Генри Лайон Олди "Кровь пьют руками"

Мы идем по улице – тихой, совершенно пустой, покрытой свежим чистым снегом. Давно заметила: в этом городе улицы пустеют с темнотой, особенно зимой. Каким-то образом Игорь берет меня под руку, и мне становится легче. Он что-то рассказывает, я отвечаю – не слыша себя. Это нетрудно, этому учат. Кажется, я смеюсь. Какая все-таки у него красивая улыбка!

Теперь налево. Похожая улица, только чуть поуже. Направо, пересекаем проспект. Поздний «Мерседес» освещает нас фарами. Направо… Здесь!

Возле знакомого подъезда – пусто. На белом, искрящемся в свете фонарей, снегу – одинокая цепочка следов. Мужских. Зато чуть дальше, прямо посреди улицы…

Кентавры! Двое, один – гнедой, со знакомой бородищей. И я впервые жалею, что не взяла оружие.

Теперь – стоп. Хлопок по лбу… Нет, это лишнее, достаточно удивленного взгляда на подъезд. Мотивация внезапной остановки – этому тоже учили. Итак: удивление, внезапное озарение (надо же, совсем забыла, нужно передать… или забрать, не важно)…

Игорь слушает весь этот бред, улыбается, кивает.

– К-конечно, Ирина! Если не в-возражаете, я тут п-подожду, к-кентаврами полюбуюсь…

Свинство оставлять приезжего человека на ночной улице наедине с кентами, но брать Игоря с собой невозможно. А если встретят выстрелами в упор?

– Я быстро. Десять минут – не больше!

Ныряю в темноту подъезда… Все! Дурацкую улыбку – прочь! Первого – кто откроет. Если, конечно, это не будет гражданка Бах-Целевская. Сучонку – по шее. А еще лучше – за шею, за яблочко, и пусть зовет своего сладенького Алика!

Знакомая дверь – уже с новым замком и новыми петлями. Зато звонок старый. Теперь встать слева, если что – не попадут.

Шаги!

Я ждала вопроса, дурацкого «Кто там?», но открыли сразу. Точнее, открыл. Гражданин Залесский – в тапочках, в спортивных штанах, старых, вздутых на коленях, в грязной майке.

– Вы?!

Можно не отвечать – вопрос риторический. Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra? Я улыбаюсь, отступаю на шаг. Способ старый – для дурачков. Писатель-алкаш переступает порог…

Левый тапочек летит в сторону. Гражданин Залесский покорно сгибается в поклоне, шипя от боли. А как не согнуться, когда его кисть – за спиной, вывернута пальцами к затылку, стоит мне двинуть рукой…

– Ни звука! Дернешься – больно будет! Понял? Если понял – кивни!

Он медлит, и я слегка додавливаю. Теперь гражданин Залесский не шипит – стонет. Я же предупреждала!

– Ну что, сладкий мой, понял? Или руку сломать?

Кивок. Вот и хорошо!

– Теперь – вниз! Медленно!

Он подчиняется без звука – то ли перепуган до смерти, то ли о кентах у подъезда вспомнил. Но и я помню о них. Не помогут тебе кенты, писатель!

Руку не отпускаю, хотя бежать ему некуда. Пусть почувствует, ощутит каждую ступеньку. Выход! Уже? Да, уже.

– Стой! Налево, в подвал!

Подвал я приметила еще в первый свой визит. Дверь сорвана в незапамятные времена, ступеньки сбиты. Наверно, здешние пацаны подружек затаскивают – тискаться. Вот и мы этим делом займемся!

Ступеньки кончились. Вокруг темно, и я отпускаю его руку.

Отбрасываю гражданина Залесского к стене.

– Стоять! Дернешься – стреляю. У меня глушитель – не услышат!

Кажется, поверил. Дыхание стало чаще – страшно! А мне каково, ублюдок?

– Ну, добрый вечер, Олег Авраамович!

– Добрый… добрый вечер…

– Отвечать будете тихо и короткими фразами. Ясно?

– Ясно! Но Эра Игнатьевна, почему?!

Очнулся! Рано очнулся, самое интересное впереди!

Я прислушиваюсь – наверху тихо. Из квартиры никто не вышел, кенты колесят на улице. Вот и славно! Спросить о пленке? Нет, ведь есть еще и распечатка, значит, не вслепую работал!

– Вопрос первый. Какое вы имеете отношение к Эмме Александровне Шендер?

Молчит. Затем изумленное:

– К кому?

Ударить? Так, чтобы завыл, скорчился, упал прямо на грязный цемент?

– К Эмме Шендер. Там, где она живет, ее обычно называют Эми. Иногда – Эмма.

Молчит. Может, и вправду не знает? Дал ему гражданин Молитвин (или еще какой-нибудь мерзавец) пленку, дал распечатку. Или не давал, сразу Петрову сунул?

Достаю диктофон. Палец скользит, никак не может найти переключатель.

Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!

Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка! Вот, капрал свидетель…

Выключаю. Молчит.

– Слушаю вас, Олег Авраамович!

– Это не ваше дело! Слышите! Не ваше!

Ого! Откуда только голос прорезался!

– Не шумите, Олег Авраамович! Итак, что вы знаете…

– Это… Это вас не касается!

Бью. В полную силу, до боли в запястьи. Пыльный мешок с отрубями грузно опускается к моим ногам.

– Можете… Можете забить меня до смерти… Не скажу… Это – не ваше дело!

До смерти! С удовольствием! И плевать на Первач-псов вкупе со Святым Георгием!

– Это мое дело, Олег Авраамович! Эмма Шендер – моя дочь. Сейчас она живет в США, побережье Южной Каролины, Стрим-Айленд…

…Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок…

Мяч катится по пляжу, по сверкающему на солнце белому песку, и мягко падает в воду. Девочка бежит за ним, но внезапно останавливается, смотрит назад…

Я сама нашла это место – самое тихое и далекое, какое только могла предложить Восьмая Программа. Уговорить свекровушку было непросто, ох, как непросто! Да и не свекровь она вовсе – Сашина тетка, старая, злая, как ведьма, меня на дух не переносит. Помогла жадность – в глухомани пособия гуще, а дальняя родня в Чикаго обещала присмотреть за девочкой, если старуху кондратий хватит. Но жива ведьма, здорова даже – видать, климат на этом Стрим-Айленде способствует!

– Вы… Вы говорите правду?

В его голосе – удивление, и это решает все. Такое не сыграть. Не знал. Работал втемную.

Точнее, его работали.

– Зачем мне врать, Алик? Эмма живет там уже восемь лет, сейчас ей шестнадцать, у нее есть парень по имени Пол, он тоже из эмигрантов…

– Был.

Его голос дрогнул. Был?

Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!

Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка!..

– Извините, Эра Игнатьевна, но я вам не верю.

Я оглядываюсь – темно. Ни спичек, ни зажигалки. Черт, дьявол!..

– Поднимемся наверх. Только не вздумайте бежать!

На улицу выходить ни к чему, в подъезде горят лампочки. Темновато, но сойдет.

– Вот фотография! Смотрите!

Я достаю снимок – свежий, только что из принтера – и лишь тогда понимаю, какую делаю глупость. Он никогда не видел Эмму! Я сама – сама, дура! – показываю ему, как она выглядит…

– О Господи! Пашка!

Теперь настает время удивляться мне. Какой еще Пашка? Пол?

– Хорошо. Я вам верю.

Его голос становится тихим и каким-то странным, словно этот мальчишка постарел сразу на много лет.

– Эми звонила мне несколько дней назад, чтобы сообщить о гибели моего отца и… и брата. Паши. Павла Авраамовича Залесского. Они живут… жили на Стрим-Айленде последние годы – переселились из Милуоки по Восьмой Программе.

Не врет? Нет, не врет! Ну и родственничек у бедняги Пола! Но даже если так…

– Пленка. И распечатка. Откуда? Кто вам их передал?

Он качает головой, на губах – грустная усмешка.

– Никто. Все это… получено в пределах моей квартиры. Можете считать это научным опытом. Или спиритическим сеансом – как вам больше по душе.

Научным опытом? Неужели эти штукари способны?!. Но ведь сюда не зря прислали Игоря! Игорь! Его можно спросить! Или нельзя?

Во всяком случае, не сейчас.

– Вы, Эра Игнатьевна, прочитайте распечатку. Там понятнее, чем на пленке.

Теперь он говорит еле слышно, и я начинаю догадываться, что парню тоже нелегко. Тоже?! Отец погиб, брат погиб… В голове эхом сумасшествия отдается: …будут и там наших внуков рожать – и для кого-то появится дом… дом, из которого…

– Олег Авраамович! Я вас ударила. Извините! И вообще, извините!

Он качает головой – на сей раз утвердительно.

– Да, конечно. Вы, наверное, решили, что наша банда собралась шантажировать работника прокуратуры? Это я, дурак, виноват: хотел вас, так сказать, озадачить. Знаете, что? Лучше вы меня извините. А сейчас… Можно, я пойду домой? Холодно!

Еще бы! Февраль, мороз, а он в спортивных штанах и майке. И в одном тапочке.

Правом.

Взгляд исподтишка…

Никогда бы не смогла нарисовать его лицо. Не личность – словесный портрет, забывающий бриться: нос прямой, чуть с горбинкой, брови тонкие, щеки слегка впалые – и вечно в щетине (фи!). Особая примета – без всяких особых примет. Тридцатилетний недоросль, любящий пялиться на женские ноги. И чего в нем нашла гражданка Бах-Целевская, не пойму?

А еще у него странный голос – какой-то водянистый, бессильный.

Или это я все от злости?

Таков ли он на самом деле, господин литератор?..

– Конечно, Олег Авраамович! Только… Если некоторые люди узнают о моей дочери… Об Эми… Плохо будет не одной мне, плохо будет ей. Ей шестнадцать лет, отца убили, когда девочке и шести не было…

– Не надо! – Алик морщится, гладит рукой бок. – За кого вы меня принимаете? За сентиментального агента 007?.. Ну и бьете же вы, Эра Гигантовна! Вас бы с Фимкой познакомить…