за образцами к Аиртау, но, пересёкши русло в широком ложе из песка и гальки, увидел длинный ряд гранитных плит, то разъединённых, то по две, три, четыре вместе. Одни лежали, другие – торчали в суглинке. На некоторых выступал рельеф рисунка, напоминавшего фигуру человека. Как потом определил Баймуханов, это были надгробия калмаков, сражавшихся за свой рубеж на Кара-Эспе – «калмак-карган», т. е. «калмацкая резня». Какое привольное кладбище под монументом Аиртау!

Я потюкал молотком древние надгробия, обточенные временем, зарисовал, засек на карту и, когда стал продолжать маршрут, увидел, что ковыль качается под свежим ветром, донесшим запах гари. Через полчаса хребет Аиртау и южный горизонт затянулись серым тюлем и солнце выросло в большой неясный красноватый тусклый шар.

Пришлось оставить съемку, и, повернув на запад, прибавить шагу. Не успел подняться на высоты западного мелкогорья, как все закрылось дымом: долина Кара-Эспе, лога, вершины, ребра сопок.

На Джаман-Шоуле было совсем иначе. Там ветра не было, столбы дыма передвигались за далеким горизонтом, мы были вчетвером на конях и в случае аврала ушли бы в сторону, а здесь!..

Ветер поддувал то с юго-запада и юго-востока, то с южной стороны, то – прямо с запада, куда направился обоз.

Я двинулся на север, где обозначился просвет, но через версту повернул назад – просвет закрылся. Потом почудилось, что прояснились зубцы Аиртау. Но спустившись с мелкогорья, увидел пасмы дыма, клубившиеся над долиной. Догадавшись, что рискованно соваться в ковыльную долину, продуваемую ветром, я поднялся на мелкогорье и подался к западу, рассчитывая напасть на след обоза.

Я долго шел, меняя направление в поисках просвета, продирался по логам, заросшим дикой розой, одолевал крутые сопки, сложенные невиданными полосатыми кварцитами, которых, не удержавшись, набрал в рюкзак.

Мгла окружала меня со всех сторон, то разрежаясь, то сгущаясь. Я выбирал для безопасности каменистые высоты без травы, но после одного подъема повернул назад – открылся широкий черный лог, за которым струились по серым склонам черные ручьи.

Потом я догадался, что сожженные места – наибезопаснейшее убежище, даже если огонь прошел недавно. Спустившись в лог, увидел, что это – следы давнего пожара. Я напился из ключа и, подложив под голову рюкзак, стал ожидать просвета.

Просвет показался незадолго до заката. Дым расходился так же быстро, как и сходился, очистив сначала западный и южный секторы горизонта.

Поднявшись на кварцитовую сопку, я обрадовался, увидев вдалеке верховье Талды-Эспе и куполообразную вершину Аюлы. Я потянул маршрут на запад, оставив за собой пустой, незаснятый кусок от Кара-Эспе.

Как ни приглядывался, но следов обоза не заметил, да и наступили сумерки, напустившие в лога такого холода, какого еще не было от Павлодара. И вот потянулись минуты, а потом – часы настороженно-томительного ожидания крика, выстрела, огня. Я кричал, стрелял, растратив все патроны, но никаких сигналов не дождался.

По-видимому, я бродил по западной границе или за границей сектора, потому что кругом были такие дебри березняка и осинника, какие встречались только перед Ортау.

Я устал за десять часов шатания в сопках, присаживался на несколько минут, курил, обманывая голод, и опять шагал, чтобы согреться. Если бы не холод, опустился бы на землю и не встал бы до рассвета.

Я уже решился развести костер, но перед тем как опуститься в лог нарезать караганника, еще раз оглядел неясный горизонт под темно-синим небом. И тут внимание мое привлекла странная звезда, которая вспыхивала, гасла и снова вспыхивала.

Я перебрался через широкий лог, через кустарник, казавшийся лесною чащей. Когда поднялся на новую вершину, увидел, что мигает не звезда, а огонь костра: вероятно, его время от времени подбадривали караганником.

Я крикнул – и сейчас же ответил знакомый гортанный крик. Через полчаса я подходил к костру, который для меня соорудил на вершине сопки Баймуханов. Внизу горел другой костер, освещавший лагерь.

    3 сентября

Сейчас далеко за полдень, точнее – около трех. Говорю «около трех», потому что часы начальника испортились и время мы определяем компасом по солнцу.

