Как вести табель и составлять наряды я не знал. Не помню – обучали ли такому в институте, но в шараге, которой я до того работал, имело смысл только знать свежие сплетни. На выручку пришёл Гаврилыч и извлёк из холодильника, служившего одновременно и шкафом, рулон чистых табелей и стопку бланков нарядов.
– Смотри, друг, – главный механик продемонстрировал заполнение табелей, поясняя по ходу дела, – всем ставь «восьмёрки», хоть есть кто на работе, хоть нет. Только, не прозевай, если кого из них кокнут, надо вовремя вычеркнуть, а то здесь были казусы – мёртвым по два месяца зарплату начисляли…
Тем временем, в каптёрку заглянуло ещё одно промазученное лицо и робко попросило подписать накладную. Гаврилыч, не отрываясь от табеля, указал:
– А это твоя работа.
Я, было начал рассматривать, что же там в накладной, но Гаврилыч буркнул:
– Да не смотри, подписывай, того, что выписывают – все равно ничего нет, а не подпишешь, – человек обидится.
И я подписал.
А Гаврилыч строчил наряды для балдёжной бригады, поясняя мне.
– Я тебе образец оставлю, а ты потом его можешь хоть буква в букву переписывать, все равно ничего, что здесь пишут, не делают. Ну и, разумеется, никто не читает, лишь бы подписи были…
– И расценки побольше, – дополнил кто-то из балдёжников.
– Тоже верно, – заметил главный механик и протянул наряд для подписи.
Потом я подписал табель. Балдежная бригада одобрительно загудела – теперь и зарплата будет.
– Ну вот, знакомство состоялось, – подвёл итог главный механик, – главное, не обижай бригаду…
Я вопросительно уставился на Гаврилыча, но бригада сама пояснила:
– Табель вовремя закрывай, наряды подороже составляй и если вдруг работать надо будет, – сто грамм…
– Мастер понял, – резюмировал Гаврилыч, – а бригада, тебя мастер, не обидит.
Довольная такими важными событиями, как закрытие табеля, составление нарядов и выпивка на халяву, члены балдёжной бригады покидали каптерку, пожимая мне руку и повторяя:
– Не обижай нас, мастер, и мы тебя не обидим.
А потом я поплёлся устраиваться в общагу. Пятиэтажное обшарпанное здание общаги возвышалось мрачной махиной над хибарами посёлка, именуемыми здесь «балками», которые в моём родном городишке любой бы посчитал за сараи. Когда я первым делом переступил порог общаги, то первое, что попалось мне под ноги, – огромное тело, храпевшее и пахнувшее водкой.
– Осторожно! Разбудишь! – воскликнула женщина, сидящая в окошке прямо над телом.
Я с превеликой осторожностью, как сапер, идущий через минное поле, перешагнул через тело.
– Фу! – облегчённо вздохнула женщина, – не проснулся…
Но, вспомнив, что она находится при исполнении каких-то обязанностей, приняла важный вид и крикнула:
– Стоять! Ты к кому!?
Я опешил от столь жёсткой встречи и только протянул направление в общагу.
– А-а-а! Нового охламона прислали, – резюмировала женщина и сообщила об этом по телефону коменданту общежития.
Комендантом оказалась миловидная молодая женщина, которая первым делом осторожно-тревожно поинтересовалась о теле, лежащем перед входом:
– Спит?.. Ну-ну, пусть спит…
Но, вспомнив о своей важной должности и, приняв соответствующий важный вид, представилась, провела к себе в кабинет, где полчаса строгим голосом читала правила поведения в общежитии.
– Выходить после двадцати двух ноль-ноль категорически запрещено! Приводить, кого бы то ни было после двадцати двух ноль-ноль категорически запрещено! Попадаться в нетрезвом состоянии категорически запрещено!.. – перечисляла комендант.
Что же можно делать в общежитии я так и не понял.
– Все, кто приходит к тебе, должны сдавать паспорт или военный билет вахтёру, – продолжала комендантша, – за все, что ни утворят твои гости, отвечаешь ты: стекла побьют – вставляешь ты, вахтершу побьют – больничный за твой счёт!
Нарисовав целый ряд страстей-мордастей, комендантша подвела не менее страшный итог:
– За нарушение режима общежития – беспощадное выселение!!!
– Да врёт все она, еще ни одного не выселила, – испортил ужасную картину внезапно появившийся в дверях кабинета парень.
– Ты что мелешь!? – заорала на парня комендантша, – Какого чёрта ты сюда пришел!?
– За магнитолой пришёл, – спокойно ответствовал парень, – гости ваши-то давно уехали, а магнитолу Вы брали до их отъезда…
– Фу ты! – сконфузилась комендантша, – зайди попозже, я, видишь, занята.
– Ну-ну…, – пробурчал неудовлетворённо парень и удалился.
– Свинья мерзопакостная… – прошипела вслед ему комендантша и пошла искать со мной по общаге свободное койко-место.
Общага, казалось, испытала на себе штурм неизвестных интервентов. Масса выбитых стекол, замененных фанерой и картоном. На стенах и потолке куча выбоин и трещин. На дверях – следы их пробивания тупыми, твёрдыми предметами – то ли ногами, то ли головой. На каждом углу красовались кровоподтёки и соплеподтёки. Довершали картину изречения русского народного творчества («Миха пидорас» и т. п.), но особо живописный вид общаге придавали отпечатки обуви на уровне головы и выше. От поры до времени в недрах здания раздавались истошные вопли и вскрики, заставлявшие меня с непривычки вздрагивать, а комендантшу – высказывать нецензурные обещания кого-то выселить. Правда, как и в УТТ везде красовались стенды социалистического соревнования, судя по которым, в общежитии за что-то соревновались и даже что-то перевыполняли. За что соревновались и что перевыполняли, уж столько лет прошло – всё понять не могу.
Наконец, у одной двери с накаляканной масляной краской надписью «Здесь жевут казлы» мы остановились.
– Ну вот, здесь и жить будешь, – сказала комендантша.
На голой сетке свободной койки лежал не менее голый парень.
– Это ещё что за вид? – вскричала комендантша, – А ну, приведи себя в порядок!
– Что естественно, то не безобразно, – заявил спокойно парень и начал искать исчезнувшую одежду, но найти никак не мог.
Комната была ненамного лучше коридора, по которому словно Хан Мамай прошёл. Правда, русского народного творчества и отпечатков ног на стенах не было. Но, когда я взглянул на потолок, то с изумлением обнаружил на нём следы отпечатков ног размера этак 45-го.
Парень, понявший, что комендантша привела «сокамерника», начал давать пояснения:
– Прописка, земляк, – три пузыря «Русской» или пять бутылок винища…
– Я тебе такую прописку устрою, вмиг выселю! – оборвала его комендантша.
– Да ни фига не выселите, – парировал парень, никак не могущий найти свои брюки и трусы.
Комендантша не нашлась ничего сказать, кроме как заорать:
– Да когда ты трусы свои найдёшь!? Видеть твою задницу спокойно не могу!!!
И, сделав вид оскорблённой видом задницы, ушла. А парень продолжал деловито объяснять, где продаётся «прописка». Я тоже пояснял, что ещё не получал подъёмные и т. д.
– Ничего, – займи и как займёшь, – сразу в «морлавку».
– ?
– «Морлавкой» здесь свинно-водочный отдел называют, – пояснил парень.
Почему морлавку называют «морлавкой» я так и не понял. По одной из версий, – это название свинно-водочного отдела, данное национальными меньшинствами, обитавшими в этих краях. По другой, наверное, более точной версии, – такое название от того, что творилось вокруг спецотделов во время торговли спиртным. Надавившийся в очереди за спиртным народ спешил снять накопившееся в очереди напряжение и распивал бутылёк – другой, не отходя от прилавка, после чего валился отдыхать, в связи с чем территорию вокруг морлавок всегда украшали несколько валявшихся тел, будто мор на них напал. Глянув это зрелище, первое, что приходит в голову: «мор» – лавка. Но в морлавку я сходил уже на следующий день. А в тот день настырный ревнитель порядка прописки нашёл тех, кто в морлавку сходил и, употребив изрядное количество алкоголя, выпал из окна и все оставшееся время пребывал на больничном.
Но на следующий день, когда я получил подъемные, хотя ни с кем ещё не был знаком, ко мне в комнату, ведомые неизвестным инстинктом, заявились соседи со стаканами в руках, – без слов давая понять, зачем они пришли. Тогда же я с удивлением обнаружил, что в общаге жила не только хулиганствующая молодