Роман Черкашин "Жадность"

Санька, видя трясущиеся плечи всегда спокойного, собранного Игната, вдруг почувствовал какие-то неприятные чувства: чувства вины и неловкости, а также досаду и зло, но только на себя. Из-за того, что довёл друга до слёз, что ему порой кажется, что кругом у многих двойное или тройное дно в душе, а у иных и совсем дна нету, или души.

Он протянул руку и схватил Игната за плечо.

– Гнат, да ладно тебе, это я дурень набитый. И грамоте я тоже не обучен. Вот совсем. Кто бы меня учил? Тебя Захар хоть чему-то научить успел, а я… Нормально ты всё объяснил, это я шутканул по дурости. Да я сам не знаю, что со мной в последние дни творится, вот хоть режь – не знаю! На прошлой неделе мамку довёл, сестрёнку, а теперь вот тебя…

Игнат ещё несколько раз всхлипнул, потёрся лицом по коленям, стирая слёзы, и посмотрел мокрыми глазами на Сашку.

– В самом деле, нормально всё обсказал, без дураков? – спросил он всё ещё немного дрожащим голосом.

– А то!

– А что ты сеструхе да мамке сделал?

Саньке совсем неохота было рассказывать свою глупость, за которую совесть грызла его уже не один день и он только отмахнулся.

– Да ну их… Не до них сейчас. Давай взвесим да прикинем, кого с собой брать.

И Санька, желая отвлечь друга, начал быстро предлагать варианты.

– Серегу возьмём, ему я точно доверяю. Ещё думаю Антоху взять. Парень крепкий, сильный, быстрый. Одобряешь?

Игнат кивнул, подтверждая.

– А вот дальше, даже не знаю. То ли Пашку взять, то ли Лешку Гвоздя.

Про Гвоздя Санька и не думал, он ему в последний момент вспомнился, но надо было дать подумать и Игнату, чтобы он уж точно отвлёкся. Друг откинулся на ствол ели, немного помолчал, цыкнул уголком рта и тихо произнёс:

– Ни тот, ни другой.

– А почему?

– Ну, сам подумай получше, – произнёс Игнат, и со вздохом продолжил: – Гвоздь – парень что надо…был. До того, как узнал, что отец германцем убитый. Тогда он первый раз напился, а в последние дни только и делает, что с полдня у бабки Глафиры трётся. А к вечеру уже лыко не вяжет. Не, проболтается. Нальют стопку али две, и проболтается. Да и идти с ним – одно мучение. Из него теперь ходок на дальние расстояния никакущий. Да и работник из него никакой. А Пашка, ежели ты про Телегина, точно нас сдаст. Ему лучше вовсе не знать. Да и не пойдёт он с нами. Ты же знаешь, как он нас называет. Беднота одно ухо, те, что всей семьёй одни порты носим, а то и вовсе – беспортошниками, а где ж мы беспортошники?! Вот порты, на мне. Вот кому бы я морду разбил, но он же сразу жаловаться побежит, а потом ничего хорошего уж точно не будет. Его отец у графа в доверенных лицах ходит… Граф ему даже кус земли дал. Самое меньшее, что его отец мне сделает – зубы повыбивает, а могут и на графских конюшнях высечь. Да так, что вся шкура с тела долой уйдёт. Как ты про него подумать-то мог?

– Да я про него такое же думаю, сам бы ему с удовольствием харю сплюснул, но… Тебе надо было о чём-то другом подумать, а не о том, что ты по-бабьи тут сопли распустил, вот я и…

Игнат хохотнул.

– И правда, дурак ты, Саня. Да я, наверно, невыспавшись, вот и развёл тут сопли. Ладно, давай ещё одного выберем, а к вечеру усех обойдём. Вдруг они не смогут.

– Хорошо. На самом деле, я думал про Федьку. Он младше нас, но здоровый и сильный как чёрт.

– Та это да. Вот только ума у него, аки у птахи какой.

– Ну и что? Зато он сразу поймёт, жилец али не жилец лётчик, коли тот жив ещо! Он ведь у Митрича учится.

