Отто Либман "К анализу действительности – Zur Analysis der Wirklichkeit, 1876"

К анализу действительности – Zur Analysis der Wirklichkeit, 1876
Отто Либман

В главном труде: «Analysis der Wirklichkeit» (Страсбург, 1876; 2 изд., 1880) Либман старается установить, насколько проблемы философии доступны строгому решению при помощи точных наук.

К анализу действительности – Zur Analysis der Wirklichkeit, 1876

Отто Либман

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Отто Либман, 2023

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2023

ISBN 978-5-0060-8294-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящаю памяти Даниила Валентиновича Пивоварова

«Философ, если он не прорицатель, то все же правдоискатель, а это значит, что он не утверждает как несомненное ничего, чего бы он не знал наверняка».

Отто Либман (1840 – 1912)

Борьба Отто Либмана с эмпиризмом

Первая работа Отто Либмана «Кант и эпигоны» была опубликована в 1865 году. Это означает, что решающие научные впечатления своей жизни он получил в период, когда к философии относились враждебно, и оказался в рядах тех, кто постепенно пытался вернуть отторгнутую у философии почву. Труд его жизни был столь же осторожным, сколь и упорным в достижении цели – получить постоянно расширяющееся ядро надежных результатов из предпосылок кантовской системы, как он их понимал и последовательно защищал от неверных толкований. Постоянно обращаясь к Канту, он продолжил свои изыскания в области теории познания, распространив их на другие области философии – натурфилософию и метафизику, и в процессе своего развития прокомментировал почти все основные работы Канта. Дело его жизни состояло главным образом в живом изложении и самостоятельном продолжении фундаментальных идей Канта, не боясь, однако, цепляться за букву критической доктрины; характерно, что там, где его взгляды совпадают с исторически заданными результатами систем иного рода, он с удовольствием включает их обретение истины в свою собственную линию мысли. Например, он своеобразно модифицирует телеологию Канта, объединяя некоторые основные понятия платоновско-аристотелевской метафизики. Однако в решающих мотивах своей мысли он остается убежденным кантианцем, даже там, где – как мы увидим – он, казалось бы, далеко отходит от своих исходных оснований, как, например, в признании «причины во Вселенной» и в требовании «критической метафизики». Наиболее важные исследования Либмана изложены в отдельных трактатах, которые всегда ведут вглубь, но, как правило, направлены скорее на выработку существенных черт, чем на исчерпывающее рассмотрение и окончательный ответ на поставленные проблемы. Уже названия его трудов говорят об этой особенности его манеры письма: «Zur Analysis der Wirklichkeit» (Страсбург, 1876; 2 изд., 1880), «Gedanken und Thatsachen» (Страсбург, 1882) и «Die Klimax der Theorien» (Страсбург, 1884) – во всех этих работах перед нами ценные кирпичики авторского мира мысли, однако не собственно они сами в их систематической структуре. Такая форма изложения, с ее гибкостью и свежестью, не скованной схоластическими соображениями, придает сочинениям особое художественное очарование, но, тем не менее, заставляет читателя домыслить тот стройный план, на котором они основаны, соединить отдельные звенья в единое целое. Однако при более внимательном изучении все больше понимаешь, насколько прочно сам автор помогает нам прояснить главные идеи: он умеет внушить их нам самым убедительным образом, с помощью сильных акцентов и многообразного освещения. Истины, которые он твердо решил утвердить, особенно интенсивно отстаиваются и защищаются; здесь его выдающееся умение выразить противоположность взглядов самым простым и ярким способом чрезвычайно эффективно поддерживает его намерения.

На протяжении всей книги чувствуется, как в борьбе со скептическими и позитивистскими вызовами укреплялись и углублялись его философские убеждения. Здесь он стремился подтвердить свои слова: «Скептические реакции, отнюдь не убивая склонности к теории, служат лишь для ее очищения, саморефлексии, спокойного собирания и высшего образования. Для того чтобы вкратце представить себе место, занимаемое Отто Либманом в современном философском движении, возможно, будет не лишним сконцентрировать внимание на полемическом противостоянии с эмпиризмом, пронизывающем его творчество, поскольку он втягивается в поле дискуссии в различных его разновидностях – как психологизм и как номинализм, как атомизм и как механистический взгляд на мир. Этот очерк не ставит своей целью проследить аргументацию Либмана в деталях, а лишь уточнить ее в связи с общим контуром его взглядов настолько, чтобы из его собственных формулировок стало ясно основное настроение его духа, а также его отношение к современной философии и ее направлениям в целом. Мы можем ввести здесь это ограничение, не опасаясь недоразумений, которые в противном случае легко могут возникнуть из-за слишком краткой характеристики самых общих мыслей, поскольку другие материалы брошюры дополняют наши знания о более конкретных особенностях мысли Либмана. Не может быть и речи о критическом комментарии: чем больше мы позволим самому философу говорить в день его чествования в этой рецензии, чем последовательнее изложим его идеи, тем объективнее будет наше суждение о серьезных заслугах, которые он заслужил за проникновение в горячо обсуждаемые идеи, которые он отстаивал в ранние годы с полной отдачей своей личности – даже если многие из них сегодня уже не говорят ничего нового для знающего читателя, а другие используются лишь в измененной форме. Эпистемологическая позиция Либмана – это в ярко выраженной форме позиция трансцендентальной философии. Отличительной чертой его формулировок является неустанная, впечатляющая точность, с которой он излагает их читателям в простых общих чертах, отбрасывая все случайные детали, и отграничивает их от отклоняющихся интерпретаций. Его собственные исследования построены на основных принципах критицизма. Фундаментальным фактом, необходимой средой, в которой вся эмпирическая реальность, включая нас самих, возникает как явление для субъекта, является для него раз и навсегда познанное сознание с его нормами и формами. Эти высшие интеллектуальные законы являются общей предпосылкой всякого познания мира:

Они имеют «метакосмическое» значение, лежат в основе всего внешнего и внутреннего мира и поэтому должны быть столь же решающими для акта познания субъекта, как и для самого познаваемого объекта. Отсюда и субъективное сознание необходимости, присущее высшим законам познания, и то, что объективный опыт никогда не может им противоречить. Apriori означает не что иное, как то, что является строго общим и необходимым для всякого интеллекта, однородного с нашим, то, что не подлежит мысли, что, одинаково возвышаясь над эмпирическим субъектом и его объектом, формирует весь опыт и его аналог – и обеспечивает объективную реальность явлений. Имманентные функции, принадлежащие метакосмическому сознанию, действуя совместно как условия, создающие опыт, доминируют над всем индивидуальным познанием. Таким образом, субъект и объект, познающий и познаваемое остаются связанными общими трансцендентальными формами своего существования как нерасторжимые корреляты данной реальности. Либманн находит «глубочайшую истину критики разума», выраженную в знаменитой фразе Канта о том, что человеческое познание не создает законы из природы, а предписывает их. Этот последовательно выработанный априоризм должен был поставить его в контраст с временно восстановившей свое господство точкой зрения, отстаивавшей единственную правоту «чистого опыта» как решение проблемы эпистемологии. Против этого нео-бэконизма он направил свою работу 1884 года «Кульминация теорий», девизом которой является кантовская фраза. В оригинальном исполнении мысль Канта защищается от иллюзии, что можно получить достаточное представление о мире только из того, что наблюдалось и что можно наблюдать, вычтя все, что добавлено рассудком. Поскольку эта интеллектуальная брошюра, которая по композиции и форме является, пожалуй, шедевром Либмана, в момент своего выхода в свет имела новаторский и освобождающий эффект в широких кругах, то для целей нашего обсуждения лучше всего будет пересказать ее основной ход мыслей, даже если – не в последнюю очередь благодаря успеху этого небольшого произведения – многое в ней покажется современному читателю самоочевидным или устаревшим. Учитывая непреходящую ценность содержания, сам Либман впоследствии недвусмысленно повторил его основные положения в своем изложении «Духа трансцендентальной философии», которое содержится во втором томе «Мыслей и фактов». Предметом и целью его исследования является доказательство того, что всякий опыт может возникнуть только с помощью внеопытных факторов. Если, как поясняет Либманн, рассматривать каузальные теории событий в зависимости от их объема и конечных предпосылок, то особенно характерными оказываются три основные стадии, которые он называет теориями первого, второго и третьего порядка. Первые берут свои объяснительные принципы из области непосредственно данного; ни на шаг не покидая эмпирического поля наблюдения, они выводят вторичные факты из исходных. Теории второго порядка, чтобы удовлетворить потребность в объяснении, выходят за пределы непосредственно воспринимаемого и предполагают реальные причины, лежащие за пределами опыта, из которых они могут выводить целые области видимости. Третьи теории – метафизические, они стремятся постичь абсолютную реальность, стоящую над всей относительностью, исходя из абсолютно высших принципов. Сначала кажется, что первые, начиная с принципа и кончая самыми производными следствиями, эмпирически контролируемы, как будто теории такого происхождения могут быть опрокинуты только с помощью самих существующих законов природы. Вторые же могут быть проверены только своими следствиями, и даже если заключительная ткань от принципа к следствиям шаг за шагом соответствует требованиям логики, то регрессия от эмпирически данного следствия к гипотетической причине всегда остается неопределенной и неуклюжей. В случае с теориями третьего порядка не требуется дополнительных пояснений, что они полностью ускользают от объективно известных критериев истинности. Однако более точная ревизия существенно меняет этот результат, более того, она приводит к формальному «перипатетику» и требует новой конструкции сконструированного порядка. В результате оказывается, что опыт вообще не может возникнуть, если устранить все субъективные составляющие понимания в терминах понятий и принципов.

Если устранить эту сеть ментальных «связок и артерий», то опыт распадается на связную, несогласованную совокупность прерывистых перцептивных вопросов: получается не чистый опыт, а отсутствие опыта вообще. Это становится возможным только благодаря негласному применению системы ненаблюдаемых, надэмпирических предпосылок, устанавливающих связь между отдельными фактами восприятия. Либман определяет их как взаимодополняющие друг друга интеркаляции, как «теоретические интерполяционные максимы эмпирического знания», и разрабатывает их ряд: реальное тождество, непрерывность существования, непрерывная причинность, непрерывность событий. С помощью всех этих максим он доказывает, что без их соблюдения практический опыт повседневной жизни и методологический опыт науки были бы одинаково невозможны. И вот итог: хотя эти принципы и не являются эмпирическими в эпистемологическом смысле, тем не менее они входят в число непременных компонентов всякого опыта; только заполняя пробелы наблюдения ненаблюдаемыми объектами, выходя за пределы сферы опыта на огромную величину, мы получаем объективную картину мира, а не сумбурную и беззаконную игру воображения. Только благодаря правдоподобной ясности максим человек обычно не замечает их. Таким образом, идеал чистого опыта, науки, состоящей только из того, что реально наблюдается, оказывается «доктринерской фикцией». Опыт – это скорее дар интеллекта, и при ближайшем рассмотрении оказывается, что теории первого порядка вообще не существует, а скорее она переходит во второй и третий порядок. Эмпиризм и эмпирия – две совершенно разные вещи: «Всякий чистый эмпиризм и позитивизм, в котором он ошибочно принимает сверхэмпирические максимы тнтерполяции за пропозиции опыта, т.е. ставит невоспринимаемое на один уровень с воспринимаемым, есть именно не что иное, как особого рода догматическая метафизика». Либманн вскрывает главный источник, из которого эмпиризм черпает свои аргументы в отрицании априорной теории, в смешении и путанице эпистемологической проблемы с психологической. Ведь именно у него с особой остротой выдвигаются на первый план те основные идеи, которые с тех пор стали общим достоянием всей антиписхологической философии.

Те, кто хочет «свести» трансцендентальную философию к психологии или заменить ее психологией, по мнению Либмана, подменяют центральный вопрос о предпосылках всякого знания подчиненным вопросом о том, как эмпирически возникают идеи в индивидуальном человеческом сознании и как знание постепенно созревает с течением времени. Фатальная психологическая ошибка состоит в том, что проникновение в генезис мысли может одновременно привести к суждению о сфере ее обоснованности и познавательной ценности. Критика познания занимается не психогенетическим вопросом о субъективном происхождении наших мыслей, а определением их логического достоинства, и поэтому все различие между априорным и апостериорным знанием состоит не в различном способе их происхождения, а в принципиально различном способе их доказательства. С поиском критериев истинности открывается новая, своеобразная сфера в суверенной высоте над всей психологической законностью. Априорная истина признается с такой степенью достоверности, что всякое эмпирическое опровержение исключается, всякое эмпирическое подтверждение становится излишним; тот, кто ее понял, сразу же верит в нее раз и навсегда. В отличие от психических законов природы, законы познания – это категорические предписания, при соблюдении которых естественный ход мысли встречает истину, а при нарушении – упускает ее. Далее Либманн подчеркивает, что возражение «доктринеров-эмпириков традиционного толка», согласно которому, поскольку наши познавательные суждения возникли психологически из восприятий, они обладают эпистемологической определенностью только в отношении уже наблюдавшихся частных случаев, не достигает цели по другой особой причине. В своих психо-логических теориях эмпирик сам предполагает объективную всеобщность тех самых пропозиций, которые он хочет опровергнуть. Те трансцендентальные аксиомы интерполяции, которые применимы ко всему эмпирическому знанию, заявляют о своем праве даже в эмпирической психологии; об индивидуальных мыслительных процессах можно говорить только в том случае, если они уже содержатся в них. То же самое относится и к попыткам определить органическую основу психических процессов: эти гипотезы тоже уже вышли из сферы когнитивного сознания, в них доминируют его интеллектуальные формы. Из этих соображений Либманн исходит в своей концепции природы психики и ее функций в целом; и здесь результаты, к которым он пришел, получили широкое распространение и встретили как безоговорочное признание, так и плодотворное дальнейшее обучение. Он стремится создать теорию ценностей, вытекающую из различия между обычными законами и естественными законами мышления. Он отталкивается от идеала психологической механики, чтобы показать, что когнитивное мышление никак не может быть объяснено из утверждаемого им механизма ассоциации и воспроизведения. Несомненно, что содержание суждений поставляется мыслящему субъекту непроизвольным механизмом воображения, но это еще не дает функции мышления и суждения как таковой. Ведь суждение состоит не в связывании и разъединении, как это предполагает ассоциативная психология, а в утверждении и отрицании связи или верности; не содержание сознания, порождаемое сменой представлений, порождает суждение, а субъект, управляющий йорстеллннгсвехселем, дает или отказывает в его утверждении. Либманн объясняет идею психического механизма как тщательно обоснованное специальное применение каузального принципа: тот, кто не хочет исключить жизнь души из общего контекста природы, должен принять эту идею. Но там, где психология встречается с Я, которое предшествует всякому познанию, она достигает своего предела: это в чередовании идей. Я, остающееся тождественным самому себе в чувствах и волевых актах, – это уже не объект исследования, а фундаментальное условие всей психологии, при котором только и можно говорить о внутренних событиях.

