От этих мыслей стало и дико, и больно. Пришлось спрятаться в шатёр, забившись в укромное место. Здесь её не потревожат понапрасну. Чарген взглянула на богатые подарки и помотала головой. Ай лихо её судьба–злодейка провела! Вот тебе и свобода, и золото – бери, греби руками, только забудь про сердце, не позволяй буйной крови кипеть внутри и взрываться, коль на то не будет мужниного позволения.
Чарген не выдержала и тихо заплакала. Пропала она так, как пропадали породистые жеребцы, которые стояли в барских дворах потехи ради. Не будет ей ни покоя, ни радости с этих пор. И как только смириться? А ведь хочется – до зуда хочется – кинуться в лес сквозь овраги, найти там болото и утонуть в топях.
Единственное, что удерживало её от страшного – взгляд Мирчи. Хоть бы раз увидеть очи, пылающие зеленью! И только тогда можно будет убиваться.
4.
Останавливаться надолго возле Осколки, богами забытой деревни, Зурал не собирался. Куда больше собственной свадьбы его беспокоила приближающаяся зима. Из–за слякоти на дорогах колёса кибиток постоянно вязли, и табор передвигался медленнее обычного. Это очень не нравилось Зуралу – ему хотелось успеть до первых заморозков, дойти до тёплого приморского городка и затаиться там до весны.
Да и девки таборные уже недобро хмыкали. Они по зиме обычно сбегали в города, где пели о нелёгкой доле и собирали немало монет. Понятное дело, что их одних барон никуда не отпускал – только под присмотром Луйко. Если хотя бы одна понесёт или пропадёт, как Зухра в прошлом году, он спустит шкуру и с Луйко, и с семьи девки. Табор страшился баронского гнева, поэтому обычно всё проходило гладко.
К слову, о Луйко. Он часто вертелся возле Зурала ещё с мальчишества. Неплохой малый, рукастый, славный, но до Мирчи ему было далеко, хотя последний был младше Луйко лет на десять. Зурал надеялся, что он станет верным другом сыну. Может, именно Луйко в будущем сможет сдержать буйный нрав Мирчи?
Зурал пригладил седые волосы и задумался. Зима обещала быть лютой, с колючими метелями и жуткими морозами. Уже вон начинались проливные дожди, от которых не спрячешься среди чистого поля. Потому–то табор и встал возле перелеска, чтобы отпраздновать свадьбу, а на рассвете двинуться дальше.
Самых красивых и голосистых девок мигом отправили в Осколку – гадать, петь, воровать – в общем, добывать пищу. В том не было ничего сложного: стоило прицепиться к какой–нибудь заплаканной девке, рассказать ей про свекровь–жабу, про недоброго мужа, про строгих родителей и про ребёнка, который наверняка получится статным, храбрым и умелым. Такие находились в каждой деревеньке, по штук десять. Зурал усмехался, глядя, как молодицы возвращались с мешками и хвастались дарами, голося на весь табор.
А вот Чарген нигде не было видно, как будто запропастилась куда. Барон нахмурился. Шатёр его невесты стоял совсем рядом, яркий, потёртый, немного грязный. Неужто захворала накануне свадьбы? Или стеснялась таборных? Вот ведь чего не хватало!
Лицо Зурала потемнело. Он ещё раз осмотрел бегающих вокруг цыганок. Повернул голову на дорогу и облегчённо выдохнул – вон она, стоит себе среди коней, вытирает вороного и вплетает ему в гриву медные бубенцы. Значит, девке лошади по душе? Зурал усмехнулся. Тяжело не любить, да ещё таких статных, с белоснежными зубами, мощными мускулами, без единого пятнышка на теле. Один конь ткнулся ей в ладонь, и Чарген звонко засмеялась.
– Ай мой хороший, – запричитала она. – Ай мой брыльянтовый, чтоб тебе бегать целый век по вольной степи.
Вот и славно. Невеста не бездельничала, остальные тоже. Барон опустился на землю и цокнул зубами. Пришло время признаться, что он просто пытается гнать прочь мысли о Мирче. Того, как обычно, не было в таборе – носился невесть где, паршивец. Хоть бы подождал до свадьбы! После обряда пусть делает всё, что душа пожелает. Но разве ж удержишь молодца, да ещё такого лихого? Нет, чем сильнее натянешь поводья, тем резвее будет вырываться и в конце концов понесёт со всей дури.
