– Где ты был сегодня утром? – отсмеявшись, сказала я. – Я приходила сюда. Хотела сказать тебе кое-что важное.
– Знаю, что приходила. Я… Не хотел я с тобой встречаться. Ждал, пока ты уйдешь.
– Фу, как некрасиво. А я тебе ТАКОЕ хотела сказать.
– Ну, говори сейчас.
– Я попросила у бабушки, а она поговорила с родителями…
– Ну, и что они сказали? – нетерпеливо спросил Денис, переступая с ноги на ногу своими большими черными галошами.
– Что я могу остаться еще на месяц!
– Всего лишь месяц…
В голосе Дениса слышалось разочарование, луч фонаря упал вниз и освещал теперь только небольшой кружок сторожки пола. За стенами все еще бушевала непогода, Дыня сидела между нами и смотрела поочередно на каждого. Хвост ее усиленно мел пол, поднимая пыль в воздух.
– Вот вы где! – открывая дверь сторожки, сказала бабушка. – Что вы здесь…
Бабушка не договорила, обводя сердитым взглядом внутренность сторожки, собаку и мои босые грязные ноги. И тут я поняла, что дома меня ждет серьезный разговор. Но Дениса он тоже ждал, судя по нахмуренным бровям мужчины, стоящего рядом с бабушкой.
– Живо домой! – скомандовала бабушка.
– Ба, мы не можем бросить Дыню здесь! Ей же страшно…
– Еще как можете! Что с ней случится?
– Много чего с ней может случиться! – резко выступив вперед и закрывая собой Дыню, как в первую нашу встречу, сказал Денис. – Ее эти мальчишки опять могут обидеть! Или она может испугаться, и сама в лес убежать, а она там заблудится! Мы не можем ее оставить так! Деда…
Седой мужчина горько вздохнул и опустил плечи, смиряясь со своей судьбой.
– Ладно, – мягко сказал он. – Возьмем ее домой. Но ты расскажешь мне всю эту историю от начала и до конца.
– НАМ расскажешь! – грозно поправила его моя бабушка.
– Ну, нам так нам. Пойдемте тогда ко мне. У меня там чай есть.
– И что же? Чай один прихлебывать? Чаем сыт не будешь. Нет уж, – возмущалась моя бабушка. – Лучше уж пойдемте к нам, у нас хоть пирожки с ватрушками есть. И чай найдем.
Дедушка Дениса только развел руками. Ему больше ничего не оставалось, так как спорить с моей бабушкой было бессмысленно, и все в деревне знали это. Он только отвел Дыню к себе домой, привязал ее веревкой к крюку пустой будки, налил воды и дал кусок мяса, взял по указу моей хозяйственной бабули сухую одежду для Дениса, а потом пришел к нам.
Мы сели, выпили чай, съели пирожки и отогрелись. Бабушка заставила Дениса снять всю одежду и надеть сухое, мне же пришлось мыть ноги. Мы с Денисом рассказали каждый свою часть истории, которая сложилась в один большой летний пазл.
Бабушка и дедушка Дениса все выслушали, а потом отправили нас играться, а сами остались сидеть за столом на кухне и разговаривать. На самом деле, разговаривали они недолго. Но, насколько я поняла по спокойному выражению лица бабушки и ее улыбки, они договорились обо всем, о чем хотели договориться.
– Ну, месяц – тоже хорошо, – сказал мне, уходя, Денис. – Я очень рад, что ты останешься со мной еще. До завтра?
– До завтра.
– Приходи тогда сразу к моей калитке, раз Дыня теперь у меня живет.
Я кивнула и помахала ему на прощание рукой. Когда они ушли, я крепко обняла бабушку.
– И что с тобой делать, лиса? – спросила бабушка.
– Спасибо тебе за все, бабуля. Он хороший. И Дыня тоже хорошая. И это лето у тебя… Оно самое лучшее!