– Вот поэтому я и не думал о нём. Сначала тоже о нём подумал, а потом вспомнил, с кем он дружбу водит, отказался от затеи.

– Ну а что Митрич? Даже ежели Федька расскажет про самолёт, то Митрич не побежит его разбирать. Ему он уж точно без надобности. Ни цельный, ни разобратый. Да и заступы нам где-то брать надоть, а у Фёдора такие заступы, что диву дашься, я видел. Землю режуть, что твой нож масло. Хоть твой нож масло редко видить, но они у него всё режуть, вот всё что ни попадётся! Ему Митрич заступы ковал. Ну, не ему, семье, но загляденье, а не работа. Федька говорит, много заступами работают, а ни разу не точены. И они всё как новые. Да и по лечебной части он Фёдора натаскал.

– А ты знаешь, что ещо про Митрича говорят?

– Знаю. Да мало ли про кого, что говорят. Про нас вон, тоже твоя мать кричит: оболдуи, но ведь мы не оболдуи?

– Мы нет, но вот Митрич…

– Да дался он тебе! Али ты тоже в эти сказки веришь? Их больше всех наш поп разносит. А вот ежели ты спросишь, к кому у меня душа больше лежит, так я тебе честно отвечу: к Митричу, а не к попу энтому зажратому! И на все эти сказки, что Митрич с чертями дружбу водит, целуется с ними да милуется, готов в рожу ему плюнуть.

– За это тебя самое меньшее высекут. Я вот в эти россказни тоже не верил, но как-то, не так давно, был у него в кузне, да увидел, как глаза его горят… Такая дрожь по спине пробрала, никогда такой не было. То, что в глазах его огонь плясал, это ладно. Отсвет горна отразилси. Но вот ты в его глаза всматривалси когда?

– Чего я там не видал? – недоуменно спросил Санька. – Он чего – девка красная, чтобы я в его зенки таращился?

– Вот, а я посмотрел. И знаешь, что заметил?

Санька замотал головой.

– Они у него карие.

– Да ну и что, у многих глаза карие, у меня, например. А у колдунов, у них и вовсе, говорят, глаза зелёные.

– У тебя они карие, карие и есть. Его же цвет меняють. Разговаривает с тобой – карие. Спросишь чего, что ему антиресно, он рассказывает, да так увлечённо, что глаза чёрные делаются. Злится, тоже чёрные, но как-то по-другому. Да и насчёт баб… Ему скока годов? А он всё один да один. Щас мужиков в деревне меньше, а он ни к одной не ходит. И к нему никто, окромя Федьки. Живёт там у себя на отшибе, у реки, в кузне… И потом: вот мать говорила, пришёл он лет шесть назад, в тысяча девятьсот десятом где-то. С того дня, говорит, только бородищей больше зарос, а больше никак не меняется.

Игнат помолчал, ехидно улыбнулся и спросил:

– Вот я знаю, тебе Симка дюже нравится, да так, что когда ты её видишь, твоя удочка, небось, тебе подбородок подпирает, а?

Санька хотел обидеться на такое, но почему-то смутился, принялся отнекиваться, а Игнат, только махнул в его сторону рукой.

– Да неважно. Я к тому, что Митрич тоже не старый, лет тридцать-тридцать пять, многим бабам нравится, а он бирюк бирюком. По лесу может неделю шататься, в кузне днями и ночами пропадать… Странный он, вот убей меня бог, странный.

– Вот возьмём Федьку с собой, может, у него и вызнаем чего.

– Значит, не передумал про Федьку? – упавшим голосом спросил Игнат.

– Нет, – твёрдо заявил Санька. – Малый сильный, хороший. А что у Митрича в учениках, так что с того? Нам Митрич ничего плохого не сделал. Мне поп наш, отец Георгий, больше не нравится.

– Ладно. Иди домой, лопай, а я спать лягу, здесь. Домой не хочу, мамка всё одно спать не даст. Ты только приходи после полудня, али чуть позднее. Пойдём с ребятами поговорим.

Санька кивнул, поднялся и уже собирался идти домой, когда Игнат окликнул его и попросил:

– Ты только когда придёшь, пожрать чего-нибудь захвати. Мне домой идти, ты ж понимаешь, мать плешь проест скоро.

