Ирина Иванченко "Десятки лет"

Ты жалеешь меня. Смеешься, шагая вниз.

Тебе двадцать, семнадцать, тринадцать – ты юн навечно.

Но меня не тревожь, потому что, совсем седой,

пережив твою смерть, я не выживу после встречи.

Вторник наступит сразу за четвергом

Вторник наступит сразу за четвергом,

зима за промозглой осенью придет следом.

Как и о чем, скажи мне, я должен знать,

если я самое важное на победу

всех и потом променять смог «сейчас и здесь»,

выбрав не то, что подарено было богом?

Друг мой порой мне снится, его глаза

смотрят насмешливо-весело, чаще строго,

реже теплеют: прочней год от года лед,

холод порой прорывается сквозь синь взгляда.

Если бы мне вернуться на век назад,

ты бы остался, клянусь, и живым, и рядом.

Здесь есть одна свобода

Здесь есть одна свобода – быть никем,

и я ей упиваюсь, как водою.

Ты говоришь: «Мой друг, идем со мною!»,

не зная, что, сбежав из ваших схем,

я имя потерял, как дети вещи.

Бреду из ниоткуда в никуда.

Да, нас спаяли в общее года,

но погляди на эти сети трещин

вдоль рук, разомкнутых давно, в сорок седом,

когда за пропастью одной легла другая.

Не верь словам их, что любой лед тает.

Есть тот, что, как ни плавь, пребудет льдом.

В сорок заснеженном

В сорок заснеженном, окровавленном

выбыл, сгинул, погиб.

Сколько мне в снах

истаптывать сапоги?

Сколько тянуться,

вновь тебя упуская?

Я – стою на краю,

ты – срываешься, летишь с края,

разбиваешься там,

куда вряд ли приводят карты.

Сердце сходит с прямой

задолго еще до старта,

едва слышит в кошмаре

эхо колес стука.

Ведь ты снова протянешь,

а я не словлю – руку.

Разрезали, как ткань

Разрезали, как ткань, подворачивая вовнутрь

гнев и ненависть, жажду убить. И ни шва наружу.

Ты зовешь меня именем. Именем не моим,

а того, кто во мне давно мертв, но зачем-то нужен.

Шрамы, точки чернил, детства памятная деталь —

все сползает, как шкура змеиная. Просто выкинь,

потому что все это – то, чего не хочу,

и навряд ли, давай по-честному, я привыкну:

меня, как второсорт, спрессовали в живой кусок

мяса, полного боли, и током бьют, чтоб плясалось.

Только ты… ты безумен, и выживший Франкенштейн

для тебя – божья милость. И ты забываешь жалость,

ты меня не жалеешь, ты мне вскрываешь швы,

лезешь в раны, не видя, что руки по локоть в соли,

и мне больно. Но ты, погруженный в личный ад,

стал страшнее их всех. Я прошу тебя: хватит боли.

Засыпая, я думаю, чему был подобен ад

Засыпая, я думаю, чему был подобен ад,

если самое страшное вот оно, вокруг, рядом?..

Холод жмется и кошкой ластится под ладонь,

забираясь мне в грудь удушающим, сладким ядом,

отнимая биение сердца: жив я, мертв?

Я свободен от смерти, но толку в такой свободе…

Если есть в небе Бог и милостив, почему

он забыл обо мне и чем я ему неугоден?..

От веревок избавиться

От веревок избавиться, если не выйдет – вырвать,

вместе с памятью все обрубить и затем уйти.