– Беги ложись спать. Завтра встанешь пораньше и поможешь мне приготовить завтрак. Договорились?
– Конечно!
Я поцеловала ее в щеку и побежала к себе. Закрыв глаза, я тут же уснула. И спала крепким сном всю ночь, набираясь сил, которые потребуются мне завтра для встречи нового месяца лета и нового захватывающего приключения.
Екатерина Петровская. «Алина»
Всем известно, что люди часто вытесняют болезненные воспоминания, но, как ни странно, я помню тот день до мельчайших деталей. В то далекое июньское утро я, пятилетний и беззаботный, проснулся в своей комнате от яркого света, настойчиво прорывавшегося сквозь занавешенное окно. Солнечный луч шарил по моей кровати, отчего по одеялу разбегались неуловимые крошечные зайчики. Я пытался накрыть их ладонью, казалось, что они были теплыми на ощупь. Мне было легко и спокойно, как может быть только, когда тебе пять лет. Потом в комнату вошла мама в своем летнем платье в мелкий цветочек и синем переднике. В руке ее было ведро, увенчанное плотной шапкой белой мыльной пены, и щетка для мытья окон. Мама раздвинула шторы, и нахальное летнее солнце ворвалось в мою комнату. Я зажмурился, а мама, подхватив из ведра кусок пены, подула на него, и он приземлился прямо на кончик моего носа. Мы вместе смеялись, радуясь только нам понятной новизне наступающего дня, а потом мама крепко обняла меня. Я и сейчас могу вспомнить запах ее духов и прикосновение ее рук.
Мама включила телевизор, и теперь комната наполнилась звуками, затем она забралась на подоконник и ловкими привычными движениями принялась мыть окна. Я завороженно смотрел, как умело она орудует скребком, удаляя мыльные подтеки с радужной поверхности стекла, от чего оно становится идеально прозрачными. Легкий ветерок колыхал занавески, и они надувались как парус. Я представлял себе, что мама капитан пиратского корабля и что мы с ней бороздим просторы океана в поисках острова сокровищ. Сейчас мама крикнет «Отдать швартовы!», спустится с капитанского мостика, мы бросим якорь и вместе пойдем завтракать.
Солнце неожиданно скрылось за облаком, и я, отвлекшись, погрузился в пучину мелодий, доносившихся с экрана, а когда вынырнул на поверхность и посмотрел на окно, мамы уже не было. Ветер все так же играл в занавесках, а по стеклу медленно спускались остатки пены. Я чувствовал, как вязкая и тягучая пустота обволакивает мое тело. Помню, что на экране смеялись, и я уставился в телевизор, не в силах оторваться, хватаясь за него, как за спасательный круг. Непонятная дремотная пелена окутала меня, и я отдался ей полностью.
Фактически в ней я просуществовал до моих тринадцати лет. Конечно, мои папа и бабушка старались сделать все возможное, чтобы я не ощущал горечи потери, но чем чаще они говорили мне, что в случившемся нет моей вины, тем больше я чувствовал себя виноватым, и чем больше они меня опекали, тем более уязвимым я себя ощущал.
Наверное, я и до этого был странным ребенком, слишком домашним, малообщительным и самодостаточным, но все эти качества нисколько не мешали мне находиться в гармонии с собой и с окружающим миром. А после смерти мамы бабушка с папой решили меня социализировать. Я был отдан в детский сад в чуткие руки профессионала с трудно произносимым именем Альфья Рамильевна. Я так и не смог его выговорить, и поэтому сразу же был записан в трудные дети с отставанием в развитии, к тому же я до школы мочился в постель, и это только усугубляло мое и без того безрадостное положение.
Я питал тайные надежды, что с переходом в первый класс что-то изменится, по крайней мере, не будет ежедневных пыток тихим часом и детсадовской едой. И поначалу действительно все было гораздо лучше. Оказалось, что я не такой уж идиот, легко справляюсь с чтением и худо-бедно с математикой. Но к концу третьего класса моя репутация была подмочена одним неприятным инцидентом. Произошло это в раздевалке на уроке физкультуры, когда мои наблюдательные одноклассники заметили, что я до сих пор ношу колготки. Оказывается, это было в высшей степени неприлично для мальчика моего возраста, о чем, конечно, не догадывалась моя бабушка, а я попросту не задумывался. Согласно школьному этикету, под брюки надо было надевать тренировочные штаны в случае сильных морозов или вовсе ничего.
В общем, в школе мало что изменилось, разве что с экрана телевизора я переключился на книги. Моя жизнь протекала во вселенной Нарнии или Средиземья. Я плотно огородился от внешнего мира за стеной вымышленных миров. Наружу я выходил только, чтобы принять пищу, справить естественные потребности или ответить урок.
Все изменилось, когда мне исполнилось тринадцать и на день рождения папа подарил мне настоящий астрономический бинокль со штативом. По замыслу он должен был отвлечь меня от одиночества и сблизить с отцом. Предполагалось, что летом на даче мы вместе будем любоваться звездами. Пару раз мы с папой действительно смотрели на звезды, но почему-то нам все время что-то мешало, то дождь, то облачность, то папа засыпал раньше, чем появлялись звезды, потому что очень уставал на работе. Но вскоре я нашел биноклю новое применение.
В течение всего лета я, как заправский шпион, нес свою ежедневную вахту, наблюдая за соседями. Это занятие действительно заняло меня, а вместе с тем появилось ощущение, что я делаю что-то не совсем законное. Нельзя сказать, чтоб это сильно расстраивало, даже наоборот, меня будоражила мысль, что я знаю больше, чем дозволено. Оказалось, что наши соседи не совсем те, за кого себя выдавали. Так дядя Миша раз в неделю под покровом ночи аккуратно сливал сточные воды на грядки тети Клавы. А утром как ни в чем не бывало выходил на крыльцо в бессменных трениках и майке-алкоголичке и раскатистым баритоном приветствовал соседку. «Доброе утро, Клавдия, какие нынче погоды стоят, урожай будет отменный». Кстати, теперь я предусмотрительно отказывался от предложения тети Клавы поесть клубнику прямо с грядки или сорвать себе огурчик.
Соседи из дома напротив приезжали поздно вечером в пятницу, они под громкую музыку вкатывались в автоматические ворота дачи на новеньком BMW, выгружали кучу сумок с продуктами и алкоголем, а потом по-тихому, самозабвенно тырили дрова для камина у председателя нашего СНТ.
Школьная учительница Ольга Александровна почему-то любила загорать именно тогда, когда к ней приходил косить траву Федя. На самом деле его звали Федул, он выполнял в поселке любую работу от сбора листьев до укладки плитки, то есть был человеком разносторонним. Федя косил траву, постепенно кругами подбираясь к тому месту, где Ольга Александровна принимала солнечные ванны. Тогда Ольга Александровна поднималась, складывала полотенце и говорила: «Федор, вы, должно быть, устали, не хотите ли холодного компота? Только сегодня сварила». И Федя послушно шел за ней в дом. Слов я, конечно, слышать не мог, но мне почему-то казалось, что Ольга Александровна непременно предлагала Феде компот.
Так незаметно прошли почти все каникулы, и если бы я писал сочинение на тему «Как ты провел лето», то мог бы многое рассказать о наших соседях. Но, к сожалению, мы не писали такие сочинения, и тайны нашего СНТ уйдут со мной вместе в могилу.
Август был весь в яблоках, они свисали, словно огромные виноградные гроздья, от их тяжести ветки нагибались низко к земле, как будто кланялись, предлагая свои дары. А может, они хотели, чтобы кто-то облегчил им жизнь и избавил от тяжкой ноши. Яблоки были на земле, на окнах, на полу комнат, яблоки, собранные в корзины в кладовке и расставленные в банках в виде джема и сока в сарае. Повсюду стоял их сладкий, немного волнующий и чуть грустный запах уходящего лета.