– Хорошо, будет тебе чегой-то пожрякать, – с ободряющей улыбкой пообещал Сашка, но Игнат уже вытянулся у ствола дерева и закрыл глаза.

Глава 2

Ближе к вечеру мальчишки собрались и стали решать, когда отправиться к дальним лугам, на поиски летательного аппарата. Идти хотели на зорьке, но Федя не согласился. Он попросил два дня, чтобы управиться с делами по хозяйству да договориться с учителем, Митричем. Ожидание всем было в тягость, но заступы были нужны, а Федька мог инструмент предоставить, поэтому остальным ничего не оставалось, как согласиться с его условием.

Все дни Игнату, Саньке, Серёге и Антону не удавалось успокоиться, их трясло, душа требовала приключений, а тело было согласно на любую работу, лишь бы время бежало быстрее. Парни никогда не отлынивали от дел по хозяйству, но сейчас матери были приятно удивлены: они сами просили найти им занятие, и чем сложней и тяжелей, тем лучше. А Игнат, Санька и остальные, просто старались как можно больше устать за день, чтобы ночью спать, а не думать о походе.

А вот Фёдор был этим увлечён мало. Он не горел поиском самолёта, он больше переживал, как растолковать дядьке Митричу, что скажет мамке про день-деньской учёбы у него, но сам на неё не явится. Да и ребята просили ни словом не обмолвиться о походе на дальние луга, а уж тем более о цели похода. Но дядька догадался сам.

Федька сидел перед кузней, откуда доносился неунывающий и задорный стук молотка. Теперь он легко мог отличить, когда стучит молоток, когда молоточек, а когда лупит молот. Крепкие руки Митрича, казалось, не знали тяжести молота. В руках дядьки он вертелся бабочкой, стучал по краснющему от жара горна железу и гнул его так, как Митричу было угодно. С этого молота и началось Федино обучение у кузнеца.

Федька пришёл в кузню с мамкой. Она хотела попросить кузнеца вылечить Фединого брата, который очень часто болел, а помочь никто не мог. Если и выздоравливал на неделю, то потом заболевал ещё пуще прежнего. Фёдин отец, был против участия Митрича в лечении сына. Он считал, что болезни – это божье испытание, помочь могут только молитвы, а если молитвы читать будет ещё и священник, то бог услышит быстрее и лучше. Отец Георгий, взяв плату, – когда едой, когда монетой, когда услугами на церковном подворье, – всю ночь исправно читал молитвы, махал кадилом, жёг свечи, но брату не становилось лучше. Федя чувствовал себя виноватым, он считал, что, родившись на год раньше брата, забрал у мамки всю силу и здоровье, предназначавшиеся им двоим. Иногда он винился перед братом, сидел на лавке, держал его за руку, плакал и утешал Илюшу как мог.

Но вот, когда папка ушёл на фронт, отец Григорий не пришёл к ним домой. В трескучий мороз, по глубоким сугробам Федька бежал к дому священника, стучал и просил открыть дверь. Дверь открылась, вышел священник в богатой шубейке и сказал, что теперь им не чем ему платить. «Денег у вас, у голытьбы, нет, есть вам самим почти что нечего, ты и один за день можешь сожрать то, что на неделю растягиваете, а мне отрываться от истого служения Богу, ради избавления одного раба Божьего от кары небесной, некогда». Тем более, молитв прочитал он много, а результата всё нет, значит либо Бог не хочет избавить от болезни, либо не может. Федька тогда ахнул и в снег уселся: как же так, Боженька и не может?! Отец Григорий затушевался, затряс бородой до пупа, но растолковал: может, бес какой с мальцом вашим играет, а Бог – личность занятая, чтобы все желания людские исполнять, и, вообще, пути Господни нами неисповедимы, так что не нам их рассматривать, а уж судить Господа, нам вовсе не дано. «Так что иди отрок и не приходи боле, не отрывай святого отца от молитв за прекращение бойни великой, да не забывай молиться о спасение души своей и своего отца». Напутствовал, да и закрыл двери. А Федька долго сидел в сугробе, и всё никак не мог понять: отчего бог так равнодушен к Илье, отчего не может найти лишнего времени, чтобы избавить брата от подлого недуга? Почему он так поступает с мамкой и братом, за что?! Он не желал понимать, что пути господа неисповедимы, что людям их понять не дано, что нельзя осуждать бога и осуждал. Он даже ненавидел его, когда пришёл домой и сел рядом с лавкой, на которой в горячечном поту метался его младший брат.

