Вернулась она не скоро, с нею были двое в голубых накидках
После беглого осмотра сестра принялась измерять давление и снимать кардиограмму. Доктор, заполнял медицинскую карту, я отвечала на его вопросы, потом он просмотрел длинную бумажную ленту, продиктовал сестре составляющие для укола и повернулся ко мне:
– Не могу сказать ничего утешительного: инсульт. И тяжелый.
Огляделся, вздохнул и добавил:
– Только вы с нами не ездите, я скажу, что «скорую» вызвала соседка.
– Дворник, – поправила его Ханифа.
Пока доктор выяснял по телефону, куда следует везти больную, а медсестра укладывала чемоданчик, мы с Ханифой принялись переодевать тетю Любу, что оказалось делом непростым – она сопротивлялась неожиданно резко, даже ожесточенно. Пришел вызванный доктором шофер, мы на простыне внесли ее в лифт, спустили к машине, переложили на носилки, подняли в салон, и красные габаритные огни «скорой» растаяли во тьме. Ханифа вернулась в квартиру вместе со мной, мы прошли на кухню.
– Ой как тебя колотит! Как спать будешь? Давай-ка чай поставим.
Ее негромкий низкий голос успокаивал, я благодарила судьбу, что хоть кто-то оказался рядом, я отвыкла от заботы. В голове стучало: что делать дальше? Деньги. Где их взять? Надо позвонить домой, может, Оля пришлет? Больше сунуться не к кому. Но в Сибири сейчас ночь, придется завтра…
Ханифа слушала меня, подперев голову рукой и участливо кивая. Подумав, предложила:
– Десять тысяч я тебе дам. На месяц.
Она вышла и вскоре вернулась – мы жили на одной лестничной площадке. Я не знала, как ее и благодарить.
Утром первым делом позвонила в Новосибирск, Оля взяла трубку, но разговор вышел грустный: помочь она не могла.
– Сама знаешь – кризис. А у меня три здоровых мужика да мать на руках. Она еще где-то простуду подхватила, уже неделю кашляет. Лекарства, врачи – покрутись-ка. Извини, и рада бы …
Что тут скажешь? Надо выбираться самой. Только как? Голова пухла, да толку? Позвонила на работу, отпросилась и поехала в больницу.
Тетя Люба была без сознания. Переговорив с лечащим врачом, молодой блондинкой с рыбьим взглядом и сверкающими ушами, я узнала, что лечение в больнице бесплатное, но уход за больным следует взять на себя или частным образом договориться с одной из медсестер. Выбора у меня не было. Золотая рыбка добавила, пожав плечами:
– Только она вряд ли поднимется: очень тяжелый случай, так что готовьтесь к худшему. Конечно, мы сделаем все возможное.
Голос у нее был на редкость противным.
Домой я вернулась в полной прострации. Да, Москва бьет с носка и слезам не верит, вчерашним людям, вроде меня, в ней места нет. Я прожила здесь двадцать лет, но осталась чужой: в универе москвички с нами, приезжими, не сближались, держались особняком, а Люся, заветная моя подружка-иркутянка, с которой мы все пять лет прожили в одной комнате, сейчас за тридевять земель, в зеленой и прекрасной Новой Зеландии, вон улыбается с фотографии рядом со своим верзилой Питером. А после какие могли быть подруги при лежачей больной? Нет у меня никого. И на работе обратиться не к кому: народец в общем, неплохой, но каждый сам по себе, да и живут все от зарплаты до зарплаты. Может, продать что-нибудь?
Я обошла квартиру: темная импортная мебель, диваны, кресла – что за это сейчас можно получить, при нынешнем-то изобилии? А если все же попытаться?
К моему удивлению, Ютуб выдал массу адресов мебельных комиссионок, я принялась их обзванивать и узнала, что мебель берут, но мой вариант стоит дешево. Как будто я могла выбирать. Наделав фотографий, я отправилась в ближайший магазин, надеясь переговорить с администрацией: у меня не было денег на доставку дровишек в магазин, хотелось устроить так, чтобы перевозку вычли из их стоимости. Толстый, но очень подвижный мужик с цепким взглядом просмотрел фото, молча выслушал мое ценное предложение, повертел в руках карандаш и неожиданно кивнул:
– Завтра заберем, приготовьтесь.
Не веря в удачу, я кинулась домой.
В эту ночь я почти не спала. Хотя мы жили скудно, барахла в шкафах оказалось предостаточно: одежда, постельное и столовое белье, книги – я забила кухню и ванную под самый потолок. Часто бывая за границей, тетка с мужем на пустяки не тратились, однако сервиз «мадонна» привезли; я решила, что его тоже надо отправить в магазин. В какой срок купят мебель, никто сказать не мог, а деньги для больницы требовались срочно.
В четверг я вернулась из магазина в совершенно пустую квартиру. По дороге купила несколько больших коробок и принялась наводить порядок. Обмела стены, вымыла полы, вычистила паласы, разложила по коробкам тряпье и огляделась: коробки вдоль стен, телевизор на подставке и старая раскладушка, покрытая пледом – я устроилась в своей двенадцатиметровке по-королевски. О том, что будет, если тетя Люба вернется, думать не хотелось, я так устала, что провалилась в сон, как в колодец.
Весь следующий день был занят правкой статьи, к вечеру я ее закончила. Я работала не разгибаясь, так как не знала, что может произойти завтра. Господи, как замечательно был устроен мир прежде: повесил на шею амулет и живи без забот. «Я привязала к дверям корешок той травы, что спасает от бед…». Сказал бы кто, где растет та травка.
Утром Ольга Андреевна приняла у меня статью, поинтересовалась состоянием тетки, посочувствовала и предложила:
– Возник левый заказ. Совершенно неофициальный, можно сказать, по просьбе. Для сильных духом, как водится, но платят сразу. Естественно, работа в ритме резвой рыси. Возьметесь?
Я ухватилась за предложение, не раздумывая. Дома открыла компьютер, глянула переброшенный текст и онемела: «Ноэмная форма жизни в разновидности энтелехии интерпретируется через язык числового видения мира, толкующего континуальность полей сознания, развивая таким образом представление о вероятностном видении мира». Мама родная, я и слов-то таких не знаю. О чем сочинение? Заглянула в аннотацию – труд литературоведческий. Для кого госпожа Горбунова Г.Н. так изысканно выражается, ведь ни один нормальный человек не станет читать эту как бы научную работу. Триста пятнадцать страниц… Я над ними поседею. Где кожа старой змеи, что хранит от злой мысли, злого слова, злого глаза, злой руки?
В больнице было все то же: тетя Люба не приходила в сознание, ее нижняя челюсть странно запала, лицо стало серым и незнакомым; как мне сказала медсестра, с которой я договорилась об уходе, питание осуществлялось через зонд. Чем я могла ей помочь?
Работа над книгой заняла всю неделю. Я правила не смысл, его я не находила, а лишь грамматику – утомительнейшая работа. В больницу звонила ежедневно, но наведаться не было времени; тетя Люба по-прежнему не приходила в себя. На исходе недели я добила-таки этот окаянный труд и позвонила ученой даме, чтобы договориться о встрече. Горбунова оказалась худой коротко стриженной брюнеткой возраста «всегда тридцать +», до печенок прокуренной и безапелляционной в суждениях – популярный тип, мы называли таких «категорическими авторами». Ей было мало, что я прочитала ее опус, ей требовалось признание, и я подтвердила качество труда уважительной оценкой:
– Мне кажется, это работа не столько филологическая, сколько философская, восприятие вашего текста требует очень серьезной подготовки.
У меня никогда не было конфликтов с клиентами, вот и на этот раз госпожа авторка ушла убежденной в собственном превосходстве над серой массой. Внимание, уважение и доверительный тон – мои надежные средства защиты.
Издание книги спонсировал какой-то чудак, уж не знаю, где таких откапывают. Удивительно устроен мир: несмотря на общественные катаклизмы, во все времена побеждает не лучший, а наиболее пробивной. Моя девушка была танкоподобна, однако конверт с деньгами примирил с несовершенством бытия: я смогла в срок внести очередную плату за медицинский уход. На обратном пути заглянула в комиссионку и обрадовалась еще больше: продали спальный гарнитур. Деньги за него я могла получить лишь на следующей неделе, но разом ощутила почву под ногами.
Несмотря на то, что доктора не оставляли тете Любе никакого шанса, я должна была сделать для нее все возможное, иначе никогда не смогла бы спать спокойно, я не хотела повторения ситуации с отцом: тогда я не успела простить его, и это мучило меня постоянно. Так и засело где-то на периферии: может, в тот момент, когда у него рвалось сердце, я недобрым словом поминала его приговор «кто, если не ты?». Чувство вины перед ушедшим ужасно, ведь уже никогда ничего никому нельзя будет объяснить, и ты оправдываешь себя, оправдываешь, оправдываешь, а есть ли лучшее доказательство вины, чем потребность в оправдании?
В общем, мысли меня одолевали невеселые, и, как всегда в таких случаях, я постаралась по максимуму загрузить свои серые клеточки процессом изготовления конфеток из гуано, то есть непосредственно работой. Теперь я могла бывать в больнице ежедневно и уже не чувствовала себя уклоняющейся от долгов поганкой. Но это состояние относительного равновесия сохранялось недолго: тетя Люба умерла в конце второй недели.
– Как можно быстрее позаботьтесь о вступлении в наследство, – посоветовала медсестра, которая ухаживала за тетей. – Это вам надо к нотариусу.
Денег, полученных за гарнитур, хватило, чтобы погасить задолженность перед магазином и расплатиться с Ханифой и нотариусом, кремация съела остальное. Мне вручили жестяную банку с пеплом, и я в растерянности привезла ее домой. Что делать дальше, я не знала.
***
На поминальный обед я пригласила Ханифу на кухню, которую привела в более-менее божеский вид, но сначала она поохала, обходя комнаты, заставленные коробками, и слушая мои объяснения. Я знала, что тетя Люба с Ханифой не ладили, тетка называла ее лимитчицей и частенько костерила Альку и Руслана, шалопутных дворничихиных сыновей-спортсменов. Знала бы она, что именно Ханифа придет ее помянуть!
Мне не хотелось, чтобы тетя Люба осталась в памяти соседки скандальной и вечно раздраженной, и я принялась рассказывать о ней прежней, доразводной. Ханифа слушала терпеливо, но без интереса: она понимала, что об ушедших следует говорить хорошо, но сама в разговор не включалась и чувствовалось, что она не хочет лукавить. Но ведь и я не лгала: до развода тетя Люба действительно была другим человеком, не слишком ласковым, но в целом нормальным. Уход мужа сделал ее инвалидом; она, отказавшаяся по его требованию от возможности иметь детей, возненавидела изменника так яростно, что вернула себе девичью фамилию. Ненависть ее и сожгла. Но как ни относиться к этой истории, жила в тетке настоящая античная страсть, как в Медее, например, которая меня всегда удивляла. Впрочем, удивляла – не вполне подходящее слово, точнее будет, поражала. В принципе мы с нею оказались в одинаковой ситуации, но я давно простила Лешу и вспоминала о нем без обиды и злости. Наверно, я никогда не была способна на сильное чувство, и тетя Люба не без основания называла меня амебой и бесхребетным моллюском. Если задуматься, я на самом деле жила по принципу улитки, но могла ли я существовать иначе в известных обстоятельствах? Что и говорить, вполне бессмысленные вопросы.
В ту ночь сквозь сон мне все казалось, что кто-то бродит за стеной. Утром я увидела в коридоре длинный хвост спутанных черных ниток, который, наверно, вчера занесли на обуви с улицы; я замела нитки в совочек и спустила в унитаз. Пошла на кухню поставить чайник и удивилась: дверца ближайшего к окну навесного шкафа была открыта. Я подумала, что становлюсь рассеянной: тетя Люба не переносила беспорядка и выдрессировала меня на славу.
На работе пришлось задержаться – обсуждение нового номера журнала затянулось; когда я вошла в темную прихожую, то ощутила такое жуткое присутствие чужого, что едва не закричала. Рывком включила свет – никого.
Совсем сдурела, кому здесь быть?
Однако обошла всю квартиру, она, естественно, была пуста. От пережитого страха сон не шел; казалось, квартира полна неясных звуков, шорохов, скрипов, невнятных голосов. Я ворочалась на неудобной раскладушке и никак не могла устроиться; когда последний раз поднесла будильник к глазам, стрелки показывали без двадцати четыре. С этим надо было кончать, и я решила зайти в аптеку за снотворным.
Утром правая дверца шкафа вновь была открыта. Измученная бессонницей, я соображала туго, потом все же нашла круглую резинку и надела ее на обе ручки шкафа. Уходя, оставила лампочку в прихожей включенной.
Я редко прибегала к транквилизаторам, поэтому таблетка тазепама безупречно выполнила свою высокую миссию, однако я едва смогла встать утром – такой хмельной была голова. Вышла на кухню и онемела: шкаф над мойкой был раскрыт настежь. Почему-то я разозлилась, и через несколько минут резинки стягивали все ручки шкафов: посмотрим, кто кого. Я хорохорилась, но все же чувствовала себя до крайности неуютно, и когда на следующее утро услышала, как орет не мною включенное радио, поняла: мне объявлена война. Квартира жила непонятной тайной жизнью: при всем своем здоровом прагматизме я не могла объяснить, почему льется вода из закрытого с вечера крана, отчего на глазах сохнут герани, за которыми я так любовно ухаживала, кто рассыпает по полу карандаши. Я дошла до того, что принесла из церкви святой воды и окропила все углы – на следующий день в мое отсутствие сломалась раскладушка. Увидев подушку, лежавшую на полу, и изголовье, что держалось лишь на брезенте, я села на кухонный табурет, заменявший тумбочку, и заплакала.
– За что? – повторяла я сквозь рыдания, зная, что не получу ответа.
Устав от слез, вынесла раскладушку в коридор, сдвинула палас к стене и постелила себе прямо на нем.
Той ночью она пришла в первый раз. Несмотря на лекарство, я не могла заснуть, просто лежала, закрыв глаза, и вдруг услышала, как отворяется дверь. Дернулась, словно от удара, – тетя Люба стояла у стены, отчетливо рисуясь в слабом лунном свете. Я с ужасом глядела на знакомое лицо, понимая, что давно ждала ее появления. Она двинулась, я сдавленно закричала и провалилась во мрак.
Очнулась утром на зов будильника, включила лампу в изголовье, глянула на дверь – закрыта. Ничего, что напоминало бы о визите, лишь перевернутая чашка рядом с матрасом и темное пятно от воды на паласе.
В обеденный перерыв я пошла в агентство недвижимости и оставила заявку на продажу квартиры. А ночью тетя Люба пришла вновь, несмотря на удвоенную дозу снотворного. Она так же стояла у стены, потом спросила с издевкой:
– Что, христианкой заделалась? По церквам ходишь? Думала водичкой от меня избавиться? Зачем мебель продала? Ты ее заработала? Цепочку свою небось сохранила, а мое – по ветру?
Мне хотелось объяснить, что цепочка – единственный подарок родителей – стоит совсем недорого, но отчего-то я знала, что не должна отвечать, и лежала, скованная ужасом, и лишь когда она шагнула ко мне, хрипло закричала и вновь отключилась.
Меня вырастили атеисткой, я никогда не верила ни в духов, ни в призраки, и теперь в голове словно молотком стучало: этого не могло быть, этого вообще не бывает. Однако я до деталей помнила ночные события и не могла найти им объяснения. Мой природный рационализм восставал против виденного, и одновременно я чувствовала, что скоро тетя Люба до меня доберется, с каждой ночью приближаясь на шаг. Почему она могла сделать за ночь лишь шаг, почему не придушит сразу, я не могла объяснить: возможно, она имела власть надо мною только когда я бодрствовала, а могло быть и так, что она растягивала удовольствие. С другой стороны, если ее сила кончалась, едва я теряла сознание, значит, она являлась плодом фантазии, галлюцинацией? В общем, я посылала отчаянные сигналы «SOS», пытаясь хоть в чем-то обрести опору, но не находила ее. Наверно, именно так сходят с ума.
Я двигалась как сомнамбула; на работе считали, что я слишком тяжело переживаю смерть родственницы, советовали взять отпуск и посидеть дома, но я и подумать об этом не могла – с меня хватало и ночных бдений. Я пыталась переключиться на работу, иногда это на короткий срок удавалось, однако незаметно я вновь и вновь возвращалась в заколдованный круг своих проклятых вопросов. Да и куда от них можно было укрыться?
И снова ночь, и проглочены две таблетки, и снова я цепенею от страха под одеялом в ожидании незваной гостьи. На этот раз дверь не скрипнула – тетка беззвучно отделилась от стены и засмеялась:
– Думаешь, таблетки помогут? Конечно, если примешь все разом. Что молчишь? Ничего, недолго осталось, скоро сороковой день…
Она протянула руку, и через не могу, через паралич воли я закричала. И снова все кончилось.
Так я узнала отпущенный мне срок жизни. О какой работе может идти речь в подобной ситуации? Я сидела за компьютером, уставившись в очередную рукопись, пока Ольга Андреевна не подвела меня к вешалке:
– Домой. С завтрашнего дня отпуск. Отдохните, постарайтесь прийти в себя. Статью я передам Наталье Михайловне.
Домой. Это у других дом, а у меня камера смертника. Однако на улице было так холодно, что пришлось брести к станции метро.
На этот раз взбунтовался замок: дверь решительно не желала открываться. Такое случилось впервые: я пыталась повернуть ключ, но он не слушался – ни направо, ни налево. Когда я сражалась с замком, на площадку выглянула Ханифа:
– Не получается? Дай, я.
Под ее рукой дверь открылась тотчас.
– Спасибо. Я уж думала за слесарем идти.
– А ведь я тебя караулю: сегодня девять дней, я приготовила, пойдем посидим.
Во время нашего разговора балованный Ханифин кот Барсик бочком, бочком просочился мимо меня в приоткрытую дверь. Он был страшно любопытным и, когда совал нос к нам, получал за это от тети Любы по полной программе: та восхищалась животными лишь у телеэкрана.
– Куда ты, бессовестный! – запоздало воскликнула Ханифа. – Совсем от рук отбился, не слушается.
– Ничего, мы сейчас вместе вернемся. Спасибо вам, я только сумку кину.
В этот момент раздался дикий кошачий вопль, и Барсик метнулся через лестничную площадку к себе, шерсть на нем стояла дыбом. Ханифа посмотрела ему вслед и прикрыла мою дверь:
– После занесешь. Пойдем.
Я с готовностью шагнула за ней.
– Раздевайся. В ванной клетчатое полотенце для рук. А потом сюда.
Стол Ханифа тоже накрыла на кухне.
– Суп ешь, с бараниной, полезный. А то ты совсем плохая стала, – приговаривала она, окружая мою тарелку полукольцом всяких плошечек с соленьями и маринадом.
– Ну, помянем.
Мы выпили по стопочке водки, и меня повело почти сразу; я налегла на суп, но это не помогло, к концу ужина меня катастрофически развезло. Ханифа смотрела так жалостливо, что я не смогла проглотить подступившие слезы.
– Ну поплачь, поплачь… Ерунда какая-то творится: Филипповна со второго этажа говорит, ты не спишь ночью, ходишь, стулья двигаешь. Я думаю: как так, ведь ты всю мебель продала, что двигать? А она свое: двигает, кричит даже.
Мысли в голове путались, однако я понимала, что не должна ничего рассказывать, и только плакала. Ханифа горестно покачала головой:
– Что же ты делать-то будешь?
– Квартиру хочу поменять.
– Это хорошо, это конечно, а пока, может, у меня поживешь? Комната пацанов свободная, они на сборах.
Я покачала головой.
– Почему? Боишься? Ты за меня не бойся, я же мусульманка, другой веры. И не узнает никто, что ты у меня, а то ведь и не поменяешь, как худая слава пойдет.
– Ко мне вон даже Барсик не подходит.
– Кошка, мозгов мало. А человек понимать должен. И чего ей неймется? Очень беспокойная была, земля ей пухом. Да тебя, я вижу, совсем сморило. Пойдем, постелю.
Когда я проснулась, было светло; я прикинула, что проспала часов десять, без таблеток и кошмаров. Огляделась – такая странная комната, словно из далекого детства: две металлические кровати, подушки в белых наволочках, Шифоньер с большим зеркалом, и по сторонам стола два стула. Тем не менее пестренькие занавески на окнах делали ее уютной. Славная комната, спокойная, безопасная. И тут же поежилась под одеялом: непременно следовало наведаться домой, этого совсем не хотелось, но у меня не было с собой даже зубной щетки.
Я тянула, сколько могла: позавтракала – Ханифы не было дома, но на столе стояла тарелка со свежими пирожками – сполоснула чашку, постояла перед старым зеркалом. Действительно плохая стала. Потом тряхнула головой, сказала вслух «пора!» и шагнула за дверь. На этот раз замок вел себя прилично, я сложила в пакет необходимые вещи и зашла на кухню взять продукты из холодильника. Когда я укладывала их в хозяйственную сумку, за спиной раздался грохот. От неожиданности я присела, оглянулась – на полу коричневые черепки керамической вазы, что стояла на одном из шкафов.
Я не стала задерживаться, точнее, испарилась из квартиры в минуту. На Ханифиной кухне под ярким китайским календарем отдышалась, посидела, подумала, решила выйти на улицу, однако вновь почувствовала необъяснимую слабость, прилегла прямо поверх пикейного покрывала и заснула. Да как! Ханифа разбудила меня лишь к ужину. Есть почему-то не хотелось, тянуло опять в постель. Было неловко перед хозяйкой, но я ничего не могла с собой поделать, глаза слипались, и я вновь отключилась.
На следующий день я сказала себе: все, хватит, берись за весла. Привела себя в более-менее божеский вид, подкрасила губы. Господи, как тетя Люба издевалась над моими попытками выглядеть по-человечески!
– Опять мажешься? Зря стараешься: поматросит и бросит.
А кто поматросит? Я никогда ничего ей не рассказывала, она даже о Леше не знала, но этот припев я слышала столько раз, что, кажется, поверила в него. Не из-за того ли… Стоп, об ушедших ничего, кроме хорошего.
Я бродила по городу целый день, заходя в магазины, что встречались на пути. Несмотря на горячее желание тети Любы превратить меня в некий средний род, я все же осталась существом женского пола: любила помечтать, мысленно примеряя на себя то костюм от Ральфа Лорена, то блузку от Нины Риччи, то норковую шубейку. И, естественно, благоухала при этом продукцией Диора – выходило замечательно. Этакие фантазии в стиле блюз. Мой спортивный облик объяснялся одним – зарплатой; под брюками не видны ни заштопанные колготки, ни ботинки, которые носишь пятый сезон. Брюки всегда были черными, когда они занашивались до полного непотребства, я покупала другие того же цвета, чтобы тетка не заподозрила подмены – я всячески стремилась избегать конфликтов. По этой же причине основная гамма моей одежды была черно-бело-серой, то есть до крайности изысканной и безмерно мне опостылевшей. Одно и то же изо дня в день, из года в год, четко очерченный всяческими «нет» и «ты не можешь себе этого позволить» круг, который, как уверяют психологи, в конце концов обеспечит вялотекущую шизофрению. Мышиное существование и вечные мечты о радужных крыльях – опасное соседство.
Яркая афиша частной галереи звала на выставку акварели, но и это заманчивое двухсотрублевое предложение было мне пока не по карману: судя по всему, моя планида занимала незавидное положение в небесной иерархии, поэтому рассчитывать следовало лишь на бесплатные развлечения.
Когда мы сели ужинать, Ханифа вдруг вспомнила:
– В твоем ящике бумага какая-то.
– Реклама, наверно, вечно проспекты засовывают.
– Что же ты не ешь ничего? На работе обедала? Так это уж давно.
Я что-то промямлила, соображая, что с утра потребила лишь пирожок да чашку чая. Есть не хотелось совершенно, однако из уважения к кулинарным способностям Ханифы пришлось все же одолеть пару оладий со сметаной, и, чтобы прервать ее сетования по поводу моего никудышного аппетита, я спустилась к почтовым ящикам. За синей металлической дверцей лежала короткая записка: «Зайдите на почту». Я показала ее Ханифе:
