Из рейда в форпик мы вернулись мокрее мокрого: хоть выжимай и развешивай в прачечной для просушки. Я и Шуткин ринулись на бак с прытью барбосов, устремившихся за кошкой. Правда, Шуткина шмякнуло о брашпиль, а из-под релингов нас выдернули Гусев и Родинович, страховавшие «барбосов» при помощи длинного поводка. Но это всё – издержки производства, компенсация, так сказать за дивиденды, ведь мы, пусть со второй попытки, вернулись с виндзейлями, которые лежали не справа, а слева, и не на полке, а за барабанами с краской. Свою добычу мы закрепили по обеим сторонам пароходной трубы, привязав их к кронштейнам серпов и молотов, что украшают каждое советское судно. Когда рукава были спущены в люк и раздулись, мигом наглотавшись штормового ветра, как питоны, я отправился с докладом к старпому.
Чифа нашёл в его каюте. Он «воспитывал» боцмана. Прервался, чтобы выслушать меня, и сразу отправил в кочегарку проверить работают ли наши «тирапочки».
Я угодил к другому воспитательному разносу. Стармех давал шороху подчинённым за то, что они, «суки», когда-то порезали на прокладки асбестовый костюм. Накричавшись, Козюра приказал разыскать хотя бы остатки. Кто-то принёс воротник с куском рукава и спины, нашлась раскуроченная штанина, а Филипченко принёс рукавицы.
Роль спасителя предстояло сыграть – или, скорее, сработать – Войтову.
На него напялили кожаную ушанку, затем облачили в стёганые штаны, телогрейку и валенки. Руки и рожу обильно смазали вазелином, кусками асбеста и шарфом обмотали шею.
Любитель поэзии Броня предложил соорудить асбестовый гульфик. Шутника не поддержали. Иван встал под шланг и скомандовал Петьке: «Лей, не жалей воды!», после чего исчез в узком лазе, волоча за собой стальной тросик. Не знаю, что чувствовали другие, а мне было не по себе. Я поспешил наверх, думая о Ваньке, который сейчас, светя фонариком, протискивается сквозь душное пекло.
Комсостав собрался в ходовой рубке.
Командиры безмолвствовали. Головы повернулись ко мне. Я сказал: «Начали. Войтов полез» и отошёл к дверям. Кто-то заметил, что механикам легче: они при деле. Да, буркнул другой, это отвлекает от «лишних» мыслей, в то время как у них перед глазами – картина кисти живописца Айвазовского «Буря у берегов Кавказа». А не «Девятый вал»? – спросил кто-то. И тут кеп приказал кончать болтовню о том, что «девятый вал» нам ещё предстоит увидеть.
Обо мне забыли. Ладно, пущай «мечтают мечту», как говорил кептен Кирьяк.
Я вышел на подветренное крыло мостика, выглядевшее подветренным только из рубки. Сейчас свистело со всех сторон, и, как виндзейль, я чуть не захлебнулся ветром, хватив его полной грудью. Рэм Лекинцев, стоявший тут же с биноклем в руках, пытался что-то разглядеть за кормой «Кузьмы».
– Уже и бережок показался. Хочешь полюбоваться? – И он протянул мне бинокль.
Мощная оптика превратила далёкие силуэты в размытые очертания обрывов, но без каких-либо деталей. На их фоне выплясывал, скрываясь и появляясь, исчезая и возникая вновь, беспомощный тралец.
Рэм и сейчас выглядел эдаким невозмутимо-бесстрастным морским волком, вот только физиономия его обрела какое-то постное выражение, в отличие от напряженных глаз командиров, толпившихся в рубке, которые, показалось мне, старались не смотреть друг на друга, а пялились в седую муть за баком, где иногда среди пены показывались брусья плавякоря. Что ж, Рэм держался. И это хорошо, хотя наверняка у него, как и у меня, впрочем, внутрях все ёкало и сжималось. Да и чего я хотел от Рэма? Чтобы он, по примеру «моряков-стариков», воспетых Грином, тоже распевал их песню: «И пойдём мы ко дну под холодную злую волну, нам на все наплевать сорок раз и ещё двадцать пять!» Нет, не наплевать – куда там!
Я ещё шарил биноклем по округе, когда за моей спиной возник капитан.