Теперь, устроившись у окна, я наблюдал только за ней. Алиной, соседской девчонкой, с которой, будучи еще совсем маленькими, мы лепили куличики в песочнице и которую почему-то я не замечал все предыдущие годы. Соседи меня больше не интересовали. Все мое внимание было приковано к ней.
Её не было весь июль, как выяснила позже моя бабушка, она отдыхала с родителями в Турции. Она вернулась загорелая, подросшая, какая-то очень заграничная и заносчивая. Вокруг нее вечно крутились стайки соседской ребятни. Часто они уезжали на велосипедах на речку или играли в волейбол на площадке за магазином, где я не мог их видеть.
Как же я завидовал этим мальчишкам! Ведь они могли быть к ней так близко, могли запросто болтать и смеяться. Но зато каждое утро с десяти до одиннадцати Алина была только моей. Я наблюдал, как она садилась за стол в саду и что-то писала, наверное, ее заставляли учиться даже летом. Она сидела, поджав под себя одну ногу, вторая, в белом носке с серой от хождения по полу пяткой, нервно болталась взад-вперед. В короткой юбке, из которой она давно выросла, а выбросить было жалко, таких вещей обычно полно на подмосковных дачах, в вязаной бабушкой кофте, она задумчиво накручивала волосы на карандаш, потом клала голову на руки и так полулежала над книгой, ничего не делая. Интересно, о чем она думала?
Конечно, мое счастье было недолгим, потом на великах подъезжали мальчишки, звали ее, и она, бросив учебники, убегала к ним. Это сцена повторялась каждый день, кроме выходных, когда к ней приезжали родители. Каждый раз ее бабушка злилась и кричала: «Куда? Вернись сейчас же обратно. Все отцу расскажу». Но она ее никогда не слушала. Меня и восхищало то, как ей удавалось делать все по-своему, несмотря на бабушкины протесты, и бесило то, что ей все всегда сходило с рук.
Если все же бабушке удавалось заставить Алину, например, убрать опавшие яблоки, то она ловкими и, как она думала, незаметными движениями перекидывала их на наш участок. Так вот почему их у нас так много?! Такого нахальства я уже не мог стерпеть и поэтому под покровом ночи, вооружившись фонариком, с остервенением перебрасывал их обратно. Я специально выбирал самые гнилые и изъеденные улитками и, набросавшись вдоволь, с чувством выполненного долга ложился спать.
Наверное, где-то в глубине души я завидовал Алине еще и потому, что у нее была мама, которой мне так не хватало. Я видел, как каждую субботу их машина подъезжает к воротам, сигналит, и Алина бежит по дорожке, как мама обнимает ее, прижимает к себе крепко-крепко и целует в макушку и, как, обнявшись, они вместе идут к дому. В этой картине было столько нежности, и часто, лежа в постели, я представлял, как Алинина мама приходит ко мне и так же целует на ночь. За эти мысли мне было немного стыдно перед собственной мамой, образ которой постепенно стирался и которую теперь я знал только по старым фотографиям.
Иногда мне очень хотелось с ней заговорить, но казалось, что она меня не замечала. Если мы встречались в магазине, куда ходили за мороженым, то на мой «привет» она всегда закатывала глаза и тяжело вздыхала, как будто я ее чем-то сильно достал. Мое лицо становилось пунцовым, и я злился и давал себе слово, что больше никогда даже в сторону ее не посмотрю. В минуту отчаяния я даже написал стихи: «Ах как сладостны были грезы, и цвели за окном цветы, хороши и свежи были розы, но в руках оставались шипы». Я героически не подходил к биноклю сутки, а как-то даже два дня подряд, но потом все равно находил предлог, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как она там и чем занимается.
