– Спаси Христос!
Гость снял с головы неизменную казацкую папаху с синим верхом и красными полосками крест-накрест, с трудом поклонился, опёршись на свою деревянную сучковатую, отполированную десятилетиями клюку, пригладил трясущейся ладонью седую плешивую голову и, перекрестившись на образа в «красном» углу куреня, кряхтя сел на приступок[11 - Приступок – возвышение, порог, скамья.] у русской печи. Я давненько его не видел и заметил, что мослаковатый[12 - Мослаковатый – костлявый.] дед ещё больше согнулся, чаще сухо кашлял и при этом так же, как и в далёком моём детстве, витиевато ругался:
– Растудыт твою карусель, эту сухотку!
Его большущая борода ещё сильнее пожелтела, а мха на его высохшем лице стало больше. Одет он был по-прежнему, несмотря на жару, в тёплую душегрейку, синие, выцветшие от времени и штопаные во многих местах казацкие шаровары с широкими, поблёкшими красными лампасами. Обвисшие по-старчески шаровары были заправлены в вязаные шерстяные чулки. Ноги были обуты в изрядно стоптанные кожаные чирики[13 - Чи?рики – низкая обувь с твёрдой подошвой; как мужская, так и женская.].
Прищурив свои подслеповатые глаза под густым волосяным мхом, дед обратился ко мне с вопросом:
– Ну што, куга[14 - Куга – название водного растения: осоки или озёрного камыша.] зелёная, приехал опять безобразничать и забижать стариков?
Я понял, что дед имел ввиду наши детские проказы, когда в далёком детстве летом родители отправляли меня в «командировку» к бабушке Екатерине.
* * *
По соседству с домом бабушки жила семья потомственных казаков. Самым старым был дед Воробей – так его все звали. Он сам был маленького росточка, а большая бело-жёлтая борода свисала на его грудь. На скулах деда Воробья рос мох, по крайней мере мне так казалось. На голове у него красовалась папаха-кубанка. Даже в самый сильный зной он надевал тёплую меховую тужурку-безрукавку, а обувался в короткие полуваленки. Целыми днями дед Воробей сидел на завалинке со своим псом по кличке Кабысдох, таким же древним, как и хозяин. Шерсть у Кабысдоха была седая, а на морде красовались большие бакенбарды, от чего он был чем-то похож на старого камердинера. Дед Воробей курил цигарку-самокрутку, которую называл «козьей ножкой», часто хрипло кашлял от крепкого самосада, при этом приговаривая:
– Вот, язви тебя, прищипилась злая сухотка ко мне! – и с прищуром из-под густых и лохматых бровей поглядывал на нас, играющих в асычки[15 - Асычки – путовые суставы овец или баранов, используемые для игры.]. Мы, удивлённые необычной для летнего времени одеждой деда, отбежав на всякий случай подальше, дразнили его:
– Дед, дед Воробей убегал от гусей, плюхнулся в корыто, задница открыта. Гуси всё гогочут, клюнуть деда хочут!
Старый казак незлобно ворчал на нас:
– Вот я вас сейчас, анчихристы… – при этом он постукивал своей деревянной клюкой о землю, а его верный пёс, тяжело подняв морду, хрипло несколько раз тявкал для порядка. Но это было так потешно, что нас, шалопаев, только веселило.
Как-то во время «перемирия» в один из жарких дней дед Воробей пригласил нашу компанию к себе на завалинку. Он стал рассказывать о событиях, происходивших давным-давно в станице. Но нам тогда это было неинтересно. Нас почему-то интересовал только один вопрос: отчего это жарким летним днём дед Воробей так тепло одет?
Он же, несколько задумавшись, отвечая на этот наш глупый вопрос, сказал:
– Э-эх, пострелята, вырастете большими, состаритесь – вот тоды и узнаете, почему я тепло одеваюсь в жаркие летние денёчки.
* * *
Но я не успел ответить деду, как бабушка Екатерина вступилась за меня:
– Ты чего это, базыга[16 - Базыга – старый хрыч.], глупости гутаришь[17 - Гутарить – говорить.]? Брехаешь по-напраслину[18 - Брехать понапраслину – говорить зря.]! Кого он забижал? Дюже прокудный[19 - Прокудный – зловредный.] ты, дедуня, какой-то стал.
Дед с неожиданной живостью пристукнул своей клюкой об пол и хотел было что-то ответить, но вдруг хрипло закашлялся, после чего лукаво продолжил:
– Ты, Лександра, варнак[20 - Варнак – негодник (шутливое).] растакой, разве со своими друзьяками не дразнил старика? Помнишь про меня и гусей ажник цельный роман сочинили? А?
Затем, обращаясь к бабушке, закончил:
– А ты, молодка, зась[21 - Зась – замолчи, перестань.]! Встреваешь не знамши!
Мне было смешно от того, что дед Воробей называл мою шестидесятипятилетнюю бабушку молодкой, и я спросил его:
– Дедуня, а сколько же тебе лет?
Он, выждав небольшую паузу, поёрзал на скамейке, почесал плешь на затылке и, наклоня голову, приставив ладонь к уху, спросил:
– Ась?
Я повторил свой вопрос, после чего он задумчиво ответил:
– Помню, ажник, как бабка твоя Катерина родилась. В первую ампиристическую войну я был вахмистром[22 - Вахмистр – нижний чин казачьих войск, являлся ближайшим помощником командира сотни по строевой подготовке, внутреннему порядку и хозяйственным делам.] и стукнуло мене тогда за тридцать годков. Лихой я был казак и германский палаш[23 - Палаш – рубяще-колющее клинковое холодное оружие.] своей головой испробывал, и пуля австриякская сбивала меня с мого Воронка, растудыт твою карусель! А мой Воронок справный был конь – трёхвершковый[24 - В казачьих войсках для строевых лошадей был принят стандарт: минимум 2 аршина – это 32 вершка плюс довесок сверх минимума в вершках, то есть трёхвершковый конь – 35 вершков или 1557,5 мм в холке.] донец-красавец. Сколько раз он меня от смертушки уносил, а вот его самого осколок гранаты скосил напрочь. А знашь, какая молитва у нас казаков перед боем была главная? Помилуй, Господи Иисусе Христе, коня и меня!
Я с восхищением вопросительно поглядел на бабушку, которая засмеялась и, поняв меня без слов, сообщила:
– Этому старому пеньку ветхому годами уже под сто лет.
Дед заворчал:
– Чивойта? Цыц та! Мине, Катерина, как-то срамно слушать твои оскорбления по моему адресу.
Немного помолчал и задумчиво продолжил:
– Хотя, как не погляди, я кубыть[25 - Кубыть – кажется; как-будто бы; должно быть.] действительно старый. Тятьку твоего, Катерина, Федосея помню, как он ешо вовзять[26 - Вовзять – ещё совсем; ещё совершенно; ещё полностью.]зелёный без порток бегал под стол. Да-а-а.
Немного помолчал, вытащил из кармана шаровар кисет, насыпал немного самосада на обрывок газетного листа, скрутил «козью ножку» и обратился к бабушке:
– Катерина, чадушка[27 - Чадушка (ласкательное от слова «дитя») – чадо.] моя, дай-ка старику серники[28 - Серники – спички.].
Бабушка заворчала:
– Нечего тут дым разводить, и без того вон как от печи пышет.
Дед Воробей, что-то невнятно проворчал в свою всклокоченную бороду, спрятал забитую самосадом цигарку в карман шаровар и обратился ко мне:
– Лександра, приходи ноня[29 - Ноня – сегодня.] к нам вечерять, порадуй старика.
Он ещё немного посидел, а затем, кряхтя и подкашливая, встал, вновь повернулся на образа, перекрестился, нахлобучил свою папаху на голову и, медленно выходя из куреня, попрощался:
– Бывайтя с Богом!
Бабушка выглянула в окно и сказала:
– Ишь, почекилял,[30 - Чекилять – хромать, прихрамывать.] старый, кудай-то. – И продолжила возиться у печи.
Она ухватом-рогачём[31 - Ухват-рогач – приспособление в виде длинной деревянной палки с металлической рогаткой на конце.] засунула чугунок с пшённой кашей в хайло[32 - Хайло – входное отверстие в русской печи.] предварительно жарко протопленной русской печи, прикрыла его металлической заслонкой. Затем поставила ухват, кочергу для разгребания, ворошения углей и чаплю[33 - Чапля – специальный ухват для сковородки.] в угол у печи. Устало опустилась на припечье[34 - Припечье – залавок, приступок у печи.] и уголком передника вытерла мокрое от пота худощавое смуглое лицо. Затем она, поправив сползший на голове платок, опустила на колени свои узловатые, натруженные загорелые руки с выпирающими венами. Я присел рядом с ней, немного помолчал, а потом спросил:
– Бабуля, я слышал, что дед Воробей – наш родственник. Кем он нам доводится?
То, что я услышал, меня поразило. Бабушка Екатерина улыбнулась и, обняв меня за плечи, сказала:
– Внучек, дед-то Тихон Воробей был двоюродным братом моего деда Ивана. Погутарь[35 - Погутарить – поговорить.] с ним – он много тебе поведает о наших дедах. Прозвишша их были – постные казаки.
Я же продолжал:
– Почему их называли постными казаками?
– А ты, милок, вот вечер и поспрашай деда.
Она медленно встала с припечья и, подойдя к большому старинному кованому сундуку, стоявшему в дальнем углу горницы, вытащив из него солдатскую гимнастёрку и казацкую фуражку с красным околышем, подала их мне со словами:
– Пойдёшь к деду вечерять, подари ему гимнастёрку и фуражку. Гимнастёрку мне за крынку молока отдал солдат, приезжавший как-то к нам на уборку. Я её перешила на тебя, но тапереча она тебе будет мала, а вот деду – в самый раз. А фуражка осталась от моего Романа, царство ему небесное.
Бабушка перекрестилась на образа и всплакнула от нахлынувших на неё воспоминаний о прошлой жизни.
В июле сорок первого ушёл её муж Роман Иванович на фронт, в ноябре был тяжело ранен, лечился в госпитале города Уфа, а потом в начале декабря, не долечившись до полного выздоровления, уехал в свою часть и вскоре под Москвой нашёл свою смертушку, как и многие мужчины станицы. И осталась от него только одна строка в записи потерь полка: «Красноармеец призван 07.1941 г.; 11.1941 г. находился в госпитале г. Уфа; 12.1941 г. погиб», да пожелтевший листок-извещение, в котором было написано: «Ваш муж рядовой Курышкин Роман Иванович, уроженец ст. Нижнебурлукской, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит. Похоронен в братской могиле. Командир части… начальник штаба…». Да осталась ещё о нём память у его жены Екатерины Федосеевны в малых детях. И ещё долго по ночам выла она, молодая тридцатидвухлетняя, о потере любимого, кормильца семьи. Ещё долго она будет кропить горючими слезами ночную подругу подушку. Сколько же ещё будет она, простоволосая, выбегать на дорогу в станицу и глядеть вдаль из-под натруженных ладоней! Не дождаться милого, родного мужа. Сколько будет она голосить в дни годовщин и поминок! Не донесёт её плач казахстанский сухой степной ветер до осевшего холмика безвестной могилы в Подмосковье, до родного сердцу Романа Ивановича.
Травой зарастает могила, давностью зарастает безмерная боль на сердце Екатерины Федосеевны. Не будет у неё мужа, у малых детишек – отца, никто не приласкает ни её, ни сироток. Никто не избавит её от непосильной работы, никто не прижмёт к груди рано поседевшую голову ночью, когда падала она в кровать, раздавленная усталостью. Ведь бабам приходилось самим впрягаться в безмерно тяжёлый плуг вместо трактора и быков и тащить, тащить его по колхозному полю. Всё было отдано ради победы над врагом. Всю тяжесть фронтового тыла и восстановления послевоенного хозяйства приняли на себя эти худые, хрупкие женские плечи.
Часто по всей станице, после посещения почтальоном Машуней Мориной домов солдаток, раздавались вопли голосивших, вмиг овдовевших женщин, получивших пожелтевшие треуголки похоронок с фронта, да рёв осиротевших ребятишек, потерявших на далёких полях фронтов своих отцов, кормильцев. Когда Машуня вынуждена была приносить в семью очередную похоронку, она стучала в дверь и, положив у порога скорбное казённое письмо, с плачем быстро убегала прочь. Но все равно её догоняли плач и стенания несчастных.
Вот тогда бабушка, не стесняясь своих малолетних Марусю, Шурку и Ванюшку, громко ругала Гитлера:
– Да чтоб тебя язвило, анчихрист треклятый! Да отсохнут груди волчицы, вскормившей тебя, изверг, варнак нечеловечий! Да будут прокляты до седьмого колена твои потомки!
А девятилетняя Маруся, пятилетний Шурка и трёхлетний Ванюшка держались ручонками за подол платья матери и, не понимая её слов, подняв головы, смотрели на её почему-то злое, чужое лицо и громко ревели от страха.
А потом с деревенскими бабами они шли в дом, который накрыла безмерная беда, и, как могли, утешали несчастных. Всё в станице было общее – и жизнь, и тяжеленный труд, и горе!
Глава 3
В гостях
Вечером этого же дня я, захватив гимнастёрку, казацкую фуражку и купленные в магазине сельпо халву, чай и баранки, пошёл к деду Воробью.
Огромное краснобокое солнце уже уходило на покой за горизонт, за высокие сосны соснового бора и сопок. В воздухе ещё стояло марево от изнуряющей жары. По пыльной улице станицы конные пастухи гнали стадо коров. Поднятая густая пыль тягучей весью встала над базами. Рёв коров, окружённых тучами мошкары, комаров и слепней, звон болтунов[36 - Болтун – большой самодельный колокольчик из железа или медного листа.] на их шеях, матерные крики пастухов перемешивались с резким щёлканьем кнутов, с криками хозяек, встречающих свою скотину, хриплым прерывистым лаем кобелей. Босоногая детвора, разгоняя кур и ковыляющих вразвалку уток, бежала с прутиками сухого краснотала[37 - Краснотал – ива остролистая, или красная верба.] вдоль медленно двигающегося стада – для них это было очередное увлекательное событие в однообразной сельской жизни. На завалинках[38 - Завалинка – сооружение, насыпь вдоль наружных стен дома для предохранения от промерзания зимой.] у своих куреней[39 - Курень – дом казаков.] сидели старики, спокойно смотревшие на всю эту сельскую вакханалию, повторяющуюся изо дня в день, из года в год.
Под этот гомон я вошёл на баз[40 - Баз – двор.] деда Воробья. У ворот увидал женщину лет пятидесяти – внучку деда, Лизавету, встречавшую свою корову Жданку. Лизавета поздоровалась со мной:
– Здарова бывал! Лександра, заходь в курень, зарас калгатня[41 - Зарас калгатня – сейчас суета.] закончится, и я поспею.
Лизавета была высокого роста, худощавая, сутуловатая. На ней был старенький выцветший балахон[42 - Балахон – верхняя женская одежда.], латаный передник. На голове красовалась зануздалка[43 - Зануздалка – платок, надеваемый казачками для полевых и пыльных работ, прикрывает уши, часть лица, рот.] – платок, закрывавший большую часть смуглого лица, оставляя открытыми лишь глаза. Ноги обуты в старенькие, изрядно поношенные калоши. Поднявшись по скрипучим ступеням древнего крыльца с перилами, я открыл дверь. Войдя в горницу, увидел сидевшего на лавке у стола в исподнем деда Воробья. Я, подражая ему, поздоровался:
– Здорова живёте!
Обрадованный моим приходом, дед ответил:
– Слава Богу! Заходь, Лександра.
Вытащив из пакета гимнастёрку и фуражку, я подал их деду:
– Прими, дедуня, подарочек, носи на здоровье!
Дед дрожащими руками взял вещи у меня и, прослезившись, вытирая утиркой глаза, воскликнул прерывистым скрипучим голосом:
– Ай да Лександра! Дюже порадовал старика! На за ради[44 - На за ради – спасибо.]! А мои-то гимнастёрочка и фуражка давно уж заветшали. Тапереча я могу и на гульбища к девкам ходить. Энтать дюже стаёть, ай не[45 - Энтать дюже стаёть, ай не? – Это очень дорого стоит, или нет?]?
При этом он хитровато подмигнул мне.
Я сел рядом с ним на лавку, и мы разговорились о погоде, о последних станичных новостях. Вспомнив о Кабысдохе – собаке деда, спросил:
– Что-то не видно, дедуня, Вашего Кабысдоха.
Дед Воробей хлюпнул носом, прослезился и с горечью сообщил:
– Совсем ветхий годами стал[46 - Ветхий годами стал – стал очень старым.] быть мой друзьяк, да и околел опосля. Ужо мене дюже жалковато его.
Он взял обрывок газетного листка, лежащий на столе, насыпал в него из тряпочного кисета самосад, скрутил «козью ножку», дрожащими руками чиркнул спичкой о коробок, закурил, жадно затягиваясь. Долгое время молчал, вспоминая что-то, а потом, вытерев слёзы утиркой, продолжил:
– От смертушки спас деда мой друзьяк. Было это давненько, ешо помоложе я был. По зиме поехал на нашем маштаке[47 - Маштак – малорослая лошадь плотного сложения, или конь-тяжеловес.] в бор за ветьем[48 - Ветье – хворост.]. Так вот, собираю ветье в сани, а Кабысдох тилипается[49 - Тилипаться – болтаться.] вокруг меня. Тут маштак захрипел и стал прясть ушами, да и Кабысдох штой-то почуял, зарычал. Маштак от страха завилюжил[50 - Завилюжить – продвигаться по зигзагу, лавировать.], попятился, а сани-то зацепились за пень, перевернулись и грядкой[51 - Грядка – боковые бруски, которые препятствуют опрокидыванию саней и увеличивают площадь для укладки грузов.] придавили мне ноги. Я – глядь в сторону буерака[52 - Буерак – овраг.]. Тю! А тамаки махиннай[53 - Махиннай – громадный.] матёрый бирюк[54 - Бирюк – волк.] стоить и своими жёлтыми бельтюками смотрить на меня. Всё нутро у меня дюже захолонуло[55 - Захолонуло – очень похолодело от страха.]! И думка мене пришла, што это карачун[56 - Карачун – смерть.] мой стоить, враз[57 - Враз – сейчас; сию минуту; тотчас.]он меня, варнак серый, съист! Ружжа-то у меня не было с собой. А мой друзьяк не испужался. Да-а-а. Он в одночас[58 - В одночас – сразу; тотчас.] кинулся на бирюка. Схватились они кублом, но мой Кабысдох успел зараз за горло бирюку прищипиться клыками, и сам кубыть[59 - Кубыть – должно быть; как будто бы.] пострадал, но серого отогнал! Да-а-а.
Вскоре в горницу вошла Лизавета с цыбаркой[60 - Цыбарка – ведро.] парного молока и, обращаясь ко мне, предложила:
– Лександра, отведай парного молочка.
Дед Воробей обратился к ней:
– Лизавета, чадонюшка, заберечь[61 - Заберечь – хорошо принять и угостить.] гостя. Глянь, какой он подарок деду сделал. Вот я и гутарю, што тапереча в новой справе[62 - Справа – форменная одежда.] зараз пойду на игришша[63 - Игришша – собрание молодёжи для игр, плясок и забав.].
Он надел гимнастёрку, нахлобучил на голову фуражку и, стоя перед зеркалом в тяжёлой деревянной оправе, висевшим над столом, цокая языком, с явным удовольствием любовался собой. Это зеркало по периметру было всё облеплено пожелтевшими фотографиями каких-то незнакомых мне дедов в казачьей форме и с шашками, женщин различного возраста. Оно выглядело своеобразным окном в прошлое.
И тут я увидел на левой штанине шаровар деда надорванный клок ткани. Не удержавшись, шутливо спросил:
– Дедуня, это где же Вы шаровары разорвали, небось к девкам через плетень лазили?
Дед, оторвавшись от зеркала, гневно спросил меня:
– Лександра, вот ты скажи, наприклад[64 - Наприклад – например.], мене, какое такое право имеет Гитлер, анчибел[65 - Анчибел – нечистый дух; бес.] треклятый, забижать старика?
Я удивлённо посмотрел на деда, потом на Лизавету. Она улыбнулась и, махнув рукой, сказала:
– Да Гитлер – это цап[66 - Efan – козёл.] Найдёновых. Забижает стариков и ребятишек малых. Анадысь[67 - Анадысь – на днях.] на деда нашего кинулся, чуть до смерти не забрухал[68 - Забрухал – забодал.].
Дед Воробей, воодушевившись, продолжил:
– Третьего дня заранкой я почекилял[69 - Почекилял – похромал.] погутарить к своему друзьяку деду Федоту. Порешали мы с ним готовить собе домовины[70 - Домовины – гробы.] – ужо пора в дальний поход сбираться. Так вот, иду я напрямки по мостку через буеракский ручей[71 - Буеракский ручей – ручей в овраге.]. Ентот мосток такой узкий, што по нему пройдёть тока один человек. Да-а-а.
Дед замолчал, обдумывая дальнейший ход своих мыслей. Затем он, посасывая уже потухшую «козью ножку», продолжил:
