Александр Кормашов "20 см"

– Вы пытались, – то ли спросил, то ли просто констатировал Гаврон.

Фарн молчал. Гаврон тоже молча сделал глоток кофе, потом облизнул своей правой мандибулой верхнюю губу и переменил тему.

– Ваш сын… – сказал гость. – Ваш первый сын, – голосом подчеркнул он, – он ведь тоже учился в училище транспорта, так?

Фарн медленно кивнул. Первый сын умер. Но об этом не принято было говорить. Даже официальная версия его смерти избегала упоминать об участии в некоем студенческом заговоре, а в семье эта тема была вообще табуирована. «Да, в училище транспорта! Тоже! – хотелось выкрикнуть Фарну. – И что?»

Впрочем, при случае, он мог бы даже развить эту тему. Он давно добивался, чтобы хотя бы второй его сын, второй и теперь единственный, поступил в университет знаний. Просто знаний. Не в училище транспорта, геологии или сельхоз. Для этого Фарн уже много лет состоял членом Попечительского совета их единственного университета, перечислял в его фонд немалые деньги, очень немалые для его фирмы деньги, и тоже очень расстроился, когда и второго сына не удалось туда протолкнуть. Но теперь, он надеялся, что добьётся, чтобы туда поступила дочь. Квота для низших каст была очень маленькой, но счастливые случаи бывали.

Гость опять что-то говорил. Странным образом он коснулся темы диссертации, которую недавно защитил сын. Фарн напрягся. Что-то в голосе гостя изменилось.

– Вы знаете, чем он занимается?

– Да-да, я знаю, – быстро ответил Фарн, спеша показать, что он полностью в курсе жизни сына и что в его деятельности ничего противозаконного нет.– Он занимается темой сверхуплотнения горной породы. С тем, чтобы создавать такие проходческие щиты, которые будут двигаться под землёй очень быстро.

– Как дождевые черви? – подобрал ожидаемое сравнение гость.

– Да, но принцип другой, – Фарн даже обрадовался, что ему удалось переключить тему. – В отличие от червей, грунт в машине сначала сильно уплотняется. Очень сильно, в десятки раз по объёму, это происходит в передней части агрегата, и затем, в таком сжатом виде, он, то есть грунт, он проходит по центральному стволу всего проходческого щита, словно по кишечнику, а на выходе снова разуплотняется и занимает своё прежнее место. В принципе, после этого в горной породе даже дырки не должно оставаться. Понимаете?

– Да-да-да, – закивал Гаврон, тоже будто обрадовавшись теме. – Я видел в новостях. Проходческие щиты, которые не оставляют за собой никакого прохода. Парадокс. Правда, говорят, на Земле для такой силы сжатия надо воспроизвести плотность нейтронной звезды. Или даже чёрной дыры. Так что, как ни крути, а без какой-нибудь дырки вам всё же не обойтись! – Гаврон отрывисто хохотнул, а потом вдруг понизил голос и пригнулся к столу, словно боясь, что его подслушают. – Однако наверху, – он кивнул на потолок, – возникают опасения. – После этого он выдержал долгую паузу, чтобы Фарн мог спросить «какие», но хозяин молчал. Гость распрямился и откинулся на спинку стула.

– Вы хотели мне что-то сказать.

– Я? – удивился Фарн. Он ничего не собирался говорить.

– Вам не очень понравилось, когда я пошутил про плотность чёрной дыры. Вы подумали, а откуда ваш сын возьмёт такое количество энергии, разве нет?

– Да нет.

– И всё-таки.

– Я не знаю, откуда он может взять такое количество энергии, – сказал Фарн и тут же испытал стыд, что таким построением фразы он как будто нечаянно предал сына, отстранился от него перед лицом чужого человека. Надо было сказать обезличенно или использовать местоимение «они».

– Вы же были учителем физики…

– Нет. Географии и биологии. Хотите, я заварю ещё кофе? Или, может, чай? – спросил Фарн, вставая.