Мамка тогда сказала: «Холод, что от тебя идёть, сынок, может Илюше вред причинить, ты не искушай судьбину, а разденься, да тогда садись». Фёдор снял отцовский тулуп, что доставал ему до пяток, валенки и шапку, намоченную снежной метелью. На вопрос мамы о священнике, Федя отмахнулся и, скрепя зубами, поведал о том, что сказал отец Григорий. Бог, мол, занят, излечить брата не может, а скорее, не хочет, а может, с ним и вовсе бес играется. Мамка тогда заплакала, а Федька сел рядом на лавку, обнял её и попытался утешить. Немного погодя, мать вытерла слёзы платком, прерывисто вздохнула и сказала, что утро вечера мудренее.

Утром Фёдор проснулся от вкусного запаха пекущегося хлеба. Мама хлопотала у печи, а Федя смотрел на неё и радовался: впервые, после того как папа ушёл на германский фронт, она выглядела окрылённой и сурьёзной, а не разбитой, погрязшей в пустых и бесполезных хлопотах о сыне, несчастной бабой. Она увидела, что Фёдор проснулся, и, улыбаясь, сказала, что раз бог и слуга его помочь не хотят или не могут, то они попросят помощи у другой стороны. Федька испугался и принялся пытать маму, что она надумала. Мама только сказала Феде одеваться, а пояснить ничего не захотела. Вынула каравай из печи, обмотала чистым полотенцем да положила в сумку.

Из села уходили ещё в сумерках. Федя не понимал, что мама задумала, но когда отдалились от села в сторону речки, что-то забрезжило в его голове, что-то заставило его волноваться, но вот саму мысль он ухватить не мог.

Летом до реки идти было легко и приятно: иди, выбивай себе из земельки пыль голыми пятками. Зимний путь – другое дело. Дороги не видно, сугробы в рост человека, в которые проваливаешься, выбираешься, а потом снова проваливаешься по колено, по пояс, по грудь, а то и по глотку. Под одёжу задувает колючий ледяным холодом ветер, порой свистит и воет волком, приносит с собой метель, а тогда тебя укутывает снегом, и вот уже хочется лечь и отдохнуть – хоть на немножко! – но Федя знал, что отдыхать ни в коем разе нельзя. И только высокий чёрный лес видит, как ты тащишься по снежной пустоте, укутанный снегом, проваливаясь и выбираясь из сугробов, и всё тащишься, тащишься… Всё медленней, медленней, а доползёшь ли до нужного места – уже неизвестно.

До реки было не больше четырёх вёрст, но по такому пути Феде показалось, что он прошёл во много раз больше, а дорога всё не кончалась и не кончалась. Он, наконец, сообразил, куда мать держит путь. Уговаривал её не делать этого, развернуться и идти домой, не ходить к чёртову кузнецу, не грешить против Господа-Бога нашего, но мама его не слушала. Сначала она посмеивалась на его уговоры и увещевания, но он продолжал ныть и канючить, и она не сдержалась. Стянула толстые рукавицы и отхлестала Фёдора по щекам. Потом расплакалась и обняла его. «Раз бог от нас отвернулся, раз мы ему чем-то неугодны, то мы вольны делать так, как нам лучше. Моему сыну потребна помощь, а любая мать, если она настоящая мать, сделает для этого всё. Обратится и к чёрту, и самому диаволу, но помощь добудет. Запомни сынок, когда идёт речь о твоём ребёнке, перед родителем нет преград» – говорила она ему, вытирая с холодных щёк горячие слёзы несправедливой и горькой обиды, которую принесла.

Федя спросил только, ежли бы он заболел, она тоже пошла бы к колдуну? Мама грустно улыбнулась, попросила не наговаривать на себя болезни и сказала, что видно люди правду говорят: силу ты взял большую, а вот ума щепотку, но оно, может, и к лучшему. А к колдуну – конечно бы пошла. «Отец не хотел, он отцу Григорию больше верит, я тоже верила, но раз он сам отрезал другие пути, то так тому и быть. Не ему, попу брюхатому, меня осуждать! А перед богом, придёт время, отвечу».

И они продолжили путь в кузню, к невесть откуда пришедшему колдуну.

Фёдор волновался, переживал: что Митрич потребует за свои услуги? Вдруг он вылечит брата, но каким Илья станет после? Вдруг колдун заберёт его душу? Или его самого? Брата, конечно, жалко, но вдруг он потребует мамкину душу? Как тогда быть?! Про себя Федька совсем не думал. Он был уверен в одном: мама никогда не отведёт его на мучения. Правда, он помнил историю, рассказанную отцом Григорием, как бог приказал одному отцу принести своего единственного сына в жертву, но потом передумал. Отец Григорий говорил, что бог проверял, на какие жертвы способны люди ради него. Говорил, что чем больше и значимей жертва, тем выше будет благосклонность и награда божия. Федя помнил, что Антоха и Стёпка, кои толпились у ворот церковного двора среди ребятни, спросили тогда: какую же награду получил этот горе-отец? Священник пояснил, что наградой было умножение семени его, то бишь нескончаемое продолжение рода этого человека. Стёпка хмыкнул да заявил: «Нам такое благоденствие совсем не надоть, у нас и так пять-восемь детей во многих семьях, а кормить особо нечем. Куда ж ишшо до бесконечности-то? А раз этот отец единственного сына поволок на смерть, так он вообще дурак набитый». Антоха тут же подхватил: « Да не, свинюка он, жаднючая. Небось, рассчитывал на другую благодать божью, а бог схитрил, наградил той, что мужики с рождения имеют». Отец Григорий разозлился, а опосля нажаловался родителям и наказал: выпороть баламутов как сидоровых коз. Да всё сетовал на то, что нельзя выпороть их языки.

Наконец, Федьку стеганула догадка, что они заблудились. Вроде и блукать негде, но сколько идут, а дойти не могут. Видать чёрт их водит, к колдуну не пускает. А вдруг он зря на чёрта думает? Вдруг это ангелы не дают им свои души колдуну заложить? Мамка упорно двигается вперёд, но ушли по темноте, пошли не по дороге, могли сбиться. Вот только одно: тут сколько не иди, а к реке всё одно выйдешь. Но дойти, почему-то не получается, уже и светло стало, а реки всё нет и нет. Ноги ещё болят, по снегу идти не шутка, колени чуть не к груди поднимаешь, разбрасываешь снег, раздвигаешь его, но с каждым шагом это всё тяжелей и тяжелей.

Выбираясь из очередного сугроба, Федя заметил далеко впереди, по левую руку, огромный холм, покрытый снегом. Прям, как отец когда-то сказывал, про горы и снежные вершины.

«Как же я мог про тебя забыть? – пронеслась испуганная мысль. – Если идти по дороге, мы должны пройти рядом с холмом Древних Воителей, но раз он далеко в стороне, нам нужно брать влево. Так мы к дороге и выйдем!».

Этот двадцатисаженный холм всегда был зна?ком, что ты приближаешься к реке. Сейчас Федя очень испугался, что совсем про него забыл. А что, если у него дедовская слабая память?

Дед Феди, отец отца, в шестьдесят лет стал скорбен умом. Многое забывал, многое придумывал, мог заблудиться в селе, а бывало, что он путал дома и на ночлег мог прийти совсем в другую избу. А был случай, когда он среди ночи к соседям на полати полез. Соседка, когда почувствовала, что к ней прижимается и муж, и другой мужик, заорала так, что всех собак в округе переполошила. Бабка Глафира тогда говорила, что был бы молодой, она бы не кричала, или кричала совсем не так. Все хохотали, но Феде было не до смеха. Ему было жалко и страшно видеть как рассудительный, работящий дед превращается в старую развалину с умом ребёнка, а думать о том, что такая будущность ждёт и его, было невыносимо жутко. Когда два года назад дед умер, Федя плакал, но помнил, как мамка сказала отцу: «Грех так говорить, но на душе легче, словно холм Древних с плеч свалился». И вот теперь он забыл про этот холм. Наверное, так бы и не вспомнил, если бы не увидел, но зато теперь Федя был уверен: до дома Митрича недалеко.