– Гараев, берег как будто прорисовался яснее. Под ним должна быть отдельная скала, похожая на собачий клык. У тебя глаза молодые, не видишь её? – спросил Жуков.
– Чуть правее тральца, – добавил Лекинцев. – Там буруны и пена особенно сильны. По-моему, это она.
Я повёл биноклем.
– Да, торчит справа какой-то огузок…
– Дай-ка сюда окуляры… – Худая щека капитана заходила желваками. – Я тоже вижу – она! Мыс Дальснипен – как в аптеке… Ага, в аккурат между нами и тральцом. Сие, доложу я вам, зер гут. Рэм Анатольевич, проверь по карте расстояние от скалы до берега и прикинь глубины за ней.
– Два кабельтова, а проход хорош – приглубый, – отчеканил штурман. – Наизусть выучил!
– Отлично. Дай, по возможности, нашу точку и рассчитай, голубчик, сколь можно точно, направление и скорость дрейфа. И ветер уточняй каждые десять минут. Зашёл ли за норд? Вроде уже и сейчас нас тащит под углом, а если задует вдоль… Получим дополнительный шанц для спасения на водах.
Я не стал и гадать, на какой «шанц» рассчитывает капитан. У него – опыт. Ему виднее с его колокольни. До берега пять-шесть миль. Может, семь наберётся. А ведь где-то здесь же, южнее или севернее нас, когда-то кувыркался на «Сопочном» Эдька Давыдов, вдруг вспомнилось мне. У них не выгребала машина – несло в океан, зато не было поблизости скал. А у нас… у нас ещё и тралец на привязи. И пока что «шанц» один на двоих – размазаться по этим скалам. Хоть бы Войтов преуспел поскорее в своих стараниях!
– Гараев, надевай нагрудник и дуй на корму. Следи за буксиром, – вернул меня к действительности капитан. – Но сначала разыщи боцмана и пришли сюда. Куда подевался чёртов дракон?! То все время мелькает перед глазами со своей верёвкой, а как понадобится, нет его.
– Я видел его в салоне, – сказал из двери Сашка Гурьев. – Там почти все собрались. Нагрудники примеряют.
– Вот как. Самостийно, значит сбились до кучи. Надеюсь, первый помощник тоже с людьми?
– Да, – ответил Сашка. – Читает лекцию о климате Фарер и взаимоотношениях островов с Данией. А доктор им анекдоты травит.
– Молодец док! Какие сейчас к чёрту лекции, когда впору коран читать, – проворчал кеп и ушёл в рубку, а я отправился за нагрудником, а потом – на корму.
Вы поди хихикаете, пьянчуги, и не верите, что всё и впрямь обстоит так, как я вам рассказываю. Хотите верьте мне, а не хотите – пойдите поглядите сами.
Но уж я-то хорошо знаю, что всё это я видел воочию.
Франсуа Рабле
Теперь «собачий клык» можно было разглядеть без бинокля.
Он выныривал из бурунов в узкой щели между тральцом и «Кузьмой». Что вернее, он скорее угадывался по обилию пены и взбросам воды. Глядишь на эту круговерть и… и глаз оторвать невозможно. Гипнотизирует проклятый, магнитом притягивает взгляд. А по спине – мурашки. Сейчас не думалось даже о береговых утёсах, которые высились в двух-трёх милях. Если минуем «отдельно взятую скалу», то буквально впритирку, а дальше? Дальше – берег. Значит, что в лоб, что по лбу.
У Сервантеса сказано устами Дон Кихота: «…гоните от себя всякую мысль о могущих вас постигнуть несчастьях, ибо худшее из всех несчастий – смерть, а коль скоро смерть на поле брани – славная смерть, значит, для вас наилучшее из всех несчастий – это умереть». Философия, достойная Рыцаря Печального Образа, но как быть нам? Ведь мы-то в душе не рыцари, а Санчо Пансы. Конечно, в теории, когда над нами не каплет, все мы храбрецы, готовые шагнуть под секиру. У нас впереди, хоть он и за кормой, этот, как его… Дальснипен. И клык. Собачий! В общем, выбирать не приходится. И вывезет ли из пикового положения капитанский «шанц»? Впрочем, анекдот предполагает, что у человека всегда два выхода. Который наш?