– Нет. Присядьте. Присядьте, – настоял Гаврон. – Вы когда-нибудь спрашивали себя, куда, например, девается вся эта земля, вынутая из наших пещер? А это десятки, сотни, тысячи, миллионы кубов. Куда?

– Я не знаю.

– И все не знают. Но при этом все думают, что она каким-то чудесным образом выбрасывается наружу.

– Я не знаю. Я просто делаю двери и лестницы. Железо и дерево. Гарнитура, фурнитура, крепёж…

– А потом появляются книги, подобные «Последней оптической иллюзии» с её нелепыми бреднями о горе чёрных муравьев. Ваш сын когда-нибудь произносил при вас слово «террикон»?

– Нет, мой сын при мне никаких таких слов не произносил, – твёрдо ответил Фарн и спокойно выдержал долгий взгляд «шахтёра».

– Вы мне нравитесь, – резко изменил интонацию гость и начал собираться. – Но, возможно, вам стоит внимательнее приглядеться к окружению вашего сына.

– Он взрослый муравей. А в чём дело? Вы знаете, где он сейчас?

– С ним всё в порядке, а мне уже пора. Проводите меня.

Гость вызвал такси. На лифте они спускались молча, а когда выходили, в подъезде им встретилась соседка, очень весёлая разбитная муравьиха с каким-то своим приятелем, который старался её поддерживать, но только из расчёта на взаимность. При виде Гаврона, субъекта явно не местного разлива, соседка на мгновение растерялась, потом ойкнула и принялась откровенно заигрывать. Гаврон ей что-то ответить, соседка громко расхохоталась и стукнула его по плечу. Как-никак плечо у «шахтёра» было всё же шире, чем у её друга.

Такси пришлось ждать долго. Они стояли в подъезде, укрываясь от холодного ветра, и смотрели сквозь стеклянную стену, как на нижней поверхностях подъездного козырька играют красные сполохи. Ночью те играли особенно оживлённо, словно это именно их раздували подземные вентиляторы.

Сын неожиданно приехал утром и, мало того, на отцовской машине. Фарн даже не спрашивал, как это вышло и кто именно его надоумил забрать оставленную на университетской парковке машину. Всё как-то понималось без слов.

Фарн-а приехала с работы уже после девяти, она добиралась домой на общественном транспорте. Муж сразу понял, что у неё тоже была необычная ночь.

– Ты дозвонился до него? – спросила она, едва переступив порог. – Почему он не отвечал по телефону?

– Он уже здесь. Спит в своей комнате. Раздевайся и садись завтракать.

К этому времени их дочь уже встала и ушла в школу. Завтракали они вдвоём. Фарну несколько раз звонили с его фирмы, спрашивали, когда он может придти и подписать платёжные документы. Он сказал, что после обеда.

Разговаривали они долго, ещё и после того, как жена пошла в спальню и стала приготавливаться ко сну. Но ни к чему конкретному они не пришли. Сам же Фарн вновь и вновь прокручивал в голове мысль, что власти, по-видимому, опасаются разработки их сына. Теперь не только самой идеи, ранее чисто фантастической, но и предлагаемой технологии, позволяющей передвигаться под землёй очень быстро и без следа. В любом направлении.

– Понимаешь, меня всегда это беспокоило. Мы живём в земле, – продолжал Фарн вслух. – Фактически мы живём в земле. Всё наше окружающее пространство, помимо самой воронки, это всё земля, земля и земля. Не зря так и названа. Помнишь, мы смотрели сериал, где одну планету назвали Яблоком, помнишь? Ты спишь?

Фарн-а засыпала.

– Потом, в какой-то момент, это яблоко вдруг разрезали. На две отдельные половины, две отдельные планеты. На две полу-Земли. Одну для синих муравьёв, другую – для зелёных…

Фарн-а стала похрапывать.

– Фарн-а, не спи! – потряс её за плечо Фарн. – Я должен тебя о чём-то спросить.

– Мм?

– Они тебя спрашивали о дочери? Как-нибудь упоминали? Пусть даже мельком.

Фарн-а резко очнулась.

– Да-а. Они спрашивали, как она учится в школе. Я сказала, что хорошо, отличница.

– А ты сама с ней в последнее время о чём-нибудь говорила?

– Мы всегда говорим.

– О чём-нибудь о таком?

– Нет. Но она сама…

– Ну!

– Девочки в школе возмущались, что мы все гамэргаты.

II

Клиника неврозов располагалась в пещере с искусственным небом. В сущности, это была просторная каверна почти идеально сферической формы. В самой нижней части был разбит сад и плескалось мелкое озеро, так что нижний корпус больницы частично стоял на сваях, в верхней – освещение создавали два подвижных светильника, один жёлтого света, с мощной лампой накаливания, другой – голубоватый, холодный, люминесцентный, но тоже шарообразный. Сложную систему кабелей и подвесов иногда заедало, и тогда жёлтому светильнику становилось неинтересно уходить на ночь, и он всячески мешал синему. Иногда они оба так причудливо сцеплялись, что висели на небе по несколько дней, пока вызванные электрики устраняли неисправность. Главный врач клиники доктор Андрелион сломал голову, чтобы объяснить пациентам, что тут вообще происходит.

Контингент, в основном, у него был очень непростой, образованный и любивший подискутировать. Библиотека клиники никогда не бывала пуста, кинозал тоже. Всё это увеличивало и без того высокую набожность пациентов, хотя доктор Андрелион умел вовремя купировать эксцессы. Он был сторонником радикальных методов лечения нервных расстройств и всю жизнь отстаивал метод «клин клином». Ради лечения своих подопечных он даже добился того, чтобы власти проделали отдельный проход в соседнюю каверну, где располагался Храм всех людей, и вот там, в этом храме, наиболее сложные больные проводили по нескольку часов кряду, обычно сразу после ужина и до двенадцати часов ночи, а потом возвращались умиротворённые. Лишь одна пациентка возвращалась ещё более возбуждённая.

– Танцует? – спрашивал доктор, просматривая последние записи в медкарте. Для этого он пригласил в кабинет её лечащего врача.

– Танцует, – ответил лечащий врач. – Вчера ночью вот опять.

– Снова на стене?

– На стене. Откровенный стриптиз. Ярко выраженный сексуальный подтекст. Бюстгальтер со стразами, эротическая комбинация, чёрные сетчатые чулки, две пары туфель на высоких каблуках…

– И как она только не сверзится на этих каблуках! – крякнул доктор.

– Держится, – сказал врач.

– Надо что-то решать. Как вы думаете, может, пора созывать консилиум?

– Я бы ещё понаблюдал, – сказал лечащий врач. – Динамика симптомов всё же оставляет надежду. И потом…

– Что?

– Всё же надо учитывать, что больная – тринадцатый ребёнок в семье и двенадцатая девочка подряд. В их касте девочки не должны так часто рождаться.

– Ну-у, – доктор тяжело вздохнул, выпустив из себя воздух. – Редко, но бывает. А что остальные дети?

– Без выраженных симптомов, а вот их старший и единственный брат проходил у нас углублённое обследование на предмет вегето-сосудистой дистонии. По результатам обследования было не рекомендовано заниматься тяжёлой атлетикой.

– И?

– Он стал шахматистом.

– И?

– Он умер.

– Куда вы клоните?

– Покушался на жизнь Мирмиколеона. Участвовал в студенческом заговоре.

– Н-да. Значит, был из тех?

– Да. Семья стоит на учёте, но, кроме нашего случая, никаких других отклонений не выявлено.

– Печально.

– Что печально?

– Всё печально, как видишь.

Когда лечащий врач ушёл, доктор Андрелион достал из кармана баночку с полосатыми желатиновыми капсулами. Положив одну в рот, он как бы с неудовольствием отменил, что та совершенно прилипла к его языку, и попробовал её стряхнуть. Он тряс головой так и эдак, мотал языком во все стороны и одновременно всем телом совершал весьма странные скачкообразные движения, никак не приличествующие уважаемому доктору. Извинить его могла бы, наверное, лишь пчела, вонзившая в язык старика жало и никак желавшая без своего жала улетать. Наконец, он устал и налил из графина воды. Вредной пчеле предстояло утонуть, а потом и раствориться в желудочном соке. Капсула, наконец, отклеилась, смылась в горло, и доктор с удовлетворением крякнул. Через несколько секунд жизнь вернулась в привычное русло.

Весь сотрудники клиники хорошо знали, что их главный врач не принимает лекарств, никаких лекарств, и что всё его пилюли плацебо, и что в капсулах простой мел, пусть даже не простой, а очищенный, и что в графине находится не вода, а обыкновенная водка, правда, тоже очищенная, дополнительно. Единственное, что главврач ещё помнил из фармакопеи – это пятьдесят грамм или двести таблеток активированного угля на литр.

Палн-а-12д танцевала на стене из чувства эйфории. После посещения Храма всех людей она всегда испытывала ощущение полёта, невесомости. Это ощущение всё длилось и длилось. Да и потом она ещё долго не засыпала, хотя ей давали целую пригоршню разноцветных пилюль и вежливо предлагали проглотить. Она лежала и вновь переживала то чувство, будто у неё за спиной отросли лёгкие прозрачные и шуршащие, и невидимые для других крылья и она летит. Другие идут, а она летит.

Храм всех людей тоже находился в большой и просторной каверне, но не сферической, а сильно вытянутой вверх, которую геологи ещё называли «жеода», что, как ни странно, переводится «подобная земле». А вот земли-то как раз там и не было. Все стенки жеоды были выложены чистейшими фиолетово-розовыми кристаллами аметиста. Благодаря подсветке, миллионы их граней калейдоскопично светились, искрились и создавали пространство совершенной невесомости, бесконечной оторванности от земли.

Но это была иллюзия.

В центре храма находилось алтарное помещение в виде куба, куда, как считалось, могут заходить лишь служители культа, а вот прямо из куба вырастала ритуально-молельная конструкция, чем-то напоминающая сдвоенную спираль ДНК. Две винтовые лестницы в любом случае отсылали именно к этому сравнению. И при этом они вились в воздухе вокруг многогранного столба, как и сами они, доходящего почти до самого купола. Это был Столп Творцов, предмет гордости и почитания всех красных муравьёв. Все грани этого столпа были полностью покрыты миллионами и миллионами фасеток, электронных матриц, каждый пиксель которой отображал чьё-то конкретное человеческое лицо, и подсчёту эти лица не поддавались. Ибо не было в мире человека, когда-либо жившего на Земле и каким-либо образом причастного к сотворению мира красных муравьёв, пусть даже лишь к созданию их одежды, изобретению умного механизма, рисованию новой буквы или написанию малой части какого-нибудь программного кода, чтобы он не был здесь увековечен. Увековечены были даже те, кто готовил этому человеку еду, строил дом, играл с ним в карты, воспитывал детей или улыбнулся утром в общественном транспорте.

Палн-а-12д, как заворожённая, смотрела на все эти лица, на вселенную этих лиц и, хотя достоверно не различала ни одного, понимала, что это именно они, все они, совокупно, поднимают её наверх и возносят куда-то ввысь, учат, собственно, летать. Пусть для этого ей, как и всем, нужно было сначала подняться по лестнице в виде двойной спирали ДНК.

