Борис Алмазов "Считаю до трех"

Да! Это была она. Алёшка узнал деревья, узнал богинь с крыльями! Теперь картина находилась прямо перед ним, и он увидел, что она очень старая, тёмная, вся в трещинах.

Иностранцы ахали, смотрели на полотно в кулачок. Один что-то сказал

и с сомнением покачал головой. Вадим махнул рукой, что-то ответил и перевернул холст. На холсте был большой чернильный штамп: «Разрешено для вывоза».

Тут иностранцы стали пожимать художнику руки, говорить «О! О!..», чокаться бокалами, которые звенели как колокольчики. Один достал длинный блокнот, что-то в нём черкнул, вырвал листок и подал Вадиму. Тот небрежно сунул зелёную бумажку в карман. У художника был очень расстроенный вид. Когда он увязывал картину, то даже погладил по раме рукой.

–

Вот гады! – прошептал Алёшка. – Вадим коллекцию продаёт. Денег, наверно, нет. А эти сразу как вороны слетелись! И как это пограничники разрешают вывозить такие старые произведения искусства? Такая ценная картина, а они сразу штамп ба-бах…

Вадим обернулся, увидел Альку и так резко захлопнул дверь, что посуда зазвенела в буфете.

«Психует, что картину продал!» – решил Кусков и не обиделся.

Когда Вадим проводил гостей, он совсем не казался расстроенным и даже напевал, намазывая масло на поджаристые гренки.

–

Сколько эта картина стоила? – спросил как бы между прочим Алёшка.

И опять глянул Вадим на мальчишку тем тяжёлым взглядом, которым смотрел на него тогда, в баре, где Кусков свалился ему на спину.

–

Зачем тебе? – спросил он.

–

Вы не расстраивайтесь! – сказал Алёшка. – Вот я стану барменом, заработаю кучу денег, и мы выкупим эту картину обратно. Вы не расстраивайтесь!

Что-то дрогнуло в твердокаменном лице Вадима. Может, на сотую долю секунды потеплели глаза или разгладилась морщина над переносицей… Он внимательно посмотрел на Алёшку, словно только что увидел, и тут же строго сказал:

–

Выкинь из головы!

–

Что, её нельзя назад купить?

–

Я сказал, забудь, не стоит она того.

«Это он от гордости так говорит, – подумал Алька. – В лепёшку разобьюсь, а постараюсь выкупить её, вот как только её разыскать?»

Это искусствоведы были? Спросил он, пытаясь выведать, куда могла попасть эта картина.

—

Ты что, ненормальный?

–

Но они же на полотно в кулачок смотрели.

–

А… – зло улыбнулся художник. – Должен тебе заметить, что большинство из тех, что на картины в кулачок смотрят, ничего в живописи не смыслят…

«Это он на иностранцев злится, – подумал Алька, – потому что картину жалко».

–

Они вроде тебя – сразу «сколько стоит?», – говорил Вадим. – Но ты – мальчишка, а им непростительно… Сколько стоит? Много стоит! Они думают, чем дороже, тем лучше! Ну что ж – спрос определяет предложение! Так, что ли? Получайте, дорогие ценители, по самой высшей цене! – Художник засмеялся.

Потом резко оборвал смех и стал смотреть прямо перед собой, в стол.

–

Сколько стоит… – сказал он. – Много стоит. На эти деньги проклятые всё обменялось – способности, мечты!

Алёшка не понимал, о чём это он, но слушал внимательно и старался запомнить, чтобы потом понять.

–

Когда настоящее произведение искусства – тогда всё меняется, настоящий художник – человек светлый! Теперь таких и нет, сейчас всё больше мастеровые, а раньше были мастера… Мудрецы. Они не думали, сколько это будет стоить… Был такой художник Рембрандт. Слыхал?

–

Не-а! – сознался Алёшка.

–

Тоже всё собирал, собирал… А потом разорился. И когда пришли описывать его имущество и всё забрали, он не расстраивался: «Забирайте эти золотые вещи, я запомнил их блеск…» Потому что был мастер! А я один раз двести рублей потерял – неделю расстраивался! Поэтому я то, что я есть!