Боцман появился на корме только один раз. Покрутился, полюбовался «мариной», вздохнул и сказал, что пришлёт ко мне моих «корешей». Мол, вдруг поступит приказ отдать буксир. Но прежде появился Сашка Гурьев. Сказал, что в рубке шибко накурено, в салоне спёртый воздух: все задраено, а народу полно. Все, мол, там кроме механиков.
Я был рад Сашке. Вдвоём всё-таки веселее мокнуть и мёрзнуть. А тут появилось неизменное «тримурти». И плащ мне принесли, сказав, что дракон велел меня приодеть. Я надел его поверх спасательного нагрудника, а Сашка даже хорохориться начал: «Что, мужики, в зобу дыханье спёрло?»
– Да брось ты вякать! – сказал я.
– Конечно спёрло, – ответил Родинович. – Лишь бы тебя, штурман, понос не прохватил.
Началась перебранка. И тогда я крикнул, ткнув перед собой пальцем:
– Глянь-ка, кто-то на лисапете едет!
Головы разом повернулись, как подсолнухи: где?!
Когда парни, сконфуженно, посмеялись, я спросил, есть ли новости от кочегаров?
– Я было сунулся к ним, но Козюра меня попёр, – ответил Гусев. – По-моему, у них дело идёт на лад. В другую дыру Васенков полез. Наверняка заканчивают. А виндзейли, Мишка, так дуют, что аж трясутся. Соображаю, что они оченно подмогли.
Мы сбились в кучу, чтобы было теплее. Мы сидели не на самой корме, а прятались за горловиной трюма, где дуло изрядно и поливало тоже. На самой корме торчала небольшая рубочка, но вокруг неё был заведён буксирный трос, взятый скобой за себя же. Если бы он лопнул, могло бы побить «взад смотрящего». Я там и сидел сначала, но Гурьев меня турнул с тёплого насеста. Теперь же сам вдруг полез туда.
– Парни, идите сюда! – крикнул он. – Смотрите! Видите, видите? На тральце шары исчезли, значит, запустили движок!
– Да их давно оборвало! Сам видел, – сказал Родинович.
– А теперь… Это что же получается? – Сашка не слушал его. – Через пару часов тралец окажется между берегом и скалой, а нас сносит по эту сторону, значит…
И тут меня осенило: это и есть тот «шанц», про который говорил капитан!
– А это значит, рёбза, что мы повиснем на каменюке, как только на него ляжет буксир. Какое-то время он продержится, но лопнет всё равно. Пусть! Лишь бы механики успели со своим самоваром.
А возле нас уже были старпом и второй штурман. Тоже принялись глазеть.
– Лишь бы они до времени не отдали буксир, – обернулся к ним Гурьев.
– Не отдадут. Они запустили движок и сейчас подрабатывают задним, – сказал чиф.
– А наши духи уже готовятся запускать котлы, – добавил Рэм.
Оглядев ещё раз «поле боя», Чиф и Рэм удалились, наказав не хлопать ушами и чуть что выбирать остатки буксира. В том, что будут остатки, чиф не сомневался, а Рэм снова добавил, что плавякорь уже обрублен.
– Смотрите в оба! – напомнил чиф. – Скоро нас будет разворачивать возле этой каменюки. Не провороньте момент и сразу доложите на мостик.
Настала минута, – мы затаили дыхание. Наконец «Кузьму» потащило, кажется, прямиком на скалу. Шуткин убежал на мостик и вернулся с чифом. Нас уже разворачивало носом на зюйд. Старпом молчал, мы стояли с разинутыми ртами, сбившись в кучу, как цыплята.
И вот… у левого борта рванулись ввысь седые фонтаны. Взметнулись на полнеба и отступили к корме. Мы проводили их взглядом и вздохом – пронесло! Потом начались рывки. Видимо, буксир полз по грунту к основанию «клыка» и цеплялся за камни и выступы, сдирая попутно эти препятствия или соскакивая с них. Мы не успели перевести дух, как сильный толчок едва не свалил нас с ног. «Кузьма» замер и почти сразу начал отплясывать чуть ли не вприсядку какой-то дикий танец. Было заметно, что его сносит к берегу, но «клык» был уже за кормой, а огни тральца мельтешили напротив нас. Потом на его мачте вспыхнула яркая люстра.
Наша палуба тоже осветилась. Ведь вспомогачи-то работали.