Отрывать единство личности от механики идей – это примерно то же самое, что вить веревку из песка». «Без тождества самосознания для нас не было бы как познаваемого мира, так и душевной жизни. Человек не сливается с временным течением душевных состояний без отдыха, а поднимается над собой; он выходит из потока психических событий и противостоит собственной душевной жизни как судья, делающий свои мысли и поступки предметом собственной критики. С каузальной точки зрения мышление – это естественный процесс, с телеологической – кс – органон познания. В случае тиранического самодержавия причинного принципа в мышлении, в случае отрицания личных форм истины, исчезает основная предпосылка всякого знания, различие между истинным и ложным; одно психологически естественное мнение было бы тогда столь же обосновано, как и другое, так как не было бы больше логических оснований для знания, которое имело бы претензию на все мое признание. Натуралист опровергает сам себя, когда требует признания правильности своего мнения, хотя, согласно его теории, каждое мнение должно быть эквивалентным, причинно необходимым продуктом природы. Правила логики имманентны мышлению, это «естественные законы более высокого рода», чем законы ассоциации: в нашей голове происходит логический естественный процесс, использующий психологические законы ассоциации в качестве средства, логического априори, которому человек подчиняется как самоочевидному авторитету. Эта свобода мысли – важнейшее базовое условие всякой науки, поскольку только она гарантирует объективное познание истины. Как и в случае с интеллектом, Либман также подчеркивает направляющую функцию психической энтелехии – живого организма, противопоставляемого «телеграфно-грохочущему механизму ассоциаций». Она может постоянно брать материал из внешнего мира, ассимилировать его, но должна формировать его с помощью творческой силы, дающей форму, которая исходит от Вурена. Эстетика Либмана понимает структуры воображения, которые, согласно доктрине «вульгарного сенсуализма», представляются искусственной мозаикой, составленной из готовых камешков и булавок, как плод органического роста, как открытое брожение автономии гения; в то же время он указывает, что творческое воображение как таковое не стоит в изоляции, а взаимодействует с динамикой настроений, эмоций и страстей. С этой же точки зрения Либманн отвечает на вопрос о причинно-следственной связи между деятельностью мозга и психической деятельностью, в частности о локализации психических функций в мозге. Он полностью признает господствующее здесь функциональное взаимодействие, несмотря на радикальное противопоставление материального и психического, хотя и с существенными ограничениями в отношении возможности фактической физиологической дедукции психических процессов; в одном из важных своих трактатов «Анализ реальности» он даже сделал из этого параллелизма важные выводы в отношении коррекции господствующей концепции природы. Но в то же время он поясняет, что доказательство такой связи находит свой непреодолимый предел в загадочном факте тождества самосознания. Даже если бы локализация психических процессов была полной, все равно не было бы материального субстрата для духовного центра жизни души: тождественное «я», преодолевающее временную смену своих состояний как вневременная высшая инстанция, стоит и над совокупностью психофизических фактов. В остроумном афоризме Либманн дал эпиграмматическую формулировку этого факта: «Последние попытки локализовать психические способности в мозгу проследили старую истину, что человек видит глазами, слышит ушами и говорит языком, несколько дальше вверх, внутрь и назад. Но будет ли путь от языка, ушей и глаз ко мне дальше, чем путь от поворота Брока, височной доли и задней доли риуда мозга ко мне, остается под вопросом. «Если для Либмана одна из важнейших задач философии состояла в «расширении нашего горизонта мысли за пределы ограниченной сферы фактичности», то он должен был, руководствуясь этой программой, взяться за указание сверхчувственных предпосылок нашего мировоззрения не только со стороны субъекта, но и со стороны объекта. Конечно, здесь он едва ли не больше, чем прежде, наталкивается на возражения того позитивизма, «который не устает торжественно и сухо уверять нас, что мир кончается именно там, где лежит горизонт нашего эмпирического знания».

Либманн постоянно указывает ему на то, насколько противоречит всякой здравой логике приравнивание мыслимого к невозможному, преодоление трудностей мышления путем отождествления невозможности исчерпывающего анализа понятий с объективной невозможностью их существования и тем самым сведение необходимых вызывающих реальностей к субъективным воображаемым явлениям. Существуют мыслимые мысли, которые, тем не менее, неизбежно навязываются нам логикой фактов. Либман с радостью выступает против «недальновидного, ограниченного номинализма, свирепствующего со времен Холеса, особенно среди английских философов», который объявляет законы природы лишь идеальными, удобными сокращениями, обязанными своим происхождением суммированию сходного и одинакового во множестве деталей. Однако, – отвечает Либманн, – наши законы природы, выраженные в виде формул, являются всеобщими по времени и как таковые существуют только в наших головах; то же, что соответствует им в ходе вещей, – это universalia arte rem. «Законы природы мыслятся в intellect humano; они действуют и правят в rerum natura». «Реальная законность, существующая наряду с воображаемой системой формул, является предпосылкой номинальной: она состоит в том, что сами вещи настолько закономерны, что абстракция формул закона вообще становится возможной для нас, людей. Если бы ход природы не был объективно упорядочен настолько, что мы были бы вынуждены с субъективной стороны придумывать общие понятия, если бы ход мира был хаотичен или капризен, то наш интеллект был бы обречен на бессилие перед ходом природы. Даже если законы невидимы, сверхчувственны, постижимы только в интеллектуальном плане, их реальность более прочна, более постоянна, чем реальность преходящих индивидуальных явлений. Явления меняются, законы сохраняются: «Лед на воде весной тает, но закон, по которому с наступлением зимы на воде сразу же образуется новый лед, не тает». «Да, отдельный факт обязан своим временным существованием законам: он реален только потому, что он необходим, т.е. законен. Действительно, можно показать, что позитивистские теории от Демокрита и Эпикура до наших дней, сколько бы они ни отрицали господство общего над эйзельне, молчаливо предполагают законность над эмпирическим. Без такого признания всякое понимание природы стало бы невозможным; сомневаясь во всеобщей закономерности, скептический эмпиризм встретился бы, следовательно, с иррациональным мистицизмом: как первый из отвращения к допущению реальной всеобщности видит некую естественную необходимость только в принудительности чувственного индивидуального восприятия, так и второй в угоду уютным потребностям хочет видеть имманентную причину хода мира упраздненной и держит в руках только эмпирическое частное как определенное. Только через систему естественных законов, которым неизбежно подчиняется все индивидуальное в мире, мировой процесс становится понятным; закон, не имеющий лишь экономического значения вспомогательного средства для запоминания, является непосредственным свидетельством объективного миропорядка, это «прозрение в логику мира». Из этих соображений Либманн развил одну из основных идей своей философии – идею «логики фактов». Это не что иное, как выражение реальности постоянных законов, без которых невозможно объяснение природы. Строгая закономерность протекания мира в целом и в деталях совпадает с его понятностью. Там, где она прекращается, понимание замирает; без нее космос сменяется путаницей, логика – безумием; тот, кто отказывается с этим согласиться, должен верить в чудеса в своей голове. То, что с субъективной стороны правильно выводится человеческим интеллектом из правильных предпосылок, то именно это природа в силу всеобщей закономерности событий вынуждена реально осуществлять с объективной стороны. Если допустить действие принципа причинности, то каждый из бесчисленных процессов природы подчиняется определенной заключительной формуле: связь событий должна полностью соответствовать логике правильного мышления. Если всеобщая закономерность природных событий является объективным коррелятом того, что мы называем разумом в нас, то Либманн может назвать ее разумом во Вселенной.

Тот, кто верит во всеобщую закономерность, верит в реализованный мировой разум, в великий порядок идей в природе. И эта концепция мировой логики значительно усиливается тем, что во многих случаях множественность специальных законов природы распознается как необходимое следствие высших законов, что в некоторых областях все специальные законы вытекают как целостная система из меньшего числа основных законов. Для абсолютного мирового разума система всех законов природы лежала бы открыто, как логически структурированная совокупность: «Итак, это не смутная догадка, а зарю света истины, если мы считаем, что совокупность всех законов природы образует логическое целое разума». «Либерман хорошо знает, что, согласно взгляду эмпиризма, который смотрит на вещи «только извне, только с той поверхности, которая может быть укрощена чувствами», такое убеждение в логичности фактов возникает из недопустимой ипостаси субъективных абстракций. И, конечно, она достаточно далека от такой теории, как атомизм, которая хочет придать нашему мышлению опору в существовании бесконечного числа массовых точек, сцепленных между собой в пространстве. Но Либманн возражает против этой теории, говоря, что она виновна в очевидной непоследовательности, поскольку ее атомы являются полностью сверхэмпирическим допущением. То, что верно для атомов, может быть верно и для законов; таким образом, Либман невозмутимо продолжает свой путь, еще на один шаг продвигаясь к концепции общей реальной основы вещей.

Если во всех процессах мира существует согласие и закономерная умеренность, то это указывает на более глубокое единство, которое, хотя и ускользает от эмпирического наблюдения, мы «не можем не мыслить в соответствии с организацией нашего познания». Мы чувствуем и ощущаем взаимосвязь мироздания, постигаем факт единства мира, хотя его «как» и «что» остаются для нас недоступными. Можно считать эту проблему неразрешимой, но отрицать ее не вправе. В резких фразах Либманн характеризует ее как принуждение мышления к необходимости объяснять natura naturata как следствие natura naturans, приписывать ей древнюю мысль о субстанциальном единстве Вселенной, из которого проистекает множественность отдельных вещей и отдельных событий. Каузальная редукция за пределы сферы событий в сферу бытия методически реализует не что иное, как саму теорию событий с ее редукцией эмпирико-фактических законов к высшим, неэмпирическим, как достаточным основаниям. Если в пределах доступной эмпиризму области допустима дедукция, например, законов Кеплера из принципов теории тяготения, то совершенно непонятно, почему дедукция законов природы к единому основанию мира должна быть отвергнута как недопустимая. Без мира как целого с его единой закономерной связью – это относится и сюда – отдельные вещи вообще не могли бы существовать; природа вообще есть «единство во множественности, вседействующая законность в запутанном обилии частных случаев». Именно здесь Либманн ближе всего подходит к основным идеям спекулятивного идеализма. По его словам, выходя за пределы эмпирического, наше мышление стремится постичь «сокровенное ядро, неизменную сущность эмпирического универсума», которая, будучи завуалирована множественностью меняющихся пространственно-временных явлений, остается недоступной для чувственного взгляда: «Ни один глубоко мыслящий интеллект не может воздержаться от этого исследования глубин и обойтись без мысли о сущностном основании мира; ни одна философская система не может равнодушно пройти мимо этого последнего вопроса» – мнения могут расходиться лишь в отношении степени познаваемости этой мировой сущности. Эта центральная идея проявляется в творчестве Либмана в самых разных формах. Так, он объявляет эмпирический мир феноменом, поскольку он коренится в абсолютно реальном мировом порядке; так, он замечает, что во всем внешнем есть внутреннее, в видимом реальном – невидимое реальное, и поэтому естествознание, занимающееся наблюдением материального, постигает не всю природу, а лишь одну ее сторону. Об атомах он говорит, что они, если они существуют, «не природа, а только материал природы». В изменениях пространственной констелляции он признает лишь симптомы внутреннего, пространственно неощутимого события, а в самом пространстве – обусловленное законами нашего восприятия проявление чисто интенсивного, внутренне неразличимого бытия и события, и, соответственно, в механике «не этиология абсолютно реального, а лишь семиотика симптомов реального, ощутимого человеком». «Человек носит в себе, в своем сердце, ту невидимую, истинно реальную вещь, которая вечна, которая предшествует всякому индивидуальному сознанию, всякому противопоставлению субъекта и объекта, к которой он может, пожалуй, все более и более приближаться путем все большего углубления, … но которую отражающий интеллект, дискурсивно мыслящий в конечных определениях, всегда видит висящей лишь как недосягаемую пограничную мысль на горизонте видимого мира». «Наш очерк антиэмпирической тенденции либмановского взгляда на природу останется неполным, если мы не рассмотрим вкратце два его вспомогательных понятия: понятия силы и цели. Обе эти концепции Либманн ставит на службу своему последовательному стремлению к более упрощенному варианту мировой проблемы. Динамический взгляд, который видит в силах природы движители и основные агенты всех материальных событий и их чувственно ощутимых изменений, – одно из тех понятий, которые он подчеркивает с особой решительностью.

Для него сила – это неизбежное базовое и ограничивающее понятие, с которым оперируют все объяснения природы, к которому должна сводиться вся механика в своей области опыта. Силы – это постоянные причины, без действия которых все случайные причины были бы бессильны произвести изменения; это реальные принципы событий, точно определяемые в зависимости от их интенсивности, поэтому сила и закон – необходимые взаимодополняющие понятия. Законы – это выражение сил, которые всегда и везде имеют одно и то же действие: «Сила – это объективная реальная причина, лежащая в ее естественной природе, для того чтобы закон был действительным. Силы – это причинные призраки, но реальные, а не воображаемые. «Они – тайна природы, но они есть, они действуют – как и многие другие вещи в мире, которые невидимы и тем не менее существуют в действительности». Если мы вспомним, например, о понятиях упругости и тиковой энергии, то перед нами – в полном соответствии со старой аристотелевской идеей динамики – реальная тенденция к действию, присущая самим вещам, которая преобразуется в действие при возникновении внешних условий. Если захотеть, чтобы эта реальная тенденция была субъективной идеей, поскольку она не является воспринимаемым фактом, а лишь интерпретационной гипотезой, то можно забыть, что она является таковой не иначе, чем другие фундаментальные предикаты пространственно-реального, такие как инерция, масса, плотность и т. д. Значение понятия силы для механики атомов заключается еще и в том, что она не может быть осуществлена без этого «необходимого инвентаря научного понятийного аппарата». По определению Либмана, тела – это «наполненные силами пространства, заполненные силами, заполняющими пространство».

Явление физического расширения и заполнения пространства, которое корпускулярная теория принимает как необъяснимый факт, динамизм признает результатом действия сил, без которых не может обойтись даже корпускулярный теоретик – в виде абстрагирующих и отталкивающих сил. Таким образом, динамизм не только спускается глубже в объяснении, чем атомизм, но и объясняет больше из меньшего числа принципов. В своей мастерской критике атомизма, развивающей гипотетический, противоречивый и нередко авантюрный характер различных атомных теорий, Либман излагает два ряда мыслей, которые должны были бы коренным образом перестроить исключительно механическую концепцию атома. Во-первых, если бы атом вообще имел какой-либо объем и форму, то его мыслимость была бы невозможна из-за относительности наших представлений о размерах, которые должны идти в бесконечной перспективе ко все более мелким компонентам; единственным выходом остается полный отход от концепции пространственной протяженности и принятие атомов как продолжения свободных центров масс и сил: Но это уже будет не материя вообще, а лишь то, что при взаимодействии с себе подобными порождает феномен материальности вовне. Тогда, если атомы станут яркими массовыми точками, возникновение духовных существ останется необъяснимым; если же преодолеть эту трудность, приписав психические свойства самим атомам, то «человек вступает на трансцендентальный путь мысли, ведущий за пределы теоретических представлений господствующей сегодня физики и химии». Либманн подчеркивает, что тем самым он фиксирует именно вечные, метафизические границы атомистики. Либманн не оставляет без внимания и возражения против реальности космического тотального наблюдателя, действующего на расстоянии, – правда, лишь для того, чтобы доказать, что предлагаемая замена его контактным эффектом не выполняет своей цели. Ведь если не подвергать сомнению опыт, то ощутимое невидимое притяжение к центру Земли гораздо больше говорит в пользу действия на расстоянии, чем в пользу контактного механизма. Но контактный эффект не только не более обыденный, но и не более осязаемый. Она основана на самообмане, если полагать, что с ее помощью можно спасти предполагаемую аксиому о том, что тело не может действовать там, где его нет. Часто показывалось, что это убеждение основано на смешении математического и физического контакта; даже кутактический эффект в действительности был бы равен actio in distans, происходящему на минимальном расстоянии: «Между физическим движением и простым фонологическим движением всегда остается та разница, что первое действует, а второе – нет. «Более того, даже при самой последовательной реализации фикции контакта всегда остаются некоторые интенсивные черты: как дистантное действие должно предполагать инерцию и ускоряющую силу, так и coutaktwirkuug имеет в качестве предпосылок непроницаемость и инерцию. Таким образом, в последней инстанции оба факта одинаково необъяснимы, оба в равной степени являются выражением одной и той же загадочной тенденции движения – гравитации. Если же захотеть гипостазировать абстрактный закон движения, как это пытались сделать в этой связи, то это вступает в гораздо более резкое противоречие со здравым смыслом, чем предположение о дальнодействии, и в еще большей степени навлекает на себя упреки в этом. Результаты своих размышлений Либман изложил в поэтической форме в своих «Странствиях по свету». В конце последних наблюдений написаны такие стихи: «Что связывает пыль с вещами? Раздави жемчуг, и получишь песок, Но из песка не сделаешь жемчуга. Пылевое облако природы? Песчаный вихрь? Дымка? Бесформенный туман? Нет, кого-то не хватает: созидающего творчества. «С последним оборотом фразы он переходит к теме, к которой относится с особой любовью: к реальности цели, энтелехии – цитирую здесь же слова из его поэзии: «Что раскрывается из почек, зародышей, что формирует себя, стремится к целям из семян, богатых будущим, что творит по плану». «Путем исчерпывающего расчленения сложного феномена органической целенаправленности он устанавливает ряд функций, не имеющих аналогов в неорганике. Существенное сохранение формы при изменении вещества, целеустремленное развитие зародыша в предопределенный тип, апопластическое производство органов собственной движущей силой, общая способность к воспроизведению рода, взаимное отношение всех частей друг к другу как целей и средств, расчет структуры и функций на самосохранение жизни – все эти моменты в легкой форме поочередно обсуждаются, а затем отмечается невозможность выведения столь небывалых особенностей из простого метаболизма. Вместо этого, задолго до того, как та же тенденция вновь проявилась в современной биологии, на ее место с критической осторожностью ставится жизненная сила, объявленная мертвой. У Либмана все веские доводы против жизненной силы выстроены в сомкнутую фалангу; затем, однако, он поворачивает ход событий и, показав в чрезвычайно тонкой и остроумной форме возможность противодействия мышлению, требует внимания и к остальному, что выходит за рамки физики и химии. С механистической стороны, для неудобного нечто, не желающего подчиняться теории, наготове такие термины, как «органический образовательный драйв» или «органические образовательные законы»; в переводе на греческий это называется – энтелехия. Либманн добавляет: «Если слово имеет неприятный запах для некоторых носов, – что серьезные люди будут спорить о словах? «Он не хочет возрождать ошибки старого витализма, который хотел объяснить весь механизм жизни предположением об особой силе и тем самым пренебрегал неорганическим природным процессом; но слово «жизненная сила» сохраняет свой хороший смысл, если не понимать под ним и понятие, и концептуальный пробел, а именно тот загадочный плюс, который в органической природе добавляется к механизму и химизму и превращает бесформенную совокупность в осмысленную форму. Концептуальный пробел, однако, не-знание, – вновь уточняет Либманн, – «это отнюдь не ничто, а скорее X».

Очевидно, что Либманну пришлось примириться с дарвинизмом уже более века назад. Он присоединяется к тем критикам теории происхождения, которые, признавая большие достоинства и относительную правоту ее историко-механического подхода, тем не менее приходят к выводу, что она оставляет необъясненной проблему целенаправленного развития. «Даже если, – резюмирует он, – отдать абсолютную власть борьбе за существование и позволить ей безжалостно уничтожать все непригодное, то и при таком, возможно, самом тщательном изгибе остаются в качестве исходных факторов способность к размножению, наследственность, способность к развитию, без которых не может существовать ни один организм, не может происходить борьба за существование». Но эти факторы являются исключительно и только телеологическими, механически необъяснимыми фактами живой природы, непонятными для физики и химии; весь дарвинизм покоится на телеологических размышлениях. Или, как с эпиграмматической остротой выражает эту мысль Либманн в другом месте: «Дарвинизм – это телеология, умеренная борьбой за существование». «Таким образом, непреодолимые пределы каузальной процедуры естественного исследования делают необходимым принципиальное дополнение и продолжение. Вопрос о том, существуют ли особые целевые причины, помимо сил природы, может быть предметом схоластического спора; вопрос о том, что в природе существует целеустремленность, не зависящая от человека и бесконечно превосходящая его искусство, – нет. Законы, регулирующие ход природы, и действующие вещества, которые в ней взаимодействуют, имеют такой характер, что восхитительная целесообразность нормальных природных продуктов должна вытекать из них. Механический идеал объяснения и сегодня, как когда-то в античности, сосуществует с учением о субстанциональности формы. Чем точнее вникаешь в механизм природы, тем точнее осознаешь его целесообразность. Даже с точки зрения механической причинности сохраняется разница между большей и меньшей сложностью природных явлений, они образуют «хорошо выстроенную иерархию», лестницу, поднимающуюся от несовершенного и низменного к совершенному и высшему. Результаты современного естествознания вполне укладываются в концептуальную схему метафизики Аристотеля, за исключением того, что в ней добавляется механизм высшего развития, который у Аристотеля еще отсутствовал: Аристотель рассматривает план мира с телеологической точки зрения, естествознание признает средства для реализации плана мира из механизма сил. Слепой механизм этих активных сил находится на службе естественной логики; в глазах рациональной телеологии обе системы – система необходимых средств и целей и система причин и следствий – совпадают, «как речь, прочитанная вперед, и речь, написанная задом наперед».

Эта технология вместе с обслуживающим ее механизмом проникает в идеальные ценностные суждения человеческого духа. Обыденное представление о природе, конечно же, «коренным образом переворачивается». Возникает мысль, что в основе механизма природы должно лежать нечто исключительно логичное: «Если разум – продукт природы, то природа должна обладать разумом», а значит, в своей основе она должна быть чем-то аналогичным человеческому логосу. В этой мысли телеология Либмана достигает своего окончательного завершения. Но в набросанной нами документальной картине появится крен, если, оглядываясь с этой набранной высоты, мы не сделаем оговорку. При всем своем энергичном логическом проникновении в область сверхэмпирического Либман прекрасно осознает свою трансцендентальную исходную точку и поэтому всегда помнит, что наши мысли об основании мира, при полном совпадении их следствий с реально данным миром явленности, в лучшем случае могут содержать не что иное, как необходимый способ, которым абсолютно реальное представляет себя интеллекту специфически человеческой ментальной конструкции. Отсюда вытекает характерный постулат Либмана о «критической метафизике», которая хочет быть не аподиктической наукой, а гипотетическим обсуждением человеческих представлений о природе, причине и связи вещей; ее понятия, соответственно, не онтологические догмы, а выражение логически непротиворечивых интерпретаций опыта. Не всякая метафизическая гипотеза логически совместима с эмпирическими фактами; найти игру необходимых гипотез – задача тщательного критического исследования. В этом смысле метафизика как теория предпосылок эмпирически данного остается обязанностью понимания и в то же время, как негласно задействованный авторитет над фундаментальными противоречиями специальных исследований, претендует на звание фундаментальной науки. – Насколько каждый читатель, особенно кантиански настроенный, хочет следовать мыслям Отто Либмана как в целом, так и в деталях, он может ответить сам. И каждый теперь может по-своему разобраться, какие компоненты философии Либмана за десятилетия стали общеизвестными, какие до сих пор вызывают споры, и, наконец, с какими он остался относительно один. Несмотря на все изменения и исправления, которым подвергались в последующее время формулировки и трактовки проблем, нельзя справедливо сомневаться в том, что его работа не только в одном отношении была новаторской, но и оставила глубокий след; к каждому из направлений мысли Либмана читатель, вытесненный философскими дискуссиями сегодняшнего дня, сможет добавить множество пояснительных или критических глосс, которые будут свидетельствовать об этом. Тот, кто, оценивая подобное достижение, ориентируется не на степень согласия с собственными взглядами, а на проявленную в нем энергию философской мысли, с радостью отдаст семидесятилетнему юбиляру тот дюйм почтения, который полагается столь проникновенному и всеобъемлющему произведению ума. И это признание будет тем более искренним, что среди заслуг Либмана не всегда выделялась смелость мужественных убеждений, с которой он боролся за близкие сердцу истины, часто вопреки сложившемуся мнению. Поэтому пожизненная борьба Либмана с эмпиризмом особенно четко определила цель его начинаний, о чем мы скажем в заключение его же словами: «Освобождение от чистой фактичности – не единственный источник всякой религии и искусства, всякой философии и теории, но главный.»