Зурал тяжело вздохнул. Вечерело. Девки варили картошку с курятиной, мальчишки подкидывали хворост в костры. Где–то в стороне Луйко бренчал на гитаре. Играть толком он не умел. Когда б ему учиться–то? Но помучить семиструнную – любое дело.
Отчего–то многие гаджо думали, что у них в таборе полно музыкантов. Ан–нет, как им учиться, когда вся жизнь – в делах? Да и гитару не каждый за собой согласился таскать – громоздкая, хрупкая, не в каждую кибитку поместится. Вообще чистая музыка была уделом городских цыган, иного племени. Многие в таборе презирали их и считали, что те не видели настоящей жизни и уподоблялись гаджо. Впрочем, это совсем не мешало молодым девкам бегать каждую зиму по кабакам и переулкам да голосить со всей мочи, напевая о любви, воле, конях и веселье.
– Тэ авэс бахтало? – Рада со вздохом опустилась рядом.
– Опять будешь спрашивать? – хмыкнул Зурал. – Я не передумаю, не теперь.
– Тяжкое бремя легло на твои плечи, – сказала шувани. – Что думаешь делать, морэ?
– Как – что? – удивился он. – Свадьбу играть, что же ещё–то?
– Я про первую ночь, – Рада закурила трубку.
О, бэнгэ! Зурал совершенно забыл об этом. Тащить в постель девочку не было никакого желания, да и стар он уже для такого. Было время, гулял с девками – и с таборными, и с гаджо, да вот и с Кхацой. А теперь уже не тот, что прежде.
– Не хочу быть с ней, – признался Зурал.
– Не хочешь – не будь, – пожала плечами Рада.
– Таборные порвут, если простыню не вынести, – он покачал головой.
– Будет тебе простыня, – усмехнулась шувани. – С пятнами крови, как положено.
– Что попросишь? – Зурал взглянул на Раду. – Бусы, коня, новую телегу?
– Обижаешь, баро, – хмыкнула сестра. – То мой подарок на свадьбу.
Правду говорили, что барон без шувани – всё равно что ладонь без пальцев. Что бы он делал, не будь рядом сестры? Да ничего – пропадал бы, тревожась за Мирчу! А Чарген, эта девочка? Зурал усмехнулся. Он не видел в её глазах искр любви, хотя цыганка кланялась ему низко и приветствовала как подобает. Что ж, он тоже её не любил и не собирался. Предавать память Кхацы ради безродной невольницы? Нет уж, не баронское то дело.
Лесная сырость переплеталась с дымом. Мальчишки, веселясь, бросали в костёр жёлтые листья, и пламя вспыхивало. Хохот перемешивался с руганью. Зурал улыбнулся: когда–то он тоже любил шалить в пику матери, сбегал из дома вместе с кофарями[11 - Цыганские торговцы лошадьми, барышники.], шатался по ярмаркам и кабакам, выискивал хорошие карманы, в которые не зазорно было залезть. Однажды его выпороли. Зурал того не забыл – следующей же ночью вернулся к барину и увёл у него коня. Гнедого, большого, статного. Отец дивился – как только утащил, чёрт, как умудрился удержать поводья тонкими мальчишескими ручонками?!
Если бы не предсказание, Зурал не беспокоился бы за единственного сына. Вот ведь Кхаца! Не могла родить двоих за всё время?! Тогда бы и волноваться было не о чем. Сам Зурал тоже пытался, да не выходило. Ни одна цыганка так и не понесла от него, как будто проклял кто. Сестра же на все вопросы только пожимала плечами и говорила, что Судьбу вокруг пальца не проведёшь. А ещё шувани, называется! Разве не для того земля создавала ведьм?!
– Не гори так, – фыркнула Рада. – А то к утру один пепел останется.
Зурал набрал полную грудь дымного воздуха и тяжело выдохнул. Он был готов вцепиться в любую возможность, и эту тоже, разодрать самой Судьбе глотку, лишь бы сохранить Мирчу, а вместе с ним и будущее табора.
5.
Юбки запутывались в кустарниках, цеплялись о колючие ветки. Чарген то и дело ойкала от боли, ощущая под босыми ногами шишки или иголки елей. Чувствовала: далеко не сбежит, догонят, приведут обратно в табор и высекут. Невиданное дело – вчерашняя невольница, попав к своим, едва ли не кричит от ужаса и пытается утопиться, ища болотные топи.
Чарген хотелось верить: не зря цыганки вечером болтали, будто по лесу бродит чудище, которое завлекает глубоко в чащу, а после топит в болоте красивых девок. Конечно, она никогда не была первой красавицей – бледнее обычных цыганок, худая, с густыми, но растрёпанными косами, медными очами без малейшего блеска. Встречая пятнадцатую весну в неволе, Чарген мечтала о свободе и не думала, что её желание сбудется, причём так скоро.
Одно дело – отплясывать на подмостках для гаджо, другое – обмениваться кровью со старым бароном. Оба дела казались ей противнее некуда, но ведь был ещё и Мирча! Мирча, из–за которого она никогда не осмелится всерьёз бежать. Чарген искала погибели, но если чудовище не придёт за ней, то что ж делать? Она помнила дорогу назад. Злые языки станут болтать, что девка решила разменять невинность, но быстро смолкнут. Чарген не представляла, как ляжет в постель с нелюбимым. Скорее всего, налакается хмельного так, что перестанет стоять на ногах и ничего не вспомнит наутро. Она всё–всё забудет – а свидетелям вынесут испачканную простыню.
Стоило об этом подумать, как Чарген ощутила прилив сил и с небывалой решительностью зашагала поглубже в лес. Запах костров сменился хвойным. Откуда–то потянуло ещё и полынью. Она принюхалась и ощутила тонкий дымок, как будто где–то неподалёку курились травы. Не успела Чарген удивиться, как чужая рука схватила её за плечо.
– Не кричи, чайори, – донёсся хриплый голос. – Это всего лишь я.
Чарген с облегчением узнала старую Раду. Ведьма стояла посреди поляны и как будто перебирала лунный свет в ладонях. Ну конечно! Что же ещё делать ведьме? Скоро ведь полнолуние – время любви и заклятий.
– Что вы тут делаете? – прошептала Чарген. Глупый вопрос.
– Гуляю, – хмыкнула Рада с хитрой усмешкой. – Полагаю, ты тоже?
Она кивнула. Сбежать в лапы чудовища не получилось. А может, старая ведьма сама распространяла слухи, чтобы никто, кроме неё, не совался в чащу и не мешал тёмным делам? Хитро, ой как хитро.
– Давай пройдёмся, – предложила Рада.
Чарген не стала спорить, позволив взять себя за руку и увлечь подальше в дебри. Седая цыганка ступала медленно и осторожно, оттого её платье не цеплялось за кустарники. Мшистая тропка ложилась перед ними ровно, а чужие очи, прятавшиеся в оранжевых кронах, разом исчезли.
В ту ночь Рада дала Чарген слово, что Зурал не обидит её и не воспользуется правом первой ночи, а сама она останется чистой, в том числе перед табором.
– Разве такое возможно? – нахмурилась Чарген, ощущая подвох.
– О, чайори, – пропела шувани, – в моих руках возможно многое. Поможешь мне, поможешь и самой себе.
– Я всё сделаю, – она согласилась. Не спорить же ей со старшей, в конце концов!
Рада взяла у Чарген несколько капель крови и прядь волос. И то, и другое она спрятала в карман платья, а после хитро улыбнулась и повелела ей ступать назад в табор и ни о чём не волноваться.
– Судьба всё знает, чайори, – приговаривала шувани. – Судьба обо всём позаботится.
Эти слова настолько успокоили душу Чарген, что она молча пошагала в табор и, кажется, впервые заснула без слёз. По табору прошёл слух, мол, загуляла девка, на что старейшины хмыкали и говорили: через сутки свадьба, а там и видно будет – загуляла или нет. Злые языки и без того болтали о Чарген всякое. Говорили, что она спала с барином, кутила, шатаясь по разным кабакам, что стелилась под ноги нищим гаджо и что барон совсем скоро опозорится, но мало кто верил подобным сплетням. Все прекрасно понимали: не будь Чарген девицей, давно бы сбежала или утопилась, не став соглашаться на прилюдный позор.