Буксир лопнул, когда к рёву шторма добавился хриплый голос «Кузьмы». Едва слышный. Жалкий и слабенький. А нам показалось, что гудок парохода ВОРВАЛСЯ в хор непогоды. Главное, мы слышали его, и он был для нас лучшей музыкой на свете. Самой замечательной из всей, какую мне доводилось слышать до сих пор. А заодно довелось увидеть, как ветер срывает с трубы клочья черного дыма, а с ними – и один из виндзейлей. Боцман, который теперь всё чаще показывался на палубе, хлестнул меня легонько по спине своей верёвкой и отечески пожурил за утерю казённого имущества. Я не стал оправдываться. Да и что скажешь, если фал конуса перетёрло о рёбра кронштейна, а два бакштага не смогли удержать будку?
– Главное, – ответил ему, – что серп и молот остались на месте.
«Кузьма», в лице своей команды, находился в приподнятом настроении. Те, кто пережил настоящий страх в ожидании своего смертного часа, пребывали в состоянии эйфории. На капитана чуть ли не молились, Войтова и Васенкова превозносили до небес, каждый считал за честь пожать им руки. И правильно, ибо они-то и были главными героями дня.
В Северном море, когда стихия утихла, я выпустил очередной номер «На вахте» с эпиграфом из Рабле, предложенным Эскулапом: «…и вот я полагаю, что, пока счастье нам улыбается, мы должны устремиться в погоню, ибо волосы у случая на лбу растут. А то если он от вас уплывёт, вам потом не за что будет его ухватить: сзади он совершенно лыс, а лицом он к вам уже не повернётся». Это была лучшая из моих стенгазет. И стоит ли говорить, что вся она целиком была посвящена подвигу кочегаров. Смекалке же капитана отдал должное Эскулап в проникновенной заметке.
Сделал дело – делай ноги.
Прикол от Николая Фоменко
«Прикол» – нынешнее новомодное словечко, которое в большом почёте у газетчиков, телеведущих, рекламщиков и «бакланов», что любят «доить самовар» (см. «Словарь молодёжи», опубликованный в одной из газет). Но это – к слову, потому что из чужой песни слово не выкинешь. Да и смысл «прикола» в морали, преподнесённой шоуменом. Ведь «Кузьма», вырвавшись из жёстких объятий Фарер, действительно «делал ноги» вплоть до Клайпеды. Скажу только, что Эскулап, так и не всучивший мне «Закат Европы», приохотил меня за это время к чтению похождений знаменитых обжор: Гаргантюа и Пантагрюэля. Книгу я успел прочесть до прихода в литовский порт, где Маркел Ермолаевич покинул «Кузьму».
Расстались мы и с Броней Ремкявичусом. Кочегар слинял незаметно, зажилив всё-таки томик Исикавы Такубоку, зато оставив в моей памяти «большого карася и большую карасиху».
Маркел Ермолаевич уезжал после обеда, а утром зашёл ко мне с колбой и небольшим свёртком. Грустное получилось расставание. Он стал мне почти родным дедом, а может, и я ему – родным внуком? Старик бодрился, я вздыхал, и толика спирта не скрасила последних минут.
– Миша, память о тебе у меня есть, – сказал Эскулап. – Вот обоснуюсь в Крыму и повешу на стену твою картинку. Друзья мне уже что-то присмотрели, теперь дело за мной. А я тебе… «Закат Европы» тебе не дарю. Он, кажется, тебе не интересен, а мне дорог, как память о хорошем человеке. Поэтому прими от меня великого жизнелюба Франсуа Рабле… – Он потянул мне «Гаргантюа и Пантагрюэля». – И слушайся его мудрых советов. Один я тебе дарю прямо сейчас: «Дело не в том, чтобы быстро бегать, а в том, чтобы выбежать пораньше; так же точно, если человек хочет быть в добром здоровье, то не следует пить, и пить, и пить бесперечь, как утка, – достаточно выпить с утра». Вот как мы с тобой.
– Как буду жить без вашей латыни? – грустно спросил я, когда он собрал чемодан. – Зачахну и помру.
– Медикус курат, натура канат, – усмехнулся Эскулап. – Врач лечит, природа исцеляет. Море – тем более.
И – с трапа. Даже не позволил проводить его до автобуса.
Либо наша жизнь случайна и наша смерть случайна, либо и в жизни и в смерти нашей заложен План.
Торнтон Уайлдер
План! Я планов наших люблю громадьё. Мы постоянно строим планы и требуем их… от кого? Э—э… От всех. В том числе и от Всевышнего. Промфинплан, план реконструкции и развития, план ГОЭЛРО, пятилетка, а потом семилетка и снова пятилетка – это всё планы, канувшие, как и многие другие, в Лету. Так кем же составлен План, о котором задумался американский писатель?
Если предположить существование гипотетического Создателя, то человечество – результат не слишком удачного эксперимента в период подготовки к осуществлению Плана. В этом случае Иоанн Златоуст мог бы выступить с таким заявлением: «Вначале было слово, и слово было убого». Если мы не одиноки в бесконечности Мироздания, если за нами наблюдают ОН и ОНИ, то что они видят? Пауков в банке. Когда-то плодовитых повсеместно, теперь – частично. Одни – сытые, разнеженные и убаюканные цивилизацией – размножаться не хотят: к чему лишние заботы, лишнее бремя? Другие множат свои ряды и, оголодавши да озлобясь на весь сытый мир, режут головы и крушат всех подряд, не разбираясь, кто прав, кто виноват. И началось сие безобразие не сегодня. Тысячелетия минули с того дня, как возрыдал Михей: «Не стало милосердных на земле, нет правдивых между людьми; все строят ковы, чтобы пролить кровь; каждый ставит брату своему сеть. Руки их обращены к тому, чтобы уметь делать зло; начальник требует подарков, и судьи судят за взятки, а вельможи высказывают злые хотения души и извращают дело. Лучший из них – как тёрн и справедливый – хуже колючей изгороди». Как говорится, лучше не скажешь. Екклесиаст же резюмировал: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». На долю же Исайи выпало заметить по поводу обращения Создателя к роду хомо сапиенсов: «Глас вопиющего в пустыне!» Так где же всесилие Его? Создать сумел, а вразумить не смог. Пустил План на самотёк. Вот и злобствуют людишки по-прежнему, хотя при этом истово крестятся и расшибают лбы о церковную палубу.
Наконец Герберт Уэллс, возвестивший миру о «кремлёвском мечтателе», изрёк: «Можно признать, или что Вселенная едина и сохраняет известный порядок в силу какого-то особого, присущего ей качества, или же можно считать её случайным агрегатом, не связанным никаким внутренним единством. Вся наука и большинство современных религиозных систем исходят из первой предпосылки, а признавать эту предпосылку для всякого, кто не настолько труслив, чтобы прятаться за софизмы, признавать – и значит верить в Бога. Вера в Бога означает оправдание всего бытия». А значит, добавлю от себя, оправдание всех мерзостей нашей жизни, ибо, как сказано нам, «бытие определяет сознание».
Что есть софизм? «Ложное по существу умозаключение, формально кажущееся правильным, основанное на преднамеренном, сознательном нарушении правил логики», подсказывает словарь. Если я считаю Вселенную случайным агрегатом – это софизм? Ладно, оставим в покое Создателя и современные религиозные системы. Взглянем ещё раз на себя.
Итак, взглянем и… Но мне не до глобальных обобщений. Для этого существуют люди, у которых «не голова, а дом советов». Мне же хочется просто подсуетиться (эх, суета сует и всяческая суета!) и слегка поворошить по-куриному дерьмо сегодняшнего дня, его земную пыль. Вообще-то сейчас я воспринимаю всю нынешнюю бузу довольно спокойно и даже отстранённо (я – нищий пенсионер, и моя хата с краю, за которым – ямка определённых размеров и достаточной глубины), во мне всё давно перекипело и улеглось. Наверное, я не патриот и поэтому, когда оглядываю однообразное копошение событий в родных весях и за бугром, просто сплёвываю в сторону их, ибо что я вижу? Ту же суету. Антиглобалисты, как тараканы, шастают по материкам с намерением прищемить хвост сильным мира сего, те прячутся от них, забиваются в щели, чтобы перевести дух и пошептаться о насущных делах мирового бизнеса. Террористы, прикрываясь именем Аллаха, вторят им кроваво и жестоко, а мировое сообщество посылает войска, бомбит правых и виноватых без разбору. Обе стороны делают это во имя справедливости, но, спрашивается, чья справедливость справедливее, ежели на орехи достаётся ни в чём не повинному обывателю?
В России – вялое колыхание. Цунами девяностых годов прокатилось по стране и откатилось, оставив за собой тлен разрушения и груды мусора. Успокаивается житейский океан, иногда взбулькивая пузырьками болотного газа. «Социализм с человеческим лицом» втихаря совокупляется с «призраком коммунизма», оба бродят в потёмках, иногда сталкиваются лбами, отскакивают друг от друга и снова сливаются в экстазе оргазма. «Либеральный капитализм» смущает умы своей непредсказуемостью и великим множеством толкований его, так сказать, основополагающих доктрин. А их-то – не в убыток себе – в основном толкует чиновник: непотопляемая бестия и бич для непромокаемой и битой-перебитой шкуры труженика города и деревни, ещё недавно считавшегося гегемоном. Где же выход, как жить? Не сотвори себе кумира! А ведь хочется. Ах, как хочется иметь над собой Емелю на высокой печи, и чтобы сегодня же, прямо сейчас – по щучьему веленью, по всеобщему хотенью – посыпались в рот бесплатные коврижки, полились молочные реки, появились кисельные берега.
Такое длинное предисловие получилось. С чего начал – и чем закончил! Воображение разыгралось после эпистолы кузена, описавшего свои и такие знакомые мне мытарства с приватизацией садового участка. Жаловался он, хотя и с долей иронии (оптимист!), что и его на старости лет постигла печальная участь обивать пороги «парадных подъездов» и уходить не солоно хлебавши: «И пошли они, солнцем палимы, повторяя, храни его Бог». И ведь хранит Он чиновника, ох как хранит.
В качестве иллюстрации ходок по кабинетам прислал язвительный опус «Хождение за филькиной грамотой», который тиснула местная газета. Он имел такое вступление: «Помните, как модно было подтрунивать над лексикой советских лет? Мол, происходили у нас тогда сплошные „битвы“, „подвиги“ и „преодоления“. Феномен советской литературы Веничка Ерофеев даже слёзно просил указать ему уголок, где не всегда есть место подвигу. Зря надеялся. На земле, может, и есть. А уж в нашей стране – ни-ни. И самое парадоксальное, что политическая система, как выясняется, совершенно тут не при чем. Раньше боролись за мировую революцию, нынче – за мало кому ведомые либеральные ценности. А жизненный путь обычного человека всё так же состоит из подвигов и преодолений. Так что не верьте оперному герою, будто вся наша жизнь – игра. Не игра, а борьба».
Далее шло описание мытарств кузена, который захотел обрести законные права на участок, которым володел много лет. Его «хождения по мукам» были, говоря нынешним языком, адекватны моим. «Профессор Марков сделал интересное наблюдение: в советское время в районе площади Ленина было только одно «управленческое здание» – обком КПСС. А сколько их теперь? Попробуйте подсчитать сами. Чиновники заселили бывшую гостиницу «Центральная», бывшие корпуса Липецкого политехнического института. И всё это на фоне постоянных деклараций о необходимости сокращения чиновничьего аппарата. Воистину прав поэт Вишневский: «Опять вернулось больше, чем ушло».
Такие дела. «И хочется башку о тротуар арбузом переспелым размозжить», помнится, бормотал я, покидая один кабинет и занимая очередь в другой. Теперь всё улеглось – печаль моя тиха, но не ясна. Может, и кузен бормотал что-то похожее, «пресмыкаясь» в коридорах власти.
Если мы и не одиноки во Вселенной, то наверняка созданы в назидание Небожителям, которые, наблюдая за нами и нашей вселенской вознёй в свои супер-пересупер-телескопы, мотают себе увиденное на ус, щупальце или хвост и силятся понять, что такое хорошо и что такое плохо. Они мотают, а мне – плевать. «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе – это науке неизвестно», как сообщил советским людям герой популярного кинофильма. Да если бы и существовали Небожители, что из того? Страшно далеки они от народа, который никак не может взять в толк, почему «слуги» его, тоже сидящие достаточно высоко и далеко, беззаветно пекутся о своём кармане, думают о себе, любимых и дорогих, но не спускаются на землю, где несть числа печалям людским? Новые выборы? Смена слуг? Менять шило на мыло? Без разницы. Таков уж «агрегат», не связанный никаким внутренним единством. Прислушаешься к нему, а в ответ: «Сначала будет слово!» И слово было убого. Да—с. Нет паритету, хушь плачь! Реалии бытия.
Сумбурное получилось у меня повествование, а завершу его ещё одной цитатой из книги Давида Лившица: «Библейская заповедь: относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе. Не образец ли это первой фантастической литературы в жанре утопии?»
А впрочем: о чём может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?
Ответ: о себе.
Ну так и я буду говорить о себе.
Фёдор Достоевский
Медикус курат, натура канат…
Эскулап уехал в Кёниг, а мы сдали груз и пошли в Лиепаю.
Несмотря на январь, Балтика штилела – и спохватилась, когда «Кузьма» ошвартовался в тамошнем аванпорте. Но спохватилась как-то вяло. Особенно не усердствовала. Ей было не до нас, а мы, устав от северных морей и спешной сдачи груза, жаждали одного – отдыха и покоя.
Бездельничали неделю, пока был занят сухой док. Многие «делали ноги». Я и хотел бы сделать то же самое, но упёрся Калинин. Помпе не хотелось расставаться с художником, а я особенно не настаивал. Пока. Ждал ответа от подруги и Лаврентьева, которым написал из Клайпеды и попросил отвечать мне на Лиепаю. И ещё я, но тоже – пока, не заглядывал в будущее. Ждал, как будут развиваться события, чтобы «сделать ноги» в самый подходящий момент, имея в виду желание оказаться с Жекой на одном пароходе. Это желание служило как бы смирительной рубашкой, удерживающей от споров-пререканий с помполитом и от опрометчивых шагов. Сейчас моё будущее как никогда зависело от воли начальства и, в первую очередь, от характеристики, которой меня снабдит помполит при списании с судна.
Наконец док освободился. «Кузьму» втащили в него, посадили на клетки и откачали воду. По соседству стояла какая-то шибко секретная субмарина с автоматчиком у трапа. «Кузьма» и ПЛ обросли лесами. Вообще заводчане проявили завидную расторопность, и мы поначалу решили, что весь ремонт будет проходить в том же темпе. Ах, как мы ошибались! Началась обычная – как и на Светловском судоремзаводе – канитель. Здешнему заводу имя было «Тосмаре», но от этого не становилось легче. Правда, кое-что всё-таки двигалось. В машине – тишина, зато прислали бригаду «жриц любви» (Рэм Лекинцев), которые принялись скоблить днище и борта до ватерлинии. Я, от нечего делать, взял с них пример и, спустив с кормы подвеску, принялся сдирать старые наслоения краски. Бросил, когда добрался до прежнего, немецкого, названия парохода: «PAUL SHULTE». Надпись была выбита на металле керном.
От «никчёмного занятия» (даже боцман отнёсся к нему весьма скептически) меня отвлёк радист Щеглов, который, вдобавок ко всему, был классным портным и баянистом. Столько достоинств сразу! Я давно просил его помочь перелицевать мои флотские суконные шкары. Они были уже распороты, вывернуты наизнанку и отглажены. Словом, дело осталось за малым – начать и кончить. И вот наконец подоспела «скорая портновская помощь».
Я бодро взялся за дело, но дело оказалось мукой. Шить пришлось обычной иглой, накладывая стежок за стежком. Женька услаждал меня советами и музыкой. Если бы не его баян (поневоле вспомнились скрипка и кнут, висевшие на «Виктори» возле кабестана), мне бы не справиться с кропотливой и утомительной работой за три дня. В принципе, занятие это было таким же никчёмным, как и скоблёжка кормы, но безделье было ещё хуже. Деньги за рейс нам обещали привезти, но не везли. В город мы по этой причине не ходили, поэтому «герои Фарер», Войтов и Васенков, додумались до «диверсии» на соседке—субмарине. Не стоило никакого труда перебраться с лесов, окружавших «Кузьму», на палубу ПЛ. Два Ивана не только перебрались, но и съехали внутрь подлодки по наклонной трубе для погрузки торпед. Люк её был открыт, и это соблазнило диверсантов. Их тут же выдворили и под конвоем доставили на пароход. Обошлось без последствий, но старпом сделал вывод: труд превратил обезьяну в человека!
Мне оставалось пришить карманы, когда чиф прервал и шитьё, и музыку.