Мелкая, низенькая избушка с шапкой снега на крыше, двумя оконцами смотрела на измотанные, заснеженные фигурки сына и матери.

Мама постучала в окно, но никто к ним не вышел. Тогда они прошли в распахнутые настежь ворота, по тропке, вычищенной от снега, дошли до двери в избу и остановились перед огромными воротами сарая. Из-за ворот раздавалось коровье мычание, фырканье лошадей, а на снегу Федька заметил следы лошадиных копыт. Вот только лошадиных ли? Да и откуда у него лошади? В деревню он всегда приезжал на одной, а то и вовсе на своих двоих топал. А может, наколдовал себе кобыл и жеребцов? Колдун он, али нет? Фёдор застыл в раздумьях, а в сердце всё глубже проникал страх.

Он быстро сообразил, почему мама не спешит заходить в жилище колдуна. Раз он к ним не вышел, значит – не хочет видеть гостей, тем более таких, которым что-то нужно, а ежели его нет в доме, но они зайдут, не рассердится ли он? Тогда Федя и услышал гулкий железный стук. Он шёл с дальнего края двора. Такой двор он видел только у Телегиных. Но Телегиным за заслуги сначала землю подарил старый граф, а потом новый ещё добавил. А колдуну, за какие такие заслуги? И это наколдовал? Тогда, пожалуй, мог и получше расстараться: у самой зажиточной семьи в селенье землицы было даже больше. Однако и здесь, есть где разгуляться. Звук разносился из небольшой бревенчатой избы на конце надела. Из её чёрной трубы валил дым, и Федька быстро догадался: это и есть диаволова кузня.

По расчищенной от снега тропке, ведущей к дверям кузни, они и двинулись.

Федя всматривался в тропинку, на оставленные следы на снегу, но видел только отпечатки сапог, а ожидаемых следов копыт, так и не приметил. Рядом с кузней следов было много, а из-за приоткрытой двери, помимо громких железных ударов, слышались громкие возгласы и довольный хрипловатый смех. У Фёдора перед глазами встала картинка: проклятый колдун, враг рода людского, мучает какого-то грешника, довольно хохочет, а потом снова лупит его по железным оковам. Федьку аж передёрнуло от этого! Он совершенно не хотел заходить внутрь, но мама растворила дверь шире и проскользнула в кузницу.

«Не стой столбом, – сказал он себе. – Хоть помочь не смогу, так хоть сгинем вместе. Илюху только жалко, так и не дождётся он нас. Но хоть с голодухи не помрёт. Хлеб на лавке слопает, а там, глядишь, и люди чем помогут». Федька глубоко вздохнул и переступил порог.

Глаза его, после яркой белизны снежного покрова, увидели сначала только кузнеца, стоявшего рядом с горном. Митрича в полумраке кузни Федька узнал не сразу. Голое по пояс тело, словно пылало огнём, огненные всполохи, казалось, зажигались прямо на мускулистых руках. А больше всего поразило то, что он подносил к лицу оранжевую полосу, от которой сыпали искры. Федя подумал, что кузнец сейчас проглотит эту искрящую штуковину или сожжёт себе глаза, но Митрич поднёс полоску к чёрной бороде, прикоснулся к волосьям и довольно, радостно захохотал.

– Ну что, сдалась, стервь неведомая?! – прохрипел он сильным голосом, а потом кинул огневушку в бадью с водой. Полоска, злобно зашипев, подняла облачко пара и мгновенно провалилась на дно.

Окон в кузне не было, даже махоньких, и Федька быстро-быстро заморгал, чтобы скорее прогнать снежную слепоту. Как всегда моргание помогло, и вот он уже отчётливо видел необычайно белые стены, на которых играли отсветы кузнечного пламени, и маму, застывшую возле стены.

Митрич заметил вошедших, смущенно крякнул и выронил из руки небольшие клещи. Виновато улыбнувшись, он прохрипел:

– Я тут…кхмм…немного увлёкся. Люблю поработать, когда один. Увлекаюсь, когда никто не тревожит.

Теперь Федя видел, что мужик весь потный, будто бы из речки вылез, а языки пламени на теле – блики пылающего горна.

– Так это?.. Вы чего тут? – спросил кузнец. – Случилось чего, с села в такую погоду пешком переть?

Тут мама очнулась, сунула руку в суму и вытащила каравай. Упав на колени, протянула хлеб Митричу и запричитала.

Колдун оказался неправильный: растерялся, зачесал в затылке – не такими Федьке представлялись колдуны. Вроде и голос мощный, и творил что-то непотребное, а сейчас выглядит как обычный мальчишка. Феде даже стало неловко и за него, и за убивавшуюся мать. Он-то знал, о чём просит мама, но тоже мало что понимал в её крикливых рыданиях. Митрич попытался что-то сказать, но она не слушала, а только пихала ему в руки хлеб: дескать, возьми да помоги. Кузнец в растерянности посмотрел на Фёдора, но он только плечами пожал и уставился в земляной пол.

Митрич набрал в грудь воздуха и рявкнул:

– Замолчи, слышишь, молчи!!

Мамкин рёв разом оборвался, и она испуганно замерла.

– Вы это, погодите тут немножко. Щас я, оботрусь, пойдём в хату, там всё расскажешь. Только не скули боле, уши болят от твоих воплей.

Митрич выскочил за дверь, как показалось Федьке, с облегчением, а гостей оставил в горячей, раскалённой кузне.

Мама пустым взглядом смотрела на пылающий кузнечный огонь, а Федька был рад, что колдун выбежал, и с интересом рассматривал кузницу.

Кроме бадьи с водой, рядом со всё ещё пылающим кузнечным очагом, внимание Феди привлёкли: верстачок с двумя тисками, большими и малыми; точильный камень с ремнями и педалькой; стол с клещами всех размеров, с зубилами да молотками; ящик с «горюч-камнем», который многие называли углём и ценили за тепло, но в их селе этот камень был дорогой редкостью. Он подошёл к белой стене и провёл по ней пальцем. Гладкая, ничуть не шершавая, мелом не мажется, золой тоже, как в избе – точно, колдовские проделки. На земляном полу Федя заметил кувалду и, оглянувшись на дверь – не идёт ли хозяин? – поднял её, перекинул из одной руки в другую. Он так и стоял, играя с молотом, когда открылась дверь.

– Я так думаю, что пойдём-ка… – начал по-деловому кузнец-колдун, но внезапно осёкся и заинтересованно уставился на Федьку.

Мамка тут же, не вставая с колен, развернулась и всё так же, протягивая кузнецу каравай, заблажила. Колдун поморщился, прикрикнул бабе молчать и предложил Феде выйти вместе с ним.

От этого предложения Федьке стало не по себе, внутри всё задрожало, но он проследовал к выходу за кузнецом. Кувалду оставил при себе, подумав:

«Ежели чего, сил хватит, чтобы ему прямо промеж глаз садануть. Авось не успеет сколдовать».

Федя вышел и опять заморгал. После полутьмы кузницы, снег ослепил его, заскрипев под отцовскими валенками.

Митрич смотрел на него с доброй усмешкой, подождал, когда паренёк проморгается и спросил, выразительно глядя на молот в его руках:

– Как тебе молот, не тяжёл?

Федька замотал головой: мол, не тяжёл.

– Чего ж ты его в кузне не оставил? Али ты надежду имеешь, меня моим же молотом в лоб поцеловать?

Федька в смущении посмотрел в сторону да уставился на голые яблони, растопырившие ветки, обсыпанные снегом.

– Ну так что, Федя? Тебя же Федькой звать? Я не путаю?