Кусков ничего не понял, но ему стало так жаль Вадима, что скажи сейчас кто-нибудь: Кусков, прыгни в огонь, чтобы этот человек был счастлив, – и Алёшка сиганул бы в любое пламя, не задумываясь.

–

Ладно, – сказал Вадим, вставая, – разговорились! Идём! У нас с тобою сегодня много дел.

Глава седьмая

ДЕЛ РАЗЛИЧНЫХ СУЕТА

Первое дело, которое нужно было выполнить Алёшке, – поговорить с матерью или хотя бы оставить ей записку, если матери не окажется дома. Без разговора с матерью Вадим не желал иметь с Кусковым никакого дела. Он так и сказал:

–

Без этого наши отношения невозможны. Я не хочу, чтобы тебя разыскивала в моей квартире милиция. – И мальчишка волей-неволей отправился к себе домой для серьёзного разговора.

Странно ему было идти по своей улице. Словно это был не он, Алёшка Кусков, а какой-то другой человек, который видел свою улицу издалека…

Он прошёл мимо школы, где последний месяц перед каникулами шли занятия. Он заглянул в окна первого этажа – у третьеклассников было торжественно от белых передников и новеньких красных галстуков, недавно – двадцать второго апреля – их приняли в пионеры.

Алёшке стало неожиданно грустно оттого, что он больше никогда не придёт в эту школу.

Он вспомнил педсоветы, двойки, контрольные и с облегчением сказал себе, что теперь всё это позади. Но настроение почему-то не поправилось.

Он зашёл к Штифту. Штифт варил обед и тренькал на гитаре.

–

Во! – сказал он, пожимая приятелю руку. – Мамаша гитару приволокла, говорит, премию дали. Видал? Я не так гитаре радуюсь, а что не пропила премию-то. Видал?

–

А чего ты не в школе?

–

Я с физкультуры отпросился, мол, живот болит. Охота на гитаре играть. Во, уже получается…

Штифт закатил глаза под лоб и забряцал по всем струнам сразу:

По тундре по железной дороге

Где мчится курьерский Воркута—Ленинград …

–

Вот тут у меня переход не получается…

–

Как там? – спросил Алёшка.

Штифт покраснел.

–

Да! – он махнул рукой. – Мамаша плачет, а этот переехал! Вчера у вас ночевали…

–

Так! – Кускову захотелось что-нибудь разбить или поломать. – Теперь всё ясно. Я дал ей время подумать, а теперь…

–

Да погоди, погоди… – говорил Штифт.

–

Чего годить! Сейчас соберу вещи, и всё!

Кусков выскочил на лестницу, взбежал к себе на пятый этаж. Дверь, к его удивлению, оказалась незапертой. Навстречу ему выскочил мальчишка лет пяти.

–

Ты кто? – спросил он, насупив белёсые, как у Алёшки, брови.

–

А ты кто? Что ты тут делаешь? – опешил Кусков и догадался, что это тот самый сынишка Ивана Ивановича, которому нужна мать.

–

Я – Колька, – сказал мальчишка. – А ты Алёша? – И такая радость и надежда полыхнули в его голубых глазах, что вся Лёшкина злость прошла.

–

Не! – пробормотал он. – Не… Я это… Я из школы. Пришёл узнать, почему он школу мотает.

–

Не Алёша, – поник мальчишка. – А я думал, Алёша.

Он, понурив голову, поплёлся в комнату. Кусков двинулся за ним.

–

Нету Алёши, – с тяжёлым вздохом сказал Колька. – И где он, никто не знает. Папа поехал в милицию заявлять, а мама в морг, где покойники лежат. Она плачет всё время.

Кусков увидел, что в комнате у матери постель не смята, – значит, спать не ложилась, зато здесь на его диване валялась Колькина одежонка.

«Ну вот, – подумал Алёшка. – Не пустует моё место. Нечего мне тут делать». Но странное дело, не было у него злости на этого малыша, да и о матери он думал как-то иначе, чем вчера, так и стояло перед ним её плачущее лицо.

–

В морг поехала! – усмехнулся он.

–