Я наблюдал, как к ее калитке подходили мальчишки и звали ее: «А-ли-на». И как это просто у них получалось! А она выходила в коротких шортах, обрезанных из старых джинсов, шлепках на босу ногу, майке на тонких бретельках, и мне казалось, что я чувствую запах яблок от ее волос. Как будто он становился еще сильнее.
Как-то раз ленивым движением она послала мяч через забор ребятам, и – о чудо! – по какой-то неясной причине изменив свою траекторию, он приземлился на нашем участке. Это был мой шанс, другого такого не будет. Сердце бешено колотилось в груди. Я вскочил, опрокинул стул, подбежал к окну.
– Теть Мил, а мячик киньте, пожалуйста.
Нет! Я летел, перескакивая через ступеньки вниз, толкнул дверь на веранду.
– Алиночка, лови!
И предательским движением, неловко бабушка отправила мяч обратно.
– Данечка, это ты? Пошел бы, поиграл с ребятами.
Понуро я поплелся обратно наверх к своему наблюдательному пункту.
Потом все выходные шел дождь, и наутро понедельника тоже. Крупные капли падали на ветки яблонь, отчего казалось, что им становилось еще тяжелее. Если открыть окно, то запах дождя смешивался с запахом яблок и становился дурманящим и тревожным.
– Проходи, Алиночка. Ой, вся промокла же.
Я не верил своим ушам, подошел к двери и прислушался, затаив дыхание. Алина у нас дома.
– Я за сахаром, меня бабушка послала, джем делаем.
– Данечка, спускайся, посмотри, кто к нам пришел!
Я в смятении натянул джинсы, взъерошил волосы. Алина у нас, здесь, так близко.
– Даня, ты идешь?
А что я ей скажу? Я замер у двери и представил, как я говорю «привет», а Алина закатывает глаза и вздыхает. Я тихонько выглянул из-за двери и увидел кусок красного непромокаемого плаща и резиновый сапог, представил, как заговорщически улыбается бабушка и подмигивает мне из-за спины Алины.
– Ба, не могу, я занят.
И все же этим летом нам суждено было встретиться, хотя и при малоприятных обстоятельствах. В ту ночь я уже лежал в кровати и читал книгу, когда услышал шум и крики. В два прыжка я был уже у окна. В темноте было трудно что-то разглядеть. Шум доносился с Алининого участка. В соседних домах зажегся свет, потом я услышал, как бабушка отпирает входную дверь. Дядя Миша включил прожектор. Луч пошарил по соседскому участку и выхватил фигуру грузного мужчины в одних трусах и с топором в руке. Ослепленный ярким светом, он застыл на минуту, а потом, шатаясь, двинулся вперед. Казалось, это был гигантский разъяренный Халк. Потом я увидел маленькую фигурку Алининой бабушки в длинной ночной рубашке. Она прикрывала кого-то руками и истошно кричала. Конечно, как я сразу не понял, это же дядя Сережа, Алинин отец. А вдруг он убил ее? Я сбежал с лестницы, выскочил на веранду. «Вызывайте полицию!» – гремел голос дяди Миши.
– Быстро иди к себе.
Бабушка решительно двигалась к Алининой калитке.
– Я с тобой.
– Кому сказала, марш в дом, тебя тут только не хватало.
Бабушка редко сердилась. Я послушно вернулся. Через какое-то время приехала машина с мигалкой, за ней еще одна, а потом все стихло. Бабушка никак не возвращалась, и я опять спустился. Я стоял на крыльце, тщетно вглядываясь в темноту. Неожиданная тишина была страшнее криков. Я не знал, бежать ли искать бабушку или оставаться на месте. Наконец я разглядел две фигуры, идущие быстрым шагом по дорожке. Бабушка прижимала к себе Алину. На ней была пижама с зайчиками, а ноги были босые. Я подумал, что ей, наверное, ужасно холодно, и тут заметил, что я тоже стою босиком.
– Алиночка ночует сегодня у нас, – сказала бабушка, как будто так и должно было быть.