Собственно, подниматься муравьям приходилось лишь по одной спирали, спускаться по другой, главное же было осуществить переход между ними. Этот переход совершался лишь в одном единственном месте, уже на самом верху, практически под куполом. Переходили по стеклянному, совершенно прозрачному и невидимому для глаз мостику. Многие муравьи застывали, видя перед собой пропасть. Некоторые требовали включить хоть какую-нибудь подсветку, чтобы мостик стал виден. Кто-то был подготовлен и заранее брал с собой поляризованные очки. Только даже в очках и с включённой подсветкой совершить требуемый переход «по воздуху яко по стеклу» решались не все. Иные предпочитали оставаться на месте и от страха умереть, ибо заповедано: «да никто не спустится по той лестнице вниз, которая идёт наверх, аминь». Тела таких бедняг по окончании службы выносили из храма, складировали на террасе у входа, а потом ночью сбрасывали на дно воронки. Но большинство, конечно, набирались мужества и совершали свой главный переход. Ибо велика была вера в людей. И чем сильней была вера, тем проще давался переход.

У Палн-ы-12д была собственная вера. Она больше верила в свои прозрачные невидимые крылья, те, что переносили её через пропасть, не позволяя ни пяточкой, ни носочком коснуться стеклянного перекрытия. Лишь поэтому для неё до сих пор оставалось загадкой, есть там мостик в действительности или его нет. Другим муравьям сама сила тяжести подсказывала, что он есть, а ей было даже сложно понять, о чём идёт речь. Глупа та подсказка, которую не к чему приложить.

В клинике также все хорошо знали, что главврач страдает бессонницей. В ночные часы пилюли к его языку прилипали особенно крепко, и требовался не один графин, чтобы их проглотить. Ночью доктор Андрелион частенько бродил по коридорам больницы, будил заснувших на посту медсестёр, заглядывал в палаты к больным и подолгу стоял то над одним, то над другим пациентом – пока снова не зачешется язык.

В палате Палн-ы-12д он произвёл небольшой обыск, однако не нашёл ни бюстгальтера со стразами, ни эротической комбинации, ни сетчатых чулок, ни двух пар туфель на высоких каблуках. Задумчиво постояв, он снял листок назначений, приколотый к спинке койки, и внимательно его прочитал. Подпись лечащего врача в последнее время становилась всё более нервной и дёрганной. Надо было уже что-то делать. Ладно. На следующей неделе он пошлёт этого лечащего врача в Храм всех людей сопровождать очередную группу больных, и, если врач не вернётся, его место займёт новый ординатор.

Сам доктор Андрелион в Храм всех людей никогда не ходил. Он не был религиозен.

III

Фарн был как все и тоже не любил, когда кто-нибудь умирал. Но бар-клуб «20 см» был тем местом, где смерть друзей неизбежно превращалась в аттракцион. Часто кто-нибудь умирал лишь затем, чтобы потом заявиться на собственные поминки с выражением: «Опа, а я жив!» Это уже стало игрой, тем не менее, если всех звали на поминки, то и приходили практически все, ну хотя бы в надежде, что умерший старый хрыч на этот раз не заявится живым. Но однажды не заявился лишь Будн, и тогда все горько смеялись, что своим светлым пятном на лбу он до жути похож на нового Мирмиколеона.

Первое ген-поколение красных муравьёв ещё умело отдыхать. Они пили жёлтое фруктовое пиво, первый искусственный нектар, изобретённый самими муравьям, а не людьми, они конкретно общались и конкретно презирали всех тех, кто пользовался гаджетами, иногда несильно дрались, но это когда сильно напивались, впрочем, врождённое соперничество проявлялось, скорее, в характере некоторых друзей, а не в стиле общения.

Сам пивбар в последнее время сильно одряхлел. Его зашарканный пол, обшарпанные стены и покривившиеся двери на кухню ещё помнили те лучшие времена, когда посетители дискутировали без пива или с малым его количеством. В целом, кроме количества, тут мало что изменилось – всё та же барная стойка, дюжина столиков, бильярд и всё та же открытая терраса с видом на огни НПЗ, где кому-нибудь обязательно приспичивало делать шашлык, а потом устраивать пожар.