Я пишу, поглядывая на начальника, вернувшегося из вчерашнего маршрута час тому назад. Он лежит на койке, закрыв глубоко запавшие глаза, обведенные темными кругами. Джуматай стряпает лепешки из мучного мусора, выметенного со дна продовольственного ящика, а Баймуханов замачивает в роднике колеса, скорее, линзы, так густо они переплетены веревками. Ждем, когда придет в себя начальник, чтобы, подкрепившись, отправиться на Успенский рудник.

Не верится, что завтра наедимся досыта и отоспимся вволю. Конец горячему солнцу, камням, складыванию и раскладыванию, запряжкам и распряжкам! Стараюсь не думать, что впереди долгая дорога к Павлодару – дорога в холод, слякоть, снег, а может быть, и в мороз.

Последний маршрут останется незабываемым. Еще раз благополучно выбрались из переделки. Можно подумать, что экспедиции сопутствует счастливая звезда.

Мы вышли с лагерной стоянки под белоснежным Алабасом около восьми утра. Начальник потянулся на Ортау, а я – через граниты Космуруна к высокой пузатой горе Аба. Обоз направили на север, за Космурун.

Вопреки прогнозам Баймуханова утро было теплым и ясным. Мой оптимистичный начальник вышел, как выходил на юге сектора, без куртки, в нижнем и даже без фуражки.

– Подбодритесь, инженер-географ! – бросил он, когда мы расходились. – Последний – самый интересный участок сектора! Говорят, в Ортау англичане находили аметисты, а перед Космуруном – подбирали вулканические бомбы. Разыщите и зарисуйте кратер, – и помахал мне томиком Ахматовой.

Только в полдень я разделался с дикими окраинами Алабаса. Когда вышел на северные отроги Космуруна, солнце уже висело над Ортау. На обследование протянувшегося от Аба к долине Сарысу мелкосопочника, сложенного, судя по рельефу, вулканическими породами, оставалось не так уже много времени. Бродить же ночь в поисках лагерной стоянки, памятуя прошлые маршруты, совсем не улыбалось, да и рюкзак тянул назад, а тут еще усталость, нестерпимый голод…

Однако кратер с вулканическими бомбами перетянул. Я, махнув рукой на лагерь, отправился на пузатую гору Абу, которая казалась совсем близкой.

Гора оказалась далекой и такой растянутой, что я еще одолевал середину западного склона, а лога уже тонули в сумерках и куполообразная вершина горела в розовом закате.

Я шел, то поднимаясь, то опускаясь по розовым порфирам гофрированного склона, выдергивая остья ковыля, набившиеся в швы залатанных галифе. Потом бежал, грозя светившейся вершине. Когда высота придвинулась настолько, что обозначилась отдельность лавовых покровов, открылся темный глубокий лог. Я выбирался из него уже ползком, подтягивая за собой рюкзак с камнями, карабин и размазывая по лицу обильный, грязный пот.

Я долго отдыхал на куполе, оглядывая склоны, не покажется ли кратер. Увы!.. Сумерки сгущались.

Я набросал эскиз Абы, взял образцы и пустился вниз к долине, где перед Ортау начальник наметил стоянку лагеря.

Рельеф ли стал сложнее и сопки выше или мне только так казалось, но по дороге пошли овраги, глубокие ущелья, заваленные глыбами, густые заросли шиповника.

Я шел, оглядываясь на чуть светившуюся голову Абы, и думал: «А что, если не разыщу лагерь? Опять шататься до утра? Где прилечь, раз холод донимает всюду: в логах, на склонах, на вершинах?..»

Вероятно, я протопал с десяток верст, потому что совсем стемнело и под сверкающими звездами померещился хребет Ортау.

Судьба, наконец, сжалилась надо мной: послышалось фырканье коней и донеслись обрывки оживленного разговора. Это были голоса Джуматая и Баймуханова.

– Джинджинер пропал! – крикнул Баймуханов в ответ на мой сигнал.

– Как пропал?!

– Совсем пропал! Везде искал! Потом тибя искал! Айда скорей палаткам!

В лагере, оказавшемся вблизи, Баймуханов рассказал о том, что когда стемнело, он забеспокоился, не случилось ли чего с начальником, который обещал вернуться к заходу солнца, потому что чувствовал себя разбитым после незадачливой поездки на Ильинский рудник. Баймуханов полез на сопку, кричал, стрелял, жег огни, затем, вернувшись в лагерь, покатил с Джуматаем в сторону моего маршрута.

Мы не сомкнули глаз до самого рассвета, поддерживая на вершине большой огонь, ломая голову над тем, что приключилось с инженером: «Ночует в сопках? В холод? Невероятно! Наткнулся на бандитов? Или сорвался с крутого склона?..»

Но вот загорелись зубцы Ортау, а инженера нет как нет. Тревога нарастала, мы поднимались на вершину, ощупывали подножие хребта, долину, мелкосопочник на юге, – безрезультатно!..

Солнце подошло к зениту, протянулся еще тревожный час,. Мы склонились к мысли, что инженер, сломав ногу, лежит где-нибудь на ортауских кручах или, что вероятнее всего, покоится, простреленный бандитами.

Ответственность за казенное имущество, за геологические материалы ложилась на меня. Я решил отправить Джуматая с депешей на Успенку, а Баймуханова – еще раз пошарить в сопках.

– Смотри!.. – шепнул вдруг Баймуханов. – Зверь не зверь, человек не человек…

Я посмотрел в бинокль, куда показывал приятель, но ничего не разобрал на желтовато-сером фоне пустой долины.

Прошло несколько минут.

– Человек! – вскрикнул Баймуханов.

Я впился в стекла бинокля – и в самом деле увидел человека. Шевельнулась слабая надежда.

Баймуханов схватил винтовку, сел на Вороного и помчался к едва заметной точке, которая то пропадала, появлялась, росла и, наконец… Да это же начальник! Боже! В каком виде подъехал он на Вороном, поддерживаемый Баймухановым, шедшим сбоку! Его одежда была разорвана в клочья. Черты землистого лица заострились, голубовато-серые глаза поблекли. Из-за седла выглядывал рюкзак с камнями.

Далее я записываю так, как кратко и с явной неохотой поведал нам начальник о своих приключениях в маршруте.

– От Аюлы пошел я к южному концу Ортау, – рассказывал начальник, – потом пересек хребет. Тут меня застигли сумерки. Вместо того, чтобы идти на северо-восток, повернул на юг. Почему? Не знаю. Может быть, устал. Когда наткнулся на речушку, смекнул, что, пожалуй, не туда забрался, но поманил огонь – принял за наш костер. Долго шел, а огонь все впереди, все выше. Наконец подошел к гранитам, вероятно, к гранитам Кызылтау, что за границей нашего района. Смотрю – наверху горят три костра, перед которыми мелькают люди. Тихонько поднимаюсь, чтобы разглядеть в бинокль, что за народ, думаю, поем, согреюсь, переночую… Но тут – замечаю людей в малахаях и кожаных рубахах, перетянутых крест-накрест патронташами. Тогда я покатился вниз, и, разглядев Медведицу, давай бог ноги к северу. Шел, грелся, потому что холод не давал садиться. Перед рассветом очутился в дебрях, заросших колючими кустами. Когда продрался, увидел Аюлы и тут почувствовал – подкашиваются ноги. Как дотянулся, спрашиваете, каким путем напал на лагерь? Думаю, что набрел случайно или чутьем, как пес, сами видите, чего рассказывать, да и не припомню…

И вот с изумлением и горечью я смотрю на осунувшегося инженера, который, передохнув не больше двух часов после семидесятиверстного маршрута (я это подсчитал по карте), привстал и, развернув десятиверстку, сказал тихим, но твердым голосом:

– Прикажите Баймуханову седлать Серого и Вороного…

– Как седлать!? – изумился я.

– Дак так… Поеду с конвоиром ликвидировать разведку на Кайракты. Парфенов совсем заждался. А вы с обозом тянитесь на Успенку. По дороге осмотрите мелкосопочник за Джаман Сарысу, что к западу от Тагалы.

И это говорит человек, бродивший в сопках больше суток, проделавший позавчера 70 верст в седле, цепляющийся за койку дрожащими руками!.. Стараюсь подавить в себе горькое сознание того, что Успенка отодвигается, по крайней мере, на 36 часов, и с тяжелым сердцем готовлюсь объявить приказ начальника.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

    21 сентября

Пишу в Павлодаре на квартире у доброй тетки, которая вылечила меня от простуды перед отъездом на Успенку.

Пишу по свежей памяти – в дороге было не до этого. Чувствую себя на большом подъеме, потому что завтра садимся в поезд. В ушах еще звенят стаканы, которые мы поднимали на обеде, данном начальником по случаю конца тяжелой экспедиции.

Не буду забегать вперед. Расскажу, как было, по порядку.

Измученные и голодные, мы с Джуматаем притащились на Успенку шестого утром, а начальник с Баймухановым – к вечеру того же дня. Там уже был Миловидов, приехавший со Спасского завода. Он крикнул мне с крыльца конторы, когда подводы завернули за угол: