Пламенная пляска
Диана Чайковская
Цыганский барон Зурал выкупает невольницу Чарген и собирается сделать её своей женой. Юная девушка сперва покоряется судьбе и с уважением относится к будущему мужу, но всё меняется, когда она влюбляется в его сына Мирчу. Между тем Зурал тайком от всех проводит обряд, делая Чарген "щитом" Мирчи. Так он решил защитить своего единственного наследника, которому суждено умереть в 25.
Диана Чайковская
Пламенная пляска
Пролог
1.
В тот день кони ржали сильнее обычного. Молодые цыганки бегали от шатра к шатру, шелестели грязные изорванные юбки, пока мужчины оставались в стороне. Лишь великий барон Зурал сидел возле потёртого шатра и нервно раскуривал позолоченную трубку. Его табор направлялся на восток с частыми остановками. Вот и теперь пришлось встать посреди чистого поля. Жена барона, Кхаца, была беременна. Все ждали, пока она разродится. Цыгане разбили шатры и бродили по округе третью неделю, пока, наконец, не начались схватки. Сам Зурал не видел жену с тех пор, как та вошла в шатёр и оставалась там. Не положено было мужчинам смотреть на женщин накануне родов.
Страшные крики Кхацы поражали весь табор. Роды проходили тяжело, пришлось даже позвать Раду, старшую сестру Зурала и известную на весь табор шувани[1 - Ведьма табора. В одном таборе живёт только одна шувани.]. Она ворожила над женщиной и отгоняла злых духов.
Наконец, Рада подошла к Зуралу, вытерла вспотевший лоб и улыбнулась:
– Радуйся, баро! Сын! Чаворо![2 - Мальчик (с цыганск.)]
Будь его воля, он бы запел. Зурал хотел было кинуться внутрь шатра, но вовремя опомнился6 негоже мужчине вступать в осквернённое место и видеть то, чего не положено. Внезапно Кхаца снова закричала, и нахмурившаяся Рада бросилась обратно.
Не к добру это всё было, ой не к добру. Плач младенца перебивался женским до тех пор, пока последний не стих совсем. Зурал успел выкурить две трубки прежде, чем уставшая шувани вышла к нему.
Она не стала ничего говорить – лишь взглянула так, будто мимо пролетела молния и ударила в дерево. Зурал всё понял. Кхацы с ними больше не было, зато остался сын.
– Мальчика надо омыть и перекрестить, – выдохнула Рада. – Я заберу его в свой шатёр. Подготовлю соль, воду и ладан. Пусть девки займутся усопшей, её тело я омою чуть позже. Всё же жизнь и смерть не должны пересекаться.
Зашелестели юбки, запахло костром. Спустя время из шатра Рады потянуло вонючим дымом. Зурал поморщился: он ненавидел ладан, но понимал, что так было нужно. Если мальчика не выкупать в солёной воде, не окурить как следует, не поднести к живому пламени, то злые духи захватят младенца и понесут его далеко–далеко.
Умершую жену тоже следовало проводить. Её имя стало табу[3 - Цыгане не называют умерших по имени, т. к. считается, что так можно призвать мертвеца с того света.], поэтому его никто не упоминал, но все – как прознали – разразились плачем. Девки и вовсе падали на траву и бились о землю, а мужчины хмурились и молчали. Кто–то взял себя в руки и начал наигрывать на семиструнной.
– Не рви душу, Лыко! – бурчали.
– Да как же не рвать, если трещит всё?! – возмутилась Зарра. – Пусть поёт!
В тот вечер пели про жизнь и смерть, про их взаимосвязь и совсем немного – про очищающие костры, способные благословить дышащих и прогнать тех, кто мог прийти с того света. Старая Рада купала маленького Мирчу в солёной воде, называла его великим бароном, повторяя, что будущее табора однажды окажется в его руках. Зурал не смотрел на сына – слишком много боли принёс с собой этот мальчик. Хоть он и не любил жену, но смерть цыганки – трагедия для всего табора.
Помнится, Зурал слышал историю, как один барон настолько страдал по умершей, что сжёг её тело вместе с кибиткой. Ай–яй–яй, лихая доля, лихая голова. Если он поступит так же, то где же тогда будет расти Мирча? Не мог же барон оставить единственного сына без крыши над головой! Нет, Зурал не собирался сжигать дом ради одной бабы. Лишь смерть сестры могла бы сподвигнуть его на подобный поступок, но у неё давно уже была своя кибитка, поменьше, правда, но побогаче, что неудивительно – к их шувани прибегали на поклон даже городские, а не оборванцы, а купчихи в собольих шубах и молодые панночки.
Присутствие гаджо[4 - Не цыгане, обычные люди.] в таборе не нравилось многим, но Зурал не мог возразить сестре (всё же она была на 10 лет старше) – пришлось подарить ей золотистое украшение и мягко попросить ставить свой шатёр чуть поодаль, чтобы чужаки не совались к ним, не смотрели косо на цыганок и не пугали детей. Впрочем, последние были только рады – не было для них лучшего развлечения, чем попробовать забраться в карман гаджо и найти там что–нибудь особенно ценное или хотя бы пару монет. Иной раз удавалось вытащить шёлковую ленту, перстень или жемчужные часы дивной красоты. Что правда, на ярмарке такое не продашь – сразу узнают. Зато можно было преподнести подарок какой–нибудь девице.
Зурал просидел до рассвета у костра. Сон не шёл к нему, а может, просто не хотелось возвращаться в опустевший шатёр. Маленький Мирча всё равно будет под присмотром сестры или другой цыганки – до тех пор, пока не станет достаточно взрослым и перестанет нуждаться в молоке и омовении.
Чтобы злой дух не подобрался к душе ребёнка, Раде придётся много купать его, а в свободное время сплести оберег. Так было положено. Со временем Мирча окрепнет, встанет на ноги, и тогда Зурал заберёт его в свой шатёр и будет учить главному – как быть достойным бароном и следить за порядком в таборе, а также не подпускать к себе чужаков, но смело драть с них по три шкуры и выдавать старых кляч за молодых кобылок удивительной красоты.
– Моё солнце угасло, дав нам надежду, – покачал головой Зурал, завидев уставшую Раду. – И эта надежда однажды станет нашим солнцем.
– Тэ явэс бахтало, баро[5 - Приветствие у цыган, дословно означает «Радуйся!»], – поздровалась сестра. – Да будет так!
Кровавые лучи заиграли на багряно–оранжевых шатрах и тёмных кибитках. Ленты, засушенные цветы, остатки еды и вина – всё лежало вперемешку. По воздуху летал запах полыни. Дети кривились, чувствуя босыми ногами холодную росу, женщины, наоборот, умывались, веря, что то целебная вода. Рада сидела рядом с Зуралом и сплетала из берёзовых ветвей маленький оберег для Мирчи, нашёптывая заклятья.
«Да будет так!» – сказала шувани, и ему очень хотелось верить, что их табор не пропадёт и его сын станет замечательным бароном, приумножив богатство и добавив целый табун породистых скакунок и мешки чистого золота.
2.
В таборе бушевало пламя. Зурал не посмел оскорбить дом сестры гневом, поэтому вылетел на улицу и громко выругался. Рада спокойно вышла вслед за ним, перетасовывая старые потрёпанные карты, доставшиеся ей от наставницы – прежней шувани и кровной тётки.
– Не может того быть! – он топнул ногой, сбивая мшистый камень. – Негодные духи водят нас за нос!
– Карты врать не могут, баро, – строго произнесла Рада. – Если Мирче предначертано прожить только четверть века, он проживёт их.
– Бэнг! [6 - Чёрт (с цыганск.).]– шикнул Зурал и замер. Пришедшая в голову мысль показалась ему странной и удивительной одновременно. Он наклонился к сестре и поделился своей догадкой – та от удивления прикрыла рот рукой.
– Страшное ты задумал, морэ, – едва слышно сказала шувани. – Ох и страшное дело.
– Платить буду я, а не ты, – хмуро хмыкнул Зурал. – Я люблю Мирчу и ничего не пожалею ради него. Ответь только: согласна? Сестра?
Рада тяжело вздохнула и кивнула. По её взгляду Зурал понял: не одобряет и никогда не одобрит, но другого выхода не находилось. Откупиться от самой Смерти можно было одной лишь кровью, своей или чужой.
I. Первая искра
1.
Догорало лето, начинался праздник Первого Колоса, в честь чего многие уже давно съезжались на ярмарку, других поглядеть, себя показать. В стороне замелькали цветастые юбки, и Чагрен поневоле дёрнулась, заметив цыган, но её мигом осадили:
– Кудаааа?! – совсем рядом свистнул кнут.
Невольница дёрнулась в сторону и испуганно прижалась к стенке. Раньше барин заставлял её отплясывать на подмостках вместе с другими цыганками, но танцевала Чагрен худо, а пела и вовсе глухо, фальшиво – так, что хотелось зажать уши. Будто и не цыганка вовсе, лишь по густым смольным волосам догадаться можно, кто она.
Хоть цыгане считались вольным народом, Чагрен мало знала о свободе. Её родителей давным–давно сослали на каторгу, а её отдали барину вместе с другими цыганками и цыганятами. После безуспешных попыток устраивать выступления их всех решили быстро сбыть с рук, для чего и принарядили. Кажется, впервые в жизни Чагрен позволили умыться и поменять рваную засаленную одежду. Она слишком поздно поняла для чего.
Проскакивала у неё шальная мысль – сбежать, дождаться, пока стражники уснут, а затем перемахнуть через забор, не жалея юбок. Так попыталась сделать Роза. И что с ней стало? Через два дня поймали, высекли, приволокли едва живую к барину на поклон, а после повесили на дубе, даже похоронить по–человечески не дали. Чагрен смотрела на гниющее тело Розы и понимала: нет, она не сбежит, по крайней мере, пока.
Люд стекался на ярмарку постепенно. С самого утра вдоль невольничьего ряда расхаживали купцы, шевелили губами, хмыкали, говорили о чём–то со стражниками, пытались торговаться, выходило паршиво. Чагрен старалась не высовываться. Уж лучше плясать, стирая ноги в крови, чем так, как скот, сидеть в кандалах и ждать незнамо чего.
Она согнула ноги в коленях и тяжело вздохнула, мысленно прося святую Сару Кали о заступничестве. Чагрен слышала о ней от других цыган. Правда, она не сильно верила небесам, не укладывалось в её голове, что Бог, такой милостивый, как описывали, и впрямь появился в мире, прибрал всё к рукам, включая невольничью долю. Зачем такому хорошему плодить несчастья? Нет, были там иные силы. Но молиться это не мешало.
– Ой, дэвлалэ, дэвлалэ[7 - Боже мой! (с цыганск.)], – послышалось совсем рядом. Чагрен вздрогнула и, не веря своему счастью, подняла голову и столкнулась с чёрными, как реки в ночи, глазами. Седовласая цыганка окинула её взглядом и задумчиво хмыкнула. – Радость какая, морэ! Посмотри!
Вслед за цыганкой шёл, видимо, её родственник. Старый и седой, с позолоченной трубкой и сияющей пряжкой на штанах. Чагрен оглядела их обоих и фыркнула: оберегов на цыганке не перечесть, вся шея была обвешена украшениями из разных каменьев, монет, в средине одного ожерелья чернел птичий коготь. Не ускользнул от её глаза и льняной платок, такой, какой носят лишь богатые. Может, эти цыгане были не ровней её барину?
– Думаешь, она? – спросил цыган, глядя прямиком на Чагрен.
– Больше некому, – пожала плечами женщина. – Гожо чаори, гожо.[8 - Красивая девочка, красивая (с цыганск.)]
В отличие от многих, эти цыгане не стали торговаться – молча заплатили стражнику золотыми монетами, и тот, хмурясь, освободил Чагрен и повелел ей следовать за новыми господами и во всём их слушаться. Цыганка весело усмехнулась. Да, как же иначе–то?
Она была уверена: дальше будет только лучше, ведь впереди – воля вольная да табор. Свои, в конце концов! Наконец–то свои, а не какие–то гаджо со своими кнутами.
2.
Молодая невеста сеяла тоску в душе Зурала. Нищая и истрёпанная девчушка совершенно не нравилась старому барону, но слово шувани считалось законом. Если он хотел уберечь сына, то должен был сперва жениться, а потом провести обряд и связать Чагрен с Мирчей раз и навсегда.
Мирча, буйная голова, вечно встревал куда–то. Ему шёл девятнадцатый год. С малолетства парень научился залезать в чужие карманы и голосить душевные песни, а, став старше, ездил по торгам, учился исконному ремеслу, помогал перекрашивать лошадей, а после и вовсе заделался конокрадом. Он мог влезть в самую неприступную усадьбу и вывести оттуда ни больше, ни меньше, а целый табун породистых лошадок, с белыми зубами, статными ногами и широкой гривой. А как глядел, когда злился! Словно нечистый в него вселялся и метал искры, не желая ничего слушать.
Глядя на него, Зурал узнавал себя в молодости. Он тоже когда–то мастерил дом для птиц, крепко–накрепко склеивал части первого ножа[9 - Когда цыгану исполняется 14 лет, он должен сделать дом для птиц, а также нож.], который потом всюду носил с собой и хвастался, мол, вот, острый, с позолоченной рукояткой, а режет, режет–то как! Славный нож, барон до сих пор хранил его у себя и не давал в чужие руки. Не положено.
Конечно, Мирча не знал о пророчестве шувани, хотя слухи ходили. Впрочем, болтать могли всякое. Теперь вот молва шла, будто барон до жути влюбился. Одни говорили, что Зуралу на старости лет захотелось страсти, другие – что Мирча–таки прогневил отца и тот решил сделать нового наследника, а третьи радовались предстоящей свадьбе.
По традиции барон решил не торопиться, а дождаться полночи[10 - Все цыганские свадьбы принято справлять в полночь.]. В день, когла луна войдёт в силу, весь табор будет петь и гулять, а Зурал и Рада проведут обряд и поставят сильную защиту. Вот тогда пусть Мирча творит всё, что захочет – ни один удар не обернётся ему погибелью! А если что не так, замертво падёт Чагрен, до которой ни барону, ни его сестре дела не было. Шутка ли – безродная невольница, приблуда из пойми какого табора. На такое «сокровище» никто даже смотреть не станет.
– Баро? – Рада вынула изо рта трубку и недобро прищурилась. – Ты окончательно решил?
– Да, – сказал Зурал. – Обязательно ли для этого справлять свадьбу?
– Мы должны принять девочку в семью, – хмуро отозвалась цыганка. – Точнее, ты должен. Если всё ещё хочешь.
– Как будто у меня есть выбор, – фыркнул Зурал.
Рада ничего не ответила – молча продолжила курить трубку и хмуриться. В шатре пахнуло мятой и ладаном. Старая шувани никому не раскрывала своих секретов, но Зурал точно знал: она добавляла к табаку другие травы. Иной раз зайдёшь к сестре и задохнёшься от горькой полыни, а Рада усмехнётся, показав до жути жёлтые зубы.
А до Чарген и её доли Зуралу дела не было. Он и так освободил невольницу, выкупил, заплатив золотом, даже не стал торговаться. Как говорила сестра, с Судьбой не торгуются, ибо её лишней монетой не подкупишь, к сожалению. Зурал возьмёт безродную бесприданницу в законные жёны, не потребует ничего, кроме покорности, и только. Разве это лихая доля? Для девки главное – работать, как остальные цыганки, спорить на торгах до хрипоты и слушаться мужниного слова. А ведь могло быть намного хуже. Зурал сам видел, как гаджо обходились с невольницами, особенно цыганского рода, так что пусть эта Чарген скажет ему спасибо.
3.
Для Чарген сделали отдельный шатёр. Цыганки дали ей пару платьев, пышные юбки с латками в разных местах и украшения. Кто принёс ленты, кто – обереги. В стороне лежали гвозди от лошадиной подковы, красное пёрышко, соляные камни, ежовая лапка и золотистая монета. Последняя – на свадьбу, чтобы откупиться от нечисти и сделать брак крепким.
Чарген не была уверена, хочет ли она того. Барон Зурал годился ей в отцы, если не в деды, но он всё же выкупил её из неволи, заплатил, не торгуясь, золотом, а теперь вот, велел дать ей отдельный шатёр, платья, украшения. Из невольницы Чарген превратилась в цыганскую невесту. Можно ли было желать лучшей доли? Она сомневалась.
Тяжело вздохнув, Чарген выскользнула из шатра. В таборе на неё недобро косились. Ещё бы: куда ни глянь – полно красивых и статных цыганок разных возрастов, а барон взял и выбрал чужачку–невольницу, к тому же безродную и бесприданную. Захотел показаться благодетелем и сделать доброе дело? Так зачем тогда жениться самому – отдал бы её кому другому, хотя бы вот этому… Чарген взглянула на юношу, который лихо гарцевал на смольном жеребце и хвастался, что увёл красавца у самого графа. Конечно, ему не верили.
– Ай да Мирча, ай да подлец, – усмехались цыгане. – Совсем заврался, чаворо. Что только отец скажет, м?
– Собака врёт, а я правду говорю, – он тряхнул чёрными кудрями. – Ну стал бы я врать, ромалэ? Как перемахнул через забор, как взял самого прекрасного коня, а всех собак перебил, не успели и вскрикнуть.
Чарген слушала его, раскрыв рот, и поневоле любовалась. Болотные, сверкающие, как у самого Лешего, глаза заворожили её. До жути захотелось прижаться к цыгану, обнять, поцеловать и сказать, что он только её, а она – его.
– А вот и наша невеста! – обратили на неё внимание. – Пойди сюда, Чарген, покажи нам себя!
Она стояла ни жива, ни мертва, пока чужие руки не потащили её в сторону. Чарген с неохотой отвела глаза от незнакомца и закружилась среди цыганок. Они называли её золотой, бриллиантовой и хрупкой, как хрустальные бокалы в богатых дворцах. Каждая отчего–то ощупывала её, осматривала грязными руками, словно искала спрятанные сокровища. Но у Чарген ничего не было – одни только кости торчали.
– Славное дитё, славное, – говорили цыганки. – Только уж больно худая. Боюсь, не родит она баро детей.
– Дура ты! – послышалось в ответ. – Зачем Зуралу ещё дети? Разве Мирча плохой парень, а?
– Мирча? – сердце Чарген пропустило удар.
– Ну да, – хмыкнула цыганка. – Мирча слаааавный, только малость непослушный.
– Ага, малость, – фыркнула другая. – Совсем недавно Зурал грозился его прилюдно кнутом отходить, если тот снова пропадёт без его ведома. А ему что? Убёг следующим утром – и ищи–свищи, пока сам не явится!
Чарген печально улыбнулась. Вот, значит, какую долю ей уготовили. Всю жизнь прожить рядом с любимым, пропадать, тонуть в его глазах и быть мачехой, стоять рядом со старым бароном и смотреть, как он гуляет с другими девками, улыбается им, дарит подарки, а после… О, она не переживёт, если Мирча однажды приведёт в их шатёр другую, такую же молодую, как сама Чарген!
Вот теперь свадьба казалась ей настоящим лихом. Нет, не собиралась она подбрасывать монетку у алтаря и откупаться от нечистых. Пусть их брак разойдётся по швам, затрещит как можно скорее! О, раз уж на то пошло, Чарген отрежет себе прядь волос, затем возьмёт столько же у Зурала и пустит их по ветру, приговаривая, чтобы они как можно скорее расстались, и неважно, что будут повенчаны кровью. Не станет Чарген томиться всю жизнь рядом с нелюбимым.
Совсем недавняя неволя показалась ей куда слаще, чем раньше, и барен в воспоминаниях уже не был таким лютым. Забыла Чарген то, как он порол её, не жалея ни своих сил, ни тонкой девичьей кожи.
Как бы ещё волю Мирчи привязать к своей? Она задумалась. Всякими приворотами обычно занималась шувани, но к старой Раде Чарген не пойдёт – слишком опасно. Сестра Зурала всё–таки. Не станет она жалеть какую–то девку. А если заметит чужую ворожбу, что тогда? Не сживёт ли она со свету Чарген?