В ту ночь лес шумел особенно громко. Сухие листья пролетали мимо шатров, а иной раз вовсе оказывались внутри, и цыганки невольно поёживались от холодных волн. Самые языкастые и в этом усмотрели лихой знак, мол, вот, ветра воют перед свадьбой – значит, дело нечистое.
– Тьфу на твой язык, – шипели в ответ. – Как будто неясно, что там ворожба творится. Не зря ведь Рады нигде не видать.
– Дэвлалэ–дэвлалэ… Лишь бы всё было в порядке.
– А ты не каркай на ночь глядя! Лучше спи, а раз не спится – делом каким займись! Что, мало в Осколке неворованных куриц?!
К полночи редкие разговоры затихли. Табор погрузился в сон. Особенно громко посапывали цыганки, зная, что им вставать на рассвете, идти в деревню, а потом много и долго готовить, наряжать невесту, украшать шатёр Зурала и пировать целую ночь, приветствуя молодых.
I
I
. Ворожба под луной
1.
Кони бегали вокруг Мирчи, плескались в речке, обрызгивая его с ног до головы. Обычно он весело хохотал и жался то к одному, то к другому, но теперь все мысли занимала смуглая цыганочка, которая совсем недавно была невольницей. Нет, Мирча не любил её. Что там любить–то? Кожа, кости да злой взгляд. Такая ещё накинется волком, расцарапает всё лицо, дикарка. Он боялся другого – рождения сына.
Мирча не был дураком. С малолетства ему приходилось видеть, как отец вертелся вокруг цыганок, а после ходил грустный и поджимал губы. Нет, не плотских утех захотелось барону – Зурал отчего–то мечтал о ребёнке, ещё одном мальчишке. Видимо, не пришёлся Мирча ему по душе, не нравился крутым нравом, длинным носом и пылающей зеленью в очах. Даром что копия.
И женился наверняка потому, что не терял надежды на старости лет. Всё думал о том, как бы заменить нерадивого сына другим. Мирча опустил голову в речной поток. Вода остужала, помогала успокоиться и прийти в себя. Что он станет делать, если цыганочка – почти дитя! – родит барону сына?
Мирча зло усмехнулся. Даже если так, то будет потомок невольницы и чужачки. Табор не примет этого выродка, не позволит, чтобы над ними стоял тот, кто ниже по роду и крови. Другое дело – он, Мирча, сын Кхацы и Зурала, выросший при своих и с детства знавший все обычаи. Настоящий цыган, с бурлящей кровью и страстью к лошадям. Никто, кроме него, не сможет занять отцовское место.
А старик пусть делает что хочет, хоть сто раз пытается. Думалось Мирче, замучает он девчонку, если та не понесёт после свадьбы. А потом женится в третий раз. Что ж, невольниц на свете полно, и цыганских тоже.
Конь ткнулся Мирче в плечо, намекая, что голоден. Цыган отмахнулся. Ему и самому стоило бы задуматься о женитьбе, да только никто из таборных не примелькался, а притаскивать незнакомку не хотелось. Что остальные скажут–то? Месяц будут чесать языками, перемывая все кости, коситься, зло шутить. Разве оно Мирче надо? Нет, если и брать, то только родовитую, голосистую и непременно красивую, чтобы сияла на весь табор, но такой пока не сыскалось.
Мирча засмеялся. Надо же – даже к цыганкам стал относиться как к кобылам! Родовитую ему подавай! Ничего, сам украдёт, если встретится на дороге. Шутки шутками, но девка от кобылицы и впрямь мало чем отличается.
– Славные кони, – донёсся девичий голосок.
– Ага, – буркнул Мирча и мигом оказался на берегу, схватил рубашку и накинул наспех. Не положено девкам глазеть на полуодетых мужчин.
И правильно сделал – Чарген вроде как смотрела в сторону, но то и дело бросала взгляд на Мирчу. Смотрела с опаской и интересом.
– Что будешь делать с ними? – спросила она. – На ярмарку погонишь?
– Хочешь – могу тебе подарить одного, – сказал Мирча. – Выбирай любого, не стыдись. Мы скоро роднёй станем.
Как ни крути, а сын должен был уважить отца. Потому и решил подарить невесте какого–нибудь жеребца. Мирча осмотрел её: бледнее обычного, руки подрагивают, а глаза красные, как будто плакала всю ночь. Мда уж, в могилу и то краше кладут. А ещё – невеста! Смех один, да и только. Интересно, она вообще в силах дитя зачать? А может, совсем ничего не понимает в подобных делах?
– Рыжего хочу! – неожиданно улыбнулась Чарген. – Подаришь мне рыжего, а?
– Забирай! – хохотнул Мирча. – Бери, пока дают, и радуйся! Считай, не коня, а мешок чистейшего золота с собой забираешь, во!
Она звонко засмеялась, выступили ямочки на щеках. Мирче тоже стало смешно, только с самого себя. Надо же – испугался этой девчонки! Она ведь даже не девка, а так, почти взрослая. Дай соломенную куклу – и будет играть.
Мирча погладил её по голове, как младшую сестрёнку, а потом исчез среди лошадей. Веселье весельем, а дел был немерено. Скоро табор снимется с места, а это означало, что ему надо успеть сбыть коней на ближайшем рынке, а под ночь отправиться в деревню и забрать одного приметного жеребца, пока цыгане будут гулять и шуметь.
Мирча не был единственным конокрадом в таборе, но никто не уводил лошадей так часто и ловко. Другие работали реже и только тогда, когда видели достойную породу.
Речка журчала, звенела почти как бубенцы. Чарген уселась на мшистой кочке и опустила ноги в речку. Надо же – не побоялась намочить юбки. На какой–то миг он задумался, каково быть в неволе, трудиться ради другого и знать, что есть иная жизнь. Наверное, горько. Цыгане – не гаджо, для них – степи, чистые воды, леса и городские стены. Все кони в мире отплясывали для ромал и желали оказаться в их умелых руках.
Мирча тоже мечтал о табуне породистых, чтобы сверкали гривами, топтали копытами золото и затмевали остальных лошадей на ярмарках. За таких не страшно было продать душу. И какая только нечисть дёрнула его предложить одного из своих красавцев Чарген? Разве же это справедливо – брать целого рыжего жеребца лишь за то, что идёшь замуж за барона?
Дэвла, да что вообще девка может понимать в конях? Ей подавай мониста да серьги потяжелее, чтоб свисали до плеч и звенели, как монеты. Надо было купить ей ожерелье да пару увесистых браслетов, вот и был бы подарок.
– Да чтоб тебя! – Мирча топнул ногой, устыдившись подобным мыслям. Зурал, дадо[12 - Папа (с цыганск.)], растил его в сытости и здравии, не жалел денег на новые штаны или ладный нож, а он, как последняя крыса, не хочет отдавать коня! Не последнего, не единственного, хоть и золотого, медного. За такого на ярмарке целый кошель можно было достать.
Позабыв про Чарген, он скинул рубаху и прыгнул в речку. Холодные воды приятно обволокли тело. Казалось, в самое ухо сладко запел русалочий хор. Мирча улыбнулся и вскинул голову вверх, любуясь багряными кронами и удивительно голубым небом. Лазурь переплеталась с червонной осенью, и ни один дождь не мог испортить этого.
Мирча знал: через месяц все краски исчезнут, сотрутся, и настанет сплошная серость, колёса будут вязнуть в липкой грязи, и ни один уважающий себя цыган не сойдёт с широкого большака в подобное болото. Не зря их табор медленно полз к Приморью. Там и остановятся на целую зиму. Милое дело – выкупаться в солёной воде, почерпнуть монет из чужого кармана и затеряться в толпе тех, кто встречал корабли и любовался кровавыми лучами, играющими на буйных волнах.
2.
Чем ниже клонилось солнце, тем сильнее темнело лицо Чарген. Никак не могла привыкнуть к мысли, что вечером на её шею повесят монисто из монет и что станет она мужчиной женой, и не абы чья, а самого барона. И зачем ему сдалась невольница–голодранка? Без приданого, без родителей, почти каторжница. А если поверить словам Рады, то он вообще не собирался прикасаться к девице. Брезговал? Не хотел по–настоящему родниться с невесть кем.
Чарген знала: если б высоко ценил её, отдал бы за сына. Но нет – почему–то женился сам, не из большой любви. А может, ему нравилось, когда жена покорнее некуда? Ведёт себя в доме тише воды, ниже травы, слова не скажет поперёк и работает с утра до ночи. Что ж, Чарген часто трудилась до обмороков, ей не привыкать. Лишь бы не трогал, не пытался поцеловать или чего хуже, а к остальному привыкнет.
Она невесело усмехнулась. Шутка ли – мужнина жена, а мужа знать не будет. Такого и в сказках не услышишь. Прямо–таки диво дивное. Зато был Мирча, а ещё – Золоток, подарок его. Чарген много времени суетилась возле лошадей, то кормила, то поила, то причёсывала, перебирая густую гриву, то заплетала косицы. Уже и цыганки смеялись и косились, а ей было всё равно.
И Золотка она полюбила, медного, статного – ну само золото! Конь сиял по–солнечному и иногда показывал белые зубы. Чарген кормила его с руки, угощая сахаром и яблоками, а после насыпала побольше овса.
– Может, ты ещё с Мирчей будешь ходить, а? – пошутил Луйко, проходивший мимо. – Он тоже, знаешь ли, коней любит больше жизни.
– Стану, если муж велит, – хмуро отозвалась Чарген. – Наше дело – помогать мужчинам.
Цыганки взглянули на неё с одобрением, а Луйко, фыркнув, ушёл прочь. Да, Чарген знала своё место и ни на миг не забывала, кто она, а кто – Мирча. И главное – не подавать виду, что его доля её волновала. Она не дрожала, не пугалась, а держалась спокойно, хотя сердце пропускало один удар за другим, стоило хоть кому–то назвать его имя. И чего он ей полюбился? Да, красивый, статный, высокий, худоватый, с длиннющими пальцами и хитринкой в очах.
Чарген прикусила губу и принялась с новой силой причёсывать Золотка. Пусть думают, что она помешана на лошадях, пусть болтают, будто у невесты барона та же болезнь, что и у Мирчи, лишь бы только не догадались, не додумались, с чего вдруг Чарген так полюбились кони.
Отходить от Золотка всё равно приходилось. Обычно Чарген шла вместе с остальными девками в деревню, голосила, жалуясь на мужа–пьяницу, на голодных детей, а после гадала, заговаривала печку и складывала в фартук всё, что давали добрые люди. Самые рукастые цыганки между делом умудрялись натаскать морковки из огородов, а после хвастались щедрым наваром. Но в этот злосчастный день её никто не заставлял идти с остальными, выпрашивать на хлеб и врать о будущем. Негоже было невесте.
Чуть начало вечереть, как девки загнали её в шатёр, куда натаскали всяких украшений побогаче, и велели не высовывать носа, мол, не положено, нельзя, чтобы жених видел её. Чарген невесело усмехнулась, но спорить не стала.
– Ай моя изумрудная, ай моя брульянтовая, – вертелись вокруг неё. – Как нарядим, как расчешем, будешь сиять ярче золота, ай, дэвлалэ, тащите серьги, чертовки клятые, и смотрите, не желайте каменьев–то. Не каждый день ясный баро женится! Ну–ну, покажись, невестушка, давай–ка распускай косы свои, ай какие ониксовые, как буйная речка…
Весь вечер Чарген одевали, раздевали, потом снова одевали, причёсывали, вплетали в волосы полевые травы, монеты, каменья, совали ей тяжёлые серьги под нос, и все – разных цветов, медные серебряные, золотистые, с жемчугом и без.
– Да куда, сучьё, жемчуг–то?! – закричала старая цыганка. – Его к разлуке дарят, дуры, ой, дэвлэса, что делается! Неужели вы нашему баро свадьбу сорвать хотите?!