Гуго Фалькенхайм

1910.

К анализу действительности» – «Zur Analysis der Wirklichkeit»

Предисловие к третьему изданию

Тот, кто после продолжительного путешествия достиг высоты, позволяющей осмотреть лежащую под ним землю и пройденный путь, оказывается в положении, аналогичном положению автора книги по отношению к читателю, впервые обращающемуся к ней; он может составить карту и передать ее путешественнику, служащую ему ориентиром и облегчающую принятие решения о том, стоит ли ему отправляться в путь по еще неизвестной ему стране. Такую карту предлагают следующие пролегомены, однако уже здесь, на пороге, следует заранее отметить следующее.

Произведение представляет собой спланированную структуру мысленных маршрутов, идущих от внешнего к внутреннему, от периферии к центру и стремящихся к определенной цели, причем, в меру возможностей предмета, с использованием средств и достижений строгой, точной науки, с тем чтобы как можно яснее вскрыть те высшие пограничные проблемы человеческой мысли, которые, к сожалению, так часто заслоняются непроницаемым словесным покровом.

В частности, сюда относятся и вспомогательные средства того научного знания, которое, помимо логики, является самым строгим из всех, и которое великий Платон прямо признал предварительной ступенью и школой философии, сделав знаменитую надпись на входных воротах своей Академии «?????? ??????????? ??????! Конечно, математика применима далеко не ко всем вопросам философии, но в той мере, в какой она применима, ею необходимо пользоваться. Эта кропотливая работа, проходя от внешнего к внутреннему, наталкивается то тут, то там на неразрешимые, а может быть, и неразрешимые антиномии и алмазно-твердые загадки, чего и следовало ожидать с самого начала ввиду темноты этих проблем, причем некоторые из них являются древними, а также ввиду типичной ограниченности человеческой способности к познанию; Однако она удовлетворяет философский порыв хотя бы тем, что показывает, где проходит резкая граница между знанием и не-знанием, предохраняя нас от некритического смешения гипотез с достоверным знанием и воздвигая защитную стену от самообманов догматического иллюзорного знания.

Однако, как бы ни была необходима доказательная база точных наук и какое бы огромное значение ни придавалось естественным наукам в частности, было бы фундаментальной ошибкой полагать, что с помощью одних только естественных наук можно достичь того, над чем философия работала тысячелетиями. Ведь помимо того, что научные теории подвержены непрерывному историческому изменению, и того, что гуманитарные науки имеют дело с внутренним миром мысли, миром ценностей и оценочных суждений, норм, императивов и идеалов, упорно не желающим вписываться в понятийную систему и немецкую схему естествознания, каждое одностороннее научное построение мира основано на огромном истовом прометее (hysteron proteron).

Тот, кто стоит на чисто эмпирических позициях, видит в человеке лишь продукт природы; Соответственно, если он стремится постичь мир, то начнет с неорганической природы, чтобы затем «осмыслить», как безжизненная или, тем не менее, кажущаяся мертвой материя, сырая физико-химическая субстанция, превращается в живые первоорганизмы, затем поднимается от неощутимого растительного существования к зачатку животного сознания и отсюда, наконец, поднимается до полного дневного света человеческого разума. Нельзя отрицать и относительной оправданности такого взгляда на вещи, если он вообще будет иметь успех. Но человек – не только продукт, но и предпосылка эмпирической природы. Как светящийся червяк ночью, мы видим окружающее в собственном свете.

Вся космогония, начиная с первобытной туманности Кант-Лапласа и кончая появлением на свет высших животных, может лишь показать нам, как мир и развитие мира предстают в рамках наших собственных форм восприятия и в интеллектуальной среде нашего собственного сознания, как они представляются человеку, тогда как субъекту иного рода, наделенному другими органами чувств, другими формами восприятия, другим сознанием, они, несомненно, должны представляться совершенно иначе. Именно этот факт, к сожалению, очень часто упускается из виду, как бы часто на него ни указывали великие мыслители. Даже Бэкон Веруламский, пророк чистого опыта и создатель индуктивной логики, высказал предостережение: «Intellectus humanus instar speculi inaequalis ad radios rerum, qui suam naturam Naturae rerum immiscet, eamque distorquet et inficit»; Nov. Organ. I, aphor. XLI.1 *) – Поэтому, хотя естествознание и является очень полезным, более того, незаменимым помощником философии, оно отнюдь не является ее первой, самой фундаментальной, самой первоначальной основой.

_______________

*) И человеческий разум подобен ложному зеркалу, которое, неравномерно принимая лучи, искажает и обесцвечивает природу вещей, смешивая с ней свою собственную природу.

С момента выхода в свет первого издания этой работы прошло более двадцати лет, так что у меня было достаточно времени для проверки своих взглядов. С годами это проходит не заметно, а прогресс эмпирических наук, столь стремительный по сравнению с медленным развитием философии, никогда не стоит на месте. Я не нашел никаких оснований для того, чтобы изменить свою точку зрения в целом, основную идею работы и заложенное в ней мировоззрение. В частности, многие главы, посвященные вопросам, которые в последнее время часто обсуждаются, удалось сохранить в первоначальном виде практически без изменений, несмотря на то что литература по ним стала более обширной.

Например, глава «О феноменах пространства», в которой впервые остро поставлен вопрос о соотношении метаметафизики и философской теории пространства; глава «Платонизм и дарвинизм», в которой критически рассматривается не только учение Дарвина, но и новейшая теория дсценденции в целом и освещается ее связь с проблемами метафизики; а также глава «Мозг и дух», в которой впервые поставлена сложная проблема и продемонстрирована очень даже непростая антиномия, о которой столь частые ныне рассуждения о так называемом психофизическом параллелизме странным образом умалчивают, в то время как ни к вопросу об этом параллелизме, ни даже к гораздо более глубокой проблеме соотношения тела и души, просто не придешь, если ее игнорировать. Таким образом, многое осталось неизменным, за исключением незначительных улучшений стилистического и фактического характера. Однако в процессе редактирования третьего издания потребовались многочисленные дополнения и добавления, которые были включены в работу в различных местах, частично в тексте, частично в примечаниях.

Кроме того, следует упомянуть и другие мои работы, появившиеся за это время, а именно» Теория холода» (Страсбург, 1884) и «Размышления и мысли» (т. I, Страсбург, 1899), которыми настоящая работа также дополнена в нескольких направлениях. —

В свое время Томас Карлайл в" Sartor Resartns» высказал вполне жан-полевское замечание: «Все предметы подобны окнам, через которые глаз философа смотрит в саму бесконечность»; да и у самого Жан-Поля можно найти немало подобных, только гораздо более причудливых, замечаний. Полагаю, что перед читателем этой работы в его странствиях не раз откроются подобные перспективы, хотя он будет не гоняться за трансцендентным в потемках, а разумно путешествовать по очень твердой и весьма ограниченно-проходимой земле.

Йена, март 1900 г.

Отто Либманн.

Предисловие к четвертому изданию

В связи с возникшей необходимостью появления четвертого издания этой книги следует отметить, что редакция ранее вышедшего третьего издания в целом осталась неизменной. Однако добавлена более обширная серия кратких и емких примечаний и ссылок к работе «Мысли и факты», которая впоследствии была опубликована в виде второго тома. Эти «Мысли и факты» тесно связаны с «Анализом реальности», поэтому читателю будет предложено внимательно рассмотреть одну работу наряду с другой. Обе работы принадлежат друг другу, обе дополняют друг друга, образуя единое целое определенной теоретической и практической идеи философии. В ходе которой, однако, обсуждаются самые разнообразные и далеко отстоящие друг от друга проблемы: от различных видов необходимости до психологических процессов духовной жизни, от механической причинности, от законов пространства и времени до морально-логических требований и свободы мысли, воли и действия, от неизменных сил универсальной природы до хода истории, в развитии общества и человечества.

Йена, декабрь 1910 г.

Пролегомены

Полемика между мировоззрениями затягивается на тысячелетия, и кажется неразрешимой. Сотни раз утвержденные, доказанные, опровергнутые, подвергнутые еретическому осмеянию или даже осмеянные и переигранные, они всегда поднимаются на новую битву умов, и многоголовая философия напоминает, как заметил бы ироничный оппонент, лернейскую гидру, которая неустанно отращивает отрубленные головы. И если индифферентизм в его ущербности не может быть оправдан, то, тем не менее, может показаться, что последнее слово раз и навсегда осталось за вечно отрицающим себя скептицизмом, и мы никогда не перешагнем через мораль Мефистофеля:

Da? von der Wiege bis zur Bahre

Kein Mensch den alten Sauerteig verdaut![1 - От колыбели до могилы. И человеческiй весь род: И истощаются напрасно только силы]

Или же можно, даже не будучи отдаленно гегельянцем, выдвинуть идею вечного и необходимого круговорота систем, в котором каждая философская позиция в силу своих слабостей бросает вызов духу противоречия и тем самым против своей воли влечет к бытию противоположную систему.

Этот круговой процесс, который легко продемонстрировать на примере определенного параллелизма между развитием античной и современной философии, с точки зрения мировой педагогики представлялся бы прекрасной умственной гимнастикой для человечества, только, к сожалению, без цели и конца! Да, наконец, в утешение, в подтверждение, и тоже без всяких усилий, можно было бы привести доказательство того, что цикл ни в коем случае не замыкается сам на себя как чистый цикл, а, при постоянном обогащении наших знаний и оттачивании нашего мышления, идет, так сказать, по спирали, все ближе и ближе к цели. Тогда Декарт будет Сократом в значении второй силы, Кант – Сократом в значении третьей силы и так далее. По крайней мере, именно это представляется верным: история философии, при всех обходах и отклонениях, демонстрирует прогресс, движение вперед, без застоев, без одинаковых повторений. Заросли шиповника, ненавидящего эффект, нечестности, дилетантизма, не знающего истории, которые всегда растут среди философской пшеницы, завяли сами собой, даже без кропотливой прополки, и, несмотря на все годы несчастий, съедобные плоды множатся в широких временных рамках. Периоды смелых, по-юношески самоуверенных домыслов чередуются с периодами кропотливо собираемого эмпиризма и трезвой, добросовестной критики, диастола с систолой. Поскольку человечество обладает не только памятью и литературой, но и логическим сознанием, и интеллектом, который в обозримом будущем не ослабеет, то проблемы становятся все острее от эпохи к эпохе. В сфере духа, как и в сфере тела, одно поколение стоит на плечах другого; сегодняшний растительный покров вырастает из предыдущего, превратившегося в плодородный гумус. И при всем признании заслуг великих мыслителей прошлого, при самом ясном осознании непреодолимости нашей имманентной, свойственной только нам интеллектуальной ограниченности, остается оправданной обнадеживающая надежда на то, что наши внуки или праправнуки в философском в постижении этого мира могут быть столь же продвинуты, как и мы, по сравнению с нашими дедами и прадедами. Так является ли множественность и разнообразие противоборствующих философских систем таким уж большим, абсолютно прискорбным злом?

Должны ли они присягать на верность какому-нибудь диктатору? Разве единообразие философского Credo или Nesseio было бы столь же абсолютно желательным, как формула Concordia[2 - Конкордия, формула конкордии (formula concordiae), т. е. формула согласия – одна из символических книг лютеранской церкви.] для разрозненных религиозных конфессий? Я не разделяю эту точку зрения; на самом деле, я считаю, что природа вопроса требует подхода, который напоминает известное изречение Лессинга и эпиграмму Шиллера. Если бы то, о чем мечтал Декарт, было возможно, если бы были найдены аксиомы, из которых могла бы возникнуть единственно верная система философии с той же непогрешимостью, с какой математика возникает из двенадцати евклидовых аксиом, то бесконечные споры, поглощающие столько энергии, были бы лишь бесплодными и печальными. Однако есть причины, о которых мы не можем не упомянуть, по которым такая надежда кажется напрасной.

Как субъективно, так и объективно, условия, в которых философская рефлексия борется за свои цели, таковы, что предварительное заключение мира между сторонами было бы скорее вредным, чем благоприятным для прогресса. Потому что, поскольку сущность вещей далеко не столь поверхностна, как многие предполагают, что они ее понимают; поскольку мы видим, что даже самые выдающиеся мыслители время от времени сталкиваются с трудными проблемами мира и терпят неудачи, заключение мира было бы скорее признаком затишья, чем триумфом.

Действительно, человек с нашей особой психической конституцией имеет множество объективных возможностей, которые могут быть толкованы субъективно. Каждый мыслитель в поисках истины прилагает все усилия, чтобы отстоять свои убеждения и встать на сторону самого непреодолимого противника – истины. Эта борьба и полемика, которые не дадут нам покоя, должны максимально напрячь наши силы и способствовать продвижению дела. «Если бы мы были богами, – говорит Платонов, – то не было бы никакой философии»[3 - ???? ?????? ????????? ??? ???????? ????? ???????? ???? ??? ???? ?? ?? ??????? ??????????? ???? ?????????? ????? ???????? – ????? ??? ?? ?????????????, ?? ???? ?? ????? ???? ?? ???????; – ????? ?? ????? ?? ??? ??? ?????, ??? ?? ?????? ?????? ?????????. Plat. Sympos., 203—204.]. – Философия включает в себя разнообразные философские направления, и важно, чтобы споры между ними разрешались на основе старой максиме «??????? ????? ??????» – борьбы всех против всех, а не слепой веры в догматы. История показывает, что софистика возникла как реакция на субъективизм и недостаток критического мышления в древнегреческой натурфилософии и метафизике. Однако благодаря Сократу и его борьбе с софистической диалектикой, истинная диалектика побеждает. Это победоносное противостояние также открывает путь к более глубокому пониманию «априорного» через противостояние между эмпиризмом Локка и идеями Декарта. В конечном счете, только объединение различных философских школ и рациональное обсуждение позволят нам достичь единства в философии.

В отличие от универсализма, на котором основывалась философия Спинозы, Лейбниц был стимулирован к более глубокому пониманию индивидуальности. Благодаря критическому материализму и скептицизму энциклопедистов и Давида Юма, был развеян оптимизм Лейбница и подобные бесплодные споры, которые преобладали в немецкой философии XVIII века. Это создало основу для чистоты в интеллектуальной атмосфере, которая была нарушена появлением «Критики» Канта. Девятнадцатый век подарил нам подобное зрелище, но на более высоком уровне, и, кажется, последний акт этого зрелища еще не наступил.

Цель данного текста не заключается в оправдании философских споров, а скорее в защите философского плюрализма. Здесь мы говорим о серьезной и честной конкуренции идей, а не простом разногласии. Важно учитывать огромное разнообразие точек зрения, при этом соблюдая принцип «послушайте и другую сторону» и осознавая, что есть время и место для молчания. При этом мы предполагаем, что, несмотря на субъективные разногласия, существует только одна объективная истина, к которой мы, возможно, сможем приблизиться.

Поговорим о сути философии. Эта задача является эпилогом, а не прологом, потому что философия уже существовала долгое время, и было множество определений этого понятия. Если вы заинтересованы, можно составить разнообразную тематическую таблицу или список с различными определениями философии. Например, для Платона философия – это наука об идеях, для Эпикура – искусство достижения счастливой жизни через спокойное размышление о вещах, для Цицерона – наука о связи между божественным и человеческим, для Вольфа – наука о возможном, насколько оно возможно, а для Гербарта – это логическая обработка понятий опыта.

Гете высказывает свою свободную, непрофессиональную точку зрения о философии, рассматривая ее как всего лишь человеческое познание, выраженное на языке земной реальности. Он придает меньшее значение формальному обозначению, считая, что смысл является более важным. Вместо жесткой предварительной формулы, мы воздержимся от нее. Важно отметить, что наиболее точные определения общего термина можно найти у Аристотеля и Канта. Последний описывает философию, по крайней мере первую философию, как «науку о высших принципах или их исследование» (???) высших принципов» (??? ?????? ????? ??? ?????? ?????????), а вторая – как «наука о пределах разума». Из них последнее, поскольку оно является более полным и включает в себя отрицательные случаи скептицизма и критицизма, заслуживает предпочтения и должно быть с готовностью признано всеми сторонами. Однако, как я уже говорил, буква и школьная форма менее важны, чем дух, интеллектуальная и умственная потребность, из которых проистекает всякая подлинная философия и через которые она течет, как через жизненную кровь. Если бы я сейчас, поскольку в этом введении предполагается ориентирующая основная идея, кратко обозначил этот дух, эту квинтэссенцию философии, это движущее нечто, которому придается интеллектуальное выражение в последующих страницах, я бы прежде всего сказал отрицательно: тот, кто принимает что-либо на веру без дальнейших рассуждений, не является философом[4 - Логические принципы мышления и аксиомы математики, конечно, самоочевидны для всех, даже для самых скрупулезных скептиков. Но почему? – Это проблема как психологии, так и трансцендентальной философии, независимо от того, может она быть решена или нет.]. Для кого бытие чего-либо достаточно объясняется тем обстоятельством, что оно всегда было таким, каково оно сейчас; для кого мир и он сам не настолько далеки друг от друга, чтобы бытие того и другого и их взаимная связь западали ему в душу как большая и тяжелая проблема; кто считает бытие окружающей его бесконечной природы постижимым лишь потому, что она существует, и находит свое собственное существование достаточно оправданным тем, что он тогда-то и тогда-то был произведен на свет своим отцом, а затем родился от своей матери, чтобы в свою очередь продолжать жить обычным образом, потому что и как все другие; Кто, глядя в безоблачную ночь на усыпанное звездами небо, не испытывал изумленного ужаса перед этим бесконечным и вечным мировым механизмом, в который он вплетен как один из миллионов обитателей одного из самых маленьких из этих бесчисленных мировых тел, который затем растворяется в серьезном вопросе: Зачем?

– Вплетенном в этот неотвратимый мировой механизм с самым ясным чувством моральной ответственности! – Или, если это чувство должно быть только субьективной химерой, то откуда тогда берется эта химера и глубокое неистребимое почтение к ней?[5 - Люди должны терпетьИх уход отсюда, как и приход сюда. Зрелость это все.. Шекспир.] – Тот, кто никогда не чувствовал, что строгий и общий закон природы всех событий есть чудо, т.е. что он нуждается в объяснении для человеческого разума в той же мере, в какой он объясняет его в соответствии с обыденным представлением; что, например, из того, что луна до сих пор регулярно восходила и заходила каждые четыре недели, ничуть не следует, почему она делает это и на этот раз, – тот остается в стороне! Для него философия так же излишня, как оптика для того, кто видит, что яркость дневного света объясняется положением солнца над горизонтом. – Итак, все это – отрицания, но они ориентируют и определяют, ибо, обращаясь к спинозистскому предложению в интересах истины: omnis negatio est determinatio. К этому добавляется несколько позитивных детерминаций: одна формальная, другая материальная. Первая состоит в аксиоме, что для всех людей существует только одна Логика; вторая – в постулате, что тот, кто ищет истину, должен быть честен перед самим собой.

Последний отрывок получился несколько риторическим, что, собственно, и не предполагалось, однако понимающий читатель легко переведет его из экспрессивного стиля в рациональный, и ни в коем случае не будет возражать против следующего.

В отношении этих исследований можно выдвинуть такое же обвинение. Их нет в популярной школьной терминологии, они не составляют произвольно брошенной совокупности, но и не образуют целостной, единой и законченной во всех частях картины. И если логическая самостоятельность и кажущаяся связность отдельных глав, возможно, покажется в глазах некоторых, хотя и не всех, компетентных критиков недостатком, указывающим на незавершенность, то я избегаю этой проблемы в двух отношениях: сразу признаю ее, но не позволяю ей стать упреком. В замечательном афоризме в «Novum Organum» Бэкон из Верулама сравнивает сырой, лишенный теории эмпиризм с муравьями, которые просто тащат материал вместе, догматически-рационалистическое искусство системного открытия с пауком, который плетет свою сложную паутину исключительно из самого себя; Но награду он отдает пчеле, которая, подобно людям методического эмпиризма, отбирает и впитывает ценный материал из листьев, разбросанных по саду и полю, чтобы затем целесообразно использовать его в своем строительстве.

С тех пор известная любовь философов к систематике достаточно часто объявлялась чисто субьективным и эстетическим строительным инстинктом, склонностью, которая сама по себе имеет мало общего со стремлением к истине и настолько мало гарантирует достижение цели, что скорее даже мешает ей. Но она не является чисто эстетической, она имеет и логическое обоснование.

Ни одна наука не может считаться законченной и завершенной сама по себе, пока она не образует, подобно чистой математике, математической механике и теоретической астрономии, логического целого, в котором из весьма ограниченного числа принципов и определений, принимаемых за очевидные, строго логически вырастает учение за учением, закон за законом, и таким образом узкая вершина фундаментальной идеи превращается в широкую, поистине бесконечную основу неких эмпирических частностей.

С необходимостью вытекают эмпирические частности. То, что идеал философии тоже заключается в системе, что объяснение мира, к которому она стремится, может предстать перед нашим специфически различающим интеллектом только в виде логической структуры мысли, в которой с помощью какого-то метода из единой основной идеи выведены и объяснены все периферии данной реальности, легко признать. То, что настоящая философия, тем не менее, не обязательно должна представать в виде системы, доказывают Платон, Бэкон и Лейбниц, а также выраженный ужас многих выдающихся философских голов перед всякой эксклюзивной систематикой. То, что эта форма откровенно вредна, утверждают все скептики от Пиррона и Тимона до Бейля и Юма[6 - Es gibt eine frivole, spotterf?llte Skepsis; das ist die des Mephisto und des Heinrich Heine. Es gibt aber auch eine tiefernste, schmerzlich ringende Skepsis; eine religi?se, – dies Wort in jenem Sinntanden, in welchem Schleiermacher die Religiosit?t des verschrieenen Atheisten Spinoza hochpreist. Человек находит ее у Гамлета, Фауста и лорда Байрона. Также в классической классификации есть и савойские викарии, в которых Руссо излагает свои убеждения, и в которых встречаются следующие слова: Я советовался с философами, листал их книги, изучал их различные мнения; я нашел, что все они горды, самоуверенны, догматичны, даже в своем мнимом скептицизме, ничего не игнорируют, ничего не доказывают, высмеивают друг друга; и этот общий для всех них пункт показался мне единственным, в котором они все правы. Они торжествуют, когда нападают, но не имеют сил, когда защищаются. Если взвесить доводы, то у них нет ничего, кроме как уничтожить; если подсчитать голоса, то каждый сводится к своему; они соглашаются только для того, чтобы спорить; слушая их, я не мог выйти из своей неуверенности. Я понял, что неполноценность человеческого разума является первой причиной этого огромного разнообразия чувств, а гордыня – второй. – An der K?ste ankern unsre Schiffe. Im ?ffnen Weltmeer findet kein Anker Grund.]. Эти противоречивые взгляды не покажутся столь непримиримыми, если принять во внимание, что наша воля и наши возможности, идеал и реальность не всегда, но очень редко совпадают. Поскольку наше эмпирическое и теоретическое знание, несмотря на весь прогресс науки, всегда остается фрагментарным, постоянно обогащается, корректируется, а иногда и революционизируется с нуля новыми, порой совершенно неожиданными открытиями, то в каждой философской системе существует возможность того, что сила воли поспешила опередить силу возможностей.