Бабушка перенесла мое белье на раскладушку, а Алине застелила мою кровать.
– Все, всем спать. А завтра на завтрак я блинчики сделаю. Алиночка, ты любишь блинчики?
– Ага, – ответила Алина.
Бабушка ушла, а мы остались вдвоем. Меня всего трясло, руки дрожали, а Алина, напротив, казалась спокойной, как будто это не ее отец только что носился по улице с топором.
– Ты как?
– Бывало и хуже, – Алина разглядывала мою комнату, потом уточнила: – Он не всегда такой, только когда пьяный.
Она подошла к биноклю, закрепленному на штативе.
– А это для чего?
Я подошел и направил бинокль в небо.
– На звезды смотреть.
– Ага, – усмехнулась Алина.
– Ну, не совсем.
И я рассказал ей и про дядю Мишу, и про Ольгу Александровну, и про всех-всех. Она меня слушала и даже смеялась и не закатывала глаза, а потом сказала:
– Спасибо.
– За что? – удивился я.
– Просто так. Давай спать.
Она легла на мою кровать, отвернулась к стенке и, как мне показалось, тут же уснула. Я долго ворочался на раскладушке, стараясь производить как можно меньше шума, но она предательски скрипела от каждого моего движения. Какая же все-таки Алина сильная. Даже в этой своей дурацкой пижаме с зайчиками, все равно сильная и смелая. Я все прокручивал в голове события этой ночи и никак не мог уснуть. А когда я перестал вертеться и немного успокоился, я услышал, как Алина плачет, совсем тихо, стараясь не всхлипывать, отвернувшись к стенке. Я не знал, как ей помочь. Но почему-то был уверен, что мы обязательно подружимся.
Дядя Сережа вернулся как ни в чем не бывало на следующее утро. Я был удивлен, что все они: и Алина, и ее мама, и бабушка ведут себя, словно ничего не произошло. Но я старался не задавать вопросов.
С этой ночи моя жизнь резко изменилась. Словно как в сказке, очнувшись от долгого сна, я увидел, как знакомые вещи, которые раньше были как будто не в фокусе, стали приобретать конкретные очертания. У еды появился вкус, цвета стали какими-то необычайно яркими. Впервые я с нетерпением ждал начала нового дня. Я стремительно наверстывал все то, чего сам себя лишил.
Скоро я узнал, над чем корпела Алина каждое утро. Оказалось, у нее были проблемы с чтением и пересказом. И ее заставляли каждый день писать изложение прочитанного на ночь рассказа, отмечать и развивать основную мысль и формулировать свое отношение к тексту. С заданием Алина справлялась плохо. Она могла сидеть в течение двадцати минут и так ничего и не написать. А то, что в итоге получалось, если честно, выглядело ужасно. Дальше «понравилось», или «не понравилось» дело не шло. Тогда я взялся помогать ей делать задания, я читал рассказы и ночью писал изложение, а утром ей надо было только переписать все своим почерком. Надо сказать, даже в переписанном тексте она умудрялась наляпать массу ошибок. Эти занятия нас очень сблизили. Однажды, пыхтя над очередным опусом, Алина оторвалась от тетради и, серьезно посмотрев на меня, как только она умела делать, глаза в глаза, не мигая и без тени улыбки, выдала: «У тебя здорово получается, ты будешь писателем». И тут же, не дав мне возразить, принялась дальше, старательно выводя буквы, пробираться через дебри моего текста.
В выходные, когда Алина была с родителями и не выходила гулять, я слонялся без дела вдоль забора, стараясь не попасться на глаза дяде Сереже. Бабушка презрительно называла его за глаза странным словом «нувориш». Я считал это страшным ругательством и часто с остервенением произносил его вслух, представляя, как бросаю это «нувориш» ему прямо в лицо. Но если я встречал его случайно на улице, то моя душа уходила в пятки только от одного вида его грузной фигуры с бычьей шеей и тяжелого взгляда из-под густых бровей.
