Чарген тяжело вздохнула и отложила злосчастные серьги подальше вместе с белёсым монистом. Цыганки тут же запричитали, мол, помилуй, матерь, ничего дурного не хотели – что подвернулось под руку, то и подарили. Саму невесту, разумеется, никто не спрашивал, да и ей было всё равно, во что и как наряжаться, лишь бы таборные остались довольны и меньше болтали.
Иной раз она норовила выглянуть из шатра, но толпа цыганок мигом останавливала её, повторяя, что не велено, иначе беды не миновать. Они же, к слову, и сунули ей в руки серебристую монету.
– Да смотри, не потеряй, красавица, – повторяли постоянно. – Иначе от нечисти не откупишься. Знаешь ведь, яхонтовая, да? Обронить надыть, чтоб жилось веселее, а детишек – детишек! – было побольше.
– Смотри, что мелешь, дурёха! – вскричала другая цыганка. – Пусть девок Бог даёт, а то не будет Мирче покоя.
– А я тебе давно говорила, что этот конокрад клятый доиграется, – фыркнула та в ответ, вынув трубку. – У отца свадьба, а он шляется абы где, вот ведь Каин, ну!
Услышав знакомое имя, Чарген замерла и побледнела. Мирча… Она сжала зубы до боли, чтобы не расплакаться. Нет–нет–нет, не будет Зурал ей хозяином, а если надумает чего, то она вырвется, исцарапает ему все руки, вылетит из шатра и с буйным ветром понесётся к перелеску, а оттуда – в речную воду, и поминай как звали.
– Пляшут кони к раааадости, – завыл кто–то снаружи. – Скоро свадьба слааадится…
Песня разлилась волной. Незанятые девки подхватили слова – и началось. Сама Чарген уже была наряжена и причёсана, но из шатра её по–прежнему не выпускали – цыганки с нетерпением ждали появления Зурала. По старому обычаю барон должен явиться к невестиному дому и сторговать её, выплатив родителям щедрый откуп. Что правда, родителей у Чарген не было, поэтому их роль охотно взяли на себя таборные цыганки. Они долго возились с девкой, называли её самой дорогой на свете, и улыбались, предвкушая большой навар. Не станет же их барон скупиться!
– Молодой идёт, молодой идёт! – заголосили впереди, и Чарген тут же затолкали вглубь шатра. Цыганки выстроились перед ней в несколько рядов, пряча невесту за пёстрыми одеждами. Казалось, собрались все – от девочек до старых баб, которые, несмотря на морщины, горделиво выпячивали грудь и усмехались.
Чарген едва слышно хлюпала носом. Совсем скоро одна неволя сменится другой. Девки шушукались, а после завыли во все горла:
– Отдавай выкуп! Выкуп! Мешок монет, великий баро, а ли невеста не люба, а? Ну давай: мешок за красу, мешок за молодость, брульянтовый наш. Сам золотую выбрал. А волосы видел какие, а? Густые, пышные, как чёрная речка. За такие волосы ещё мешок положено. И серьги! Как это – нет?! Кто ж так делает, баро?! Давай ещё плати, не скупись, как барышник базарный!
Чарген не вслушивалась в голоса. Она думала, есть ли Мирча среди парней, окружавших Зурала? Думает ли он о невесте? А может, цыган давно был влюблён в другую и у них уже сговор заготовлен… Нет–нет, Чарген тряхнула головой, отгоняя дурные мысли. Бубенцы предательски зазвенели.
«Как корова на ярмарке, ей–богу», – зло подумала она. Торги продолжались. Цыганки ни в какую не хотели уступать, в то время как Зурал хитро улыбался и повторял, что у него в карманах больше нет ни гроша. В итоге таборные девки выпросили у него ещё один мешок серебряников, и только после уступили, вытолкав Чарген из шатра.
Она выдавила из себя улыбку. Вышло плохо, но никто не обратил внимания – её тут же подхватили и повели на пару с Зуралом к старой Раде. Они должны были провести обряд под присмотром шувани, а потом удалиться в богатый шатёр, куда уже наверняка накидали пёстрых подушек да ковров. Чарген шла, будто на казнь, выискивая глазами Мирчу. Но того не было, словно и впрямь провалился сквозь землю.
– Ну, призываю Дэвла и всех вас, ромалэ, в свидетели, – громко заговорила Рада. – Нынче Зурал и Чарген обменяются кровью и будут единой плотью друг другу, пока смерть не разлучит их. Да будет так!
Договорив, она достала из рукава кинжал с рукояткой в форме волчьей головы, обнажила лезвие, помеченное незнакомыми знаками, и резанула. Сначала – морщинистую жёлтую кожу Зурала, затем прошлась острием по руке Чарген и скрепила их запястья.
В этот миг она впервые решилась взглянуть на теперь уже мужа и отметила про себя, что он отдалённо похож на Мирчу. Статный, с проседью в волосах, не такой уж старый и вполне себе гожий, но… Нелюбимый, и потому отвратный. Чарген слабо улыбнулась и пожала плечами, мол, вот я, жена твоя, такая, какая есть.
Правда, ненастоящая и никогда ей не будет. Уж в этом–то Чарген забожилась навек. Рада усмехнулась и проводила «молодых» в богатый шатёр, затем самолично прикрыла полог и устроилась у края.
– Вина мне, слышите?! – рявкнула шувани. – И не смейте водой разбавлять! Сегодня мой брат женится!
Ей тут же подали медный кубок с хмельным напитком, и Рада охотно осушила его. Цыгане загалдели по новой. Чарген слышала их пированье. Все стукались кружками, ели, пели, пили, отплясывали, не жалея босых ног. А ещё ждали. Их ждали, между прочим.
– Не боись, чайори, – сказал Зурал. – Не обижу, пей.
Он протянул ей кубок вина. Неужто такой же, какой подали Раде? Чарген усмехнулась и начала пить. Пьянящий напиток обжигал горло, но она не останавливалась – продолжала, пока кубок не опустел.
– Пляшут кони к раааадости, – Чарген покачала головой и рухнула на постель. Пусть делает, что хочет, а она ему не дастся. С этой мыслью и заснула, позабыв про всё. Лишь нечеловечески красивые глаза Мирчи горели во мраке так, будто молодой цыган находился прямо перед ней.
3.
Гулять на отцовской свадьбе Мирче совершенно не хотелось. Всё то казалось огромной издёвкой над ним. Другого объяснения происходящему он не нашёл. Старый, почти седой отец брал в жёны невесть кого, как будто таборных девок под носом было мало. Возьми, посватайся к любой – и пойдёт, не посмеет отказать. Но нет, вздумал на закате лет взять невесть что. А вдруг у неё вообще вся семья порченая, опозоренная давным–давно? Вот и бери кота в мешке! Хорошие цыгане невольниками не становятся, они берегут себя.
Как ни старался Мирча скрыть досаду и горечь, а всё же лезло оно наружу, разъедая рёбра. Так, что аж свалился на землю и до жути захотел поднять голову, посмотреть на полную луну и завыть, как не выл ни один волк. И чем он, Мирча, ему не угодил?! Ладный конокрад, ловкий, с детства с кофарями на базарах и ярмарках, самолично старых кляч помогал сбагривать за серебряники, деньгами делился, отца не обижал, да и тётку тоже, хоть она сама себе хозяйка. Шувани, чтоб её! Уважаемая!
Наверняка Рада нашептала брату чего–то дурного, иначе бы не вздумал он жениться и не кувыркался бы сейчас с безродной девкой, надеясь, что та родит ему ещё одного сына. Тьфу! Да пошло оно всё!
Мирча схватил своего вороного и понёсся к речке, которая волновалась и перешёптывалась с луной и звёздами. Золотистый лес гудел. Вдали ухали совы. Сверчки напевали среди травинок о чём–то своём. Мирча рухнул в холодную воду и умыл лицо. Илистое дно стелилось под ноги мягче ковра. Вороной охотно купался рядом и посмеивался, мол, вот до чего докатились, а ещё – цыгане…
На душе скребли самые поганые кошки. Его тошнило от всего – от таборных, от отца и теперешней мачехи, которая вечно вилась рядом и не давала ему покоя, как будто пыталась подлизаться и стелила соломку. Баба, что с неё взять–то? Мирча плавал в воде и надеялся, что русалки утащат его на дно. Тогда не придётся возвращаться в табор и смотреть, как люди смеются с него, а отец и вовсе не смотрит. Куда ему – теперь ведь молодая жена под боком!
Отец давно угрожал его выпороть при всём таборе, если тот продолжит постоянно красть коней. Ладно бы выбирался раза три в месяц, но нет – пропала вечно невесть где, невесть с кем, а потом приходил с карманами, полными денег, или целым табуном породистых лошадок. Зурал хмурился, темнел пуще прежнего и скрипел зубами, требуя с Мирчи прекратить.
– Да как же можно, дадо?! – возмущался тот. – Гаджо совсем не умеют с конями обращаться! Держат их в стойлах, цепляют вот это, – он бросил к ногам Зурала изрезанные поводья. – Насмехаются, издеваются над скотиной как могут!
– Выпорю, – фыркал барон, выпуская кольцо дыма изо рта.
И никакие деньги его не утешали.
Мирча прикусил губу и тяжело вздохнул. Будь что будет. Пусть хоть тридцать три несчастья на голову рухнут. Он не станет терпеть завтрашних насмешек, а первого, кто посмеет открыть рот, изрежет до неузнаваемости. И никто – никто! – не скажет ему слова поперёк, даже отец.
4.
Луна серебрила темные кроны. Мягкий свет пробивался сквозь ветви и играл на тропинках, к счастью для Зурала. Не мальчишка ведь уже, чтобы по оврагам скакать и ловко уворачиваться от колючих веток. Да ему и не требовалось – кто увидит–то? После того, как вынесли окровавленную простыню, цыгане начали пировать по новой и к рассвету уже все спали. Спасибо Раде, выручила. Девчушку–то Зурал так и не тронул, а простыня нашлась сама – лежала под подушками в свёртке.
Но то было лишь начало. Как только стих шум, старый барон поднялся на ноги и смело зашагал к перелеску, где его уже поджидала Рада. Цыганка раскуривала трубку и искоса смотрела на брата, словно спрашивая: что, не передумаешь, морэ?
Зурал был рад этой свадьбе не меньше, чем его невеста. Чарген, конечно, улыбалась, делала всё как надо, обещала чтить и уважать мужа, делить с ним горе и радость, но он прекрасно видел, как в уголках её глаз блестели слёзы, а улыбка на губах выходила совсем сдавленной, никудышней. Барон не сомневался: через год–другой Чарген сбежит от него с молодым цыганом и будет скитаться по свету. Ну и пусть! Он не держал её – лишь бы защищала Мирчу, платила за его раны собственной кровью и не позволила умереть раньше старости.
– Принёс? – насмешливо спросила Рада. Зурал в ответ выудил из кармана мешочек с волосами Мирчи и Чарген. Достать их несложно, тем более, что жена спала, словно мёртвая. Не зря ведь он подсыпал ей снадобье в вино. Раньше полудня не встанет, да и не вспомнит ничего.
– Надо было на растущую луну резать, а не сейчас, – цыганка покачала головой. – Но ничего, и с этим поработаем.
Рада села на землю и принялась сплетать локоны в узлы, приговаривая заклятье на старом наречии, так, как учила предыдущая шувани. Её чары были сильнее любовной волшбы и любых зелий. Одно дело – сделать узел так, чтобы пара полюбила друг друга и совсем другое – связать их, чтобы без любви, без чувств и прочих мучений, но по–хитрому. Чтобы дышать друг без друга не смогли в самом прямом смысле. Хотя нет, не совсем. Мирча без Чарген проживёт, а вот она… Она станет подневольной, и не телом, а душой.
Закончив читать заклятье, Рада довязала узлы до конца, затем сложила локоны обратно в мешочек и ушла прочь, затерявшись среди кустарников. Наверное, пошла закапывать. Чтобы чары держались, надо было запрятать волшбу подальше и никому не говорить. Чаще всего сестра вырывала в земле небольшие ямки, помечала место колдовским знаком и уходила, не оглядываясь и не разговаривая ни с кем по три часа. То же самое требовалось от Зурала теперь.
Как только Рада вернулась и кивнула брату, он пошёл обратно в табор. Казалось, луна засияла ещё ярче, хотя куда ей – совсем скоро начнёт светать. Шувани удалилась к себе в шатёр, а Зурал пошёл к жене, которая крепко спала и не ведала ничего. Барон знал, что цыганка проснётся другой, прочувствует, что–то, но понять не сможет. И не надо. Улыбнувшись, Зурал заснул. Теперь его сыну – и всему табору – ничего не угрожало. Никакая хворь не заберёт Мирчу к себе. За это определённо стоило заплатить жизнью одной невольницы.
I
I
I
. Гарь и горечь
1.
– Ай доля тяжкаяааа, ай доля горькаяааааа, – зазвенело совсем рядом. – Пропадаем, чавалэ[13 - Ребята (с цыганск.)], ой пропадаааааем!
Чарген протёрла глаза. Солнце стояло высоко, таборные цыганки бегали, суетясь вокруг кастрюль и двух самоваров. Многочисленные дети вертелись рядом с матерями и путались в пёстрых юбках. Мужчины разбрелись кто куда: одни отправились на рынок, другие в соседнюю деревню, где совсем недавно остановился какой–то барин с добрыми лошадками.
Её собственный муж, барон Зурал, раскуривал трубку, сидя возле шатра. Если раньше он вечно хмурился, то теперь казался совершенно спокойным, аж морщины на лбу разгладились. Сама Чарген чувствовала жуткую тяжесть, как будто в душу запихнули огромный камень, смольный и неподъёмный.
– Проснулась, красавица наша, – сверкнула жёлтыми зубами цыганка. – Ай славная невеста у тебя, баро!
– Тэ явэньти бахтало, ромалэ, – выдавила из себя Чарген.
Она не стала себя обманывать. Будь её воля, лежала бы в постели дальше – уж слишком ноги подкашивались, но желание увидеть Мирчу пересиливало усталость. Чарген низко поклонилась мужу и побежала помогать остальным цыганкам. Всё равно рассвет проспала, в деревню идти было бесполезно – уставшие и голодные люди вряд ли чего–то дадут. Другое дело – рассвет, когда гаджо только просыпались, высовывались из окон и грустно вздыхали.
Голодать им не приходилось – всякий цыган считал честью угостить барона. Часть добытого всегда доставалась Зуралу, а он, в свою очередь, передавал продукты девкам и велел готовить. Вот и теперь Чарген суетилась, помогая отваривать пшеничную кашу. Да и со свадебного пира многое осталось – вся еда лежала на коврах. Что–то, правда, уже растащили.
Свадьба… Чарген бросила взгляд на простыню с червонным пятном в серединке и грустно улыбнулась. Шувани не обманула её – старая Рада сдержала своё обещание: девочка сохранила невинность, а таборные остались довольными. Мужнина жена, тьфу. Чарген одёрнула себя и вовремя повязала платок, пряча волосы. Неужели так и проживёт – в суете, в куче дел да без ласки?
Она прикусила губу и осмотрелась. Мирчи рядом не было. Наверное, пропадал в деревне. Сердце нашёптывало дурное, но Чарген не слушала. Если возьмёт и побежит на поиски, то по табору поползут слухи, и на другой день можно будет собирать котомку и ехать, куда глядят глаза.
Ждать долго не пришлось. Мирча объявился с двумя кобылицами, довольный, потный, уставший. Чарген, закончив готовить ужин, решила проведать Золотка. Рыжий конь стоял неподалёку от шатра. Все знали, что то был подарок. Некоторые цыгане даже присвистывали от зависти, говоря, что за такого красавца можно было получить целый мешок серебра. Чарген улыбалась, чувствуя радость и гордость. Ну стал бы Мирча дарить ей жеребца, если бы ничего, совсем ничегошеньки, не ощущал?
– Хорошо кормишь? – он прищурился и взглянул на коня.
– Да, морэ, – ответила Чарген.
Мирча усмехнулся и хотел было пойти дальше, но она ухватила его за край рубахи и, покраснев, тут же опустила глаза. Цыган удивлённо уставился на Чарген. Что ж, или пан, или пропал.
– Возьми меня с собой в следующий раз, – пролепетала она едва слышно. – Не хочу в таборе сидеть.
Мирча выпучил глаза от удивления, но вовремя взял себя в руки.
– Не выдумывай, девка, – хмуро отмахнулся он. – Не хочешь сидеть в таборе – ступай в деревню да погадай кому.
Чарген проводила его взглядом, полным тоски. Кажется, ещё миг – и она вцепилась бы в него с гортанным криком, а потом упала в ноги и заплакала. Ради Мирчи ведь встала с постели, ради него, клятого, не покончила с собой раньше срока и пережила свадьбу. Но он, конечно же, ничего не подозревал. Какое дело сыну барона до бывшей невольницы, а теперь уже мачехи?
Остаток вечера прошёл как в тумане. Чарген бегала с самоваром наперевес, следила за костром, подбрасывала веток. Когда же цыганки начали отплясывать и голосить, распевая что–то весёлое, она ушла в шатёр и пролежала в постели до тех пор, пока не заснула. Муж её тревожить не стал. Видимо, Зурал о чём–то догадывался, но ничего не говорил вслух, да и Чарген не давала повода для сплетен – всё время ведь находилась при муже и при людях.
2.
Тонкое тело невольницы вилось перед ним змейкой. Мирча тряхнул головой, прогоняя наваждение. Что–то странное сталось с его сердцем после отцовской свадьбы, как будто оно, окаянное, перестало слушаться своего хозяина. Иного объяснения у Мирчи не было. Перед глазами вечно мельтешила маленькая Чарген, которую хотелось притянуть к себе и поцеловать.
Да разве ж она была красивой или богатой? Мирча топнул ногой от досады. Нашёл на кого засматриваться – бывшая невольница, отцовская жена! Не пара ему эта девка, совсем не пара. Но разве ж сердцу прикажешь?
Как его угораздило, Мирча и сам не понимал. Он видел Чарген всего пару раз – и никогда не находил её красивой. Да, ему приходилось знавать цыганок получше, пофигуристее. Чарген с ними и рядом не стояла. И всё же, и всё же…
Мирча горько усмехнулся. Отец ему такого не простит. Если взять девку и сбежать с ней из табора, а через несколько лет вернуться с выводком детей на руках, как делали многие, то… То Зурал не примет его. Подобное можно было простить простому цыгану, но только не сыну баро. На него возлагали хоть какие–то надежды. Мирча, несмотря на свой буйный нрав, был славным конокрадом и мог увести любую кобылицу из–под носа гаджо.
В табор он вернулся поздно, когда уже вечерело. Поначалу он слонялся по перелеску, думая, что делать: кидаться в холодную воду, нестись со всех ног в табор и забирать Чарген или… Нет, он ведь не девка, переживёт! Мирча тряхнул головой, улыбнулся и зашагал прямиком в деревню. Он уже давно приметил там двух годных кобылиц, которых можно было отвести на городскую ярмарку и выменять, получив немало серебряшук и медяков.
Так и поступил. Поневоле Мирча сразу начал искать Чарген. Та вертелась среди цыганок, выделяясь так, как выделяется соколий птенец среди ворон. Ну разве место ей, такой живой и сияющей, в таборе?! Хоть сейчас бери и волоки в город, чтоб зажила по–человечески, а не губила молодость среди дорожной пыли и грязи. Наконец, Чарген отошла к Золотку. К удивлению Мирчи, про коня девка не забывала – вовремя кормила, меняла вёдра с водой, убирала и ещё умудрялась расчёсывать густую медную гриву.
– Хорошо кормишь? – он прищурился и сверху вниз взглянул на Чарген. Та зарделась – мигом покраснела и опустила голову, выжав из себя тихое:
– Да, морэ.
Мирче приходилось знавать женщин. Потому, наверное, он сразу понял: если девка смущается, значит, цыган ей нравится. Эта мысль заставила его усмехнуться. Что ж, придётся всё же подумать о побеге. Мирча развернулся и хотел было пойти дальше, но Чарген вцепилась в край рубахи, набравшись решительности на какой–то миг. Он с удивлением посмотрел на девку. Что, прям здесь, при всём таборе, признается и свалится в ноги? Только этого не хватало!
– Возьми меня с собой в следующий раз, – прошептала Чарген. – Не хочу в таборе сидеть.
Ну чайори, ну удумала! Дэвлалэ, да что ж это делается?! Чтобы девки таскались по лошадиным рядам и торговали на пару с цыганами?! Да он скорее ноги себе откусит, чем позволит девице волочиться следом и позорить его, вызывая смех среди цыган и прочего люда. У Мирчи аж глаза полезли на лоб, но он вовремя спохватился. Не хватало ещё, чтобы про них с Чарген сплетни начали гулять. Таборным ведь только повод дай – и всё, будут чесать языками и перемывать косточки целый семиднев.
– Не выдумывай, девка, – процедил Мирча сквозь зубы. – Не хочешь сидеть в таборе – ступай в деревню да погадай кому.
О, если бы они были наедине! Тогда бы цыган запел по–другому, но не мог же Мирча при всех сказать правду, мол, запала ты мне в душу, отцовская жена, давай сбежим как–нибудь и будем жить–поживать, несмотря на то, что я у отца единственный сын и табор без меня пропасть может.
За спиной послышались всхлипы. Мирча сжал руки в кулаки как можно сильнее и пошёл дальше. Пусть ревёт, ему до бабья дела нет и не должно быть. От досады он пнул валявшийся на дороге камень и побрёл к лошадям. Вот уж единственная отрада. Ржание коней, запахи овса, пота и пыли успокаивали буйную голову. Наверное, благодаря лошадям Мирча и держал себя в руках. Он погладил своего любимого вороного по голове, затем запрыгнул и вскричал:
– Но!
Конь слушался его безо всяких поводьев. Вороной понёс Мирчу прямиком сквозь перелесок, перепрыгивая поваленные деревья и колючие кустарники. Ветер бил со всех сторон, и от этого становилось так легко и радостно, что цыган поневоле захохотал. Да, пусть хлещет ещё сильнее, волна за волной, пусть его тело чувствует волю–вольную!
– Ну нехристь! – удивлялись цыганки. – Как будто нечисть скачет! А глазюки, глазюки как сверкают! Что у него, что у коня евонного!
И пусть болтают, пусть завидуют. Мирча усмехался и нёсся, чувствуя запахи речной воды, мха, прелой листвы и древесной коры. Словно он сам был лесом и дышал вместе с ним, наполняясь свежим воздухом и крича на весь свет: «Я живой! Живоооой!»
Кровь стучала в висках как никогда раньше, а сердце, казалось, вот–вот выпрыгнет из рёбер и понесётся к Чарген. Да что за проклятье?! Он не видел в этой девке ничего хорошего – и всё же его тянуло к ней какой–то нечеловеческой силой.
«Нечеловеческой…»
Мирча остановил коня, прищурился, гляну в сторону табора. Шатры стояли у перелеска, как поганки, одни совсем новые, другие латаные–перелатанные. Самым дорогим был, конечно, тёткин. Он стоял чуть поодаль и выделялся обилием разных оберегов. Не зря ведь Раду уважали в таборе. Никто не говорил про неё лихих слов, хотя тётка делала многое, и не всегда хорошее. Наверное, в этом и была привилегия шувани. Таборная ведьма могла загулять с гаджо, могла пропасть на пару дней и появиться, не отчитываясь ни перед кем.
Тётка Рада, по рассказам других, была жутко непослушной и словно смеялась над всеми цыганскими обычаями, но никто не мог ничего с ней сделать – уж слишком талантливая ведьма уродилась. Мирча оставил коня неподалёку, а сам, переступая едва слышно, вошёл в шатёр.
У Рады он бывал с детства. Мать померла, а другой не нашлось. Тётка часто возилась с ним, а когда не хватало времени, Мирча бегал среди остальных детей и прибивался к той или иной юбке. Цыганки не гнали его – всё–таки сын баро.
– Тэ явэс бахтало, – поздоровался он.
Рада махнула рукой, мол, садись. Цыганка раскладывала карты Таро и всматривалась в причудливые картинки. Мирча, хоть и вырос при ней, ничего не смыслил в подобных делах. Его удел – кони, а не ворожба. Впрочем, развешенные по шатру черепа коней и подковы разных цветов вместе с вороньими, ястребиными и совиными перьями отпугивали и поневоле внушали уважение.
– Как дела твои, Мирча? – Рада поправила платок и взглянула на него с прищуром.
Зря поговаривали, что у цыганок с возрастом глаза тускнеют. Тётка смотрела так же ясно, как и прежде, сейчас скорее хищно. Мирча провёл пальцами по ковру и призадумался. Сердце билось бешено и кричало, чтобы он не смел рассказывать ничего. Но почему?
Он призадумался, ещё раз осмотрел шатёр. И тут Мирчу озарило: если кто и мог что–то наворожить, так это не какая–то там цыганка, а тётка, его родная тётка! Но зачем Раде связывать его с невольницей? Вряд ли она хотела занять место вожака, нет. Мирча выдохнул и прикрыл глаза.
Сколько раз буйная кровь творила с цыганами нечто невероятное? Да много. Казалось, будто каждый семиднев какой–нибудь цыган сбегал с другой, находил свою любовь и кричал о ней. Кто–то и вовсе пил, считая, что потерял всё, кто–то пел и голосил, кто–то постоянно плакал. Может, там и не было никакой ворожбы? Просто Чарген оказалась единственной девицей, которая околачивалась возле него и стреляла глазищами, метая искры.
– Всё хорошо, – выдавил Мирча. – Мне пора. Гроза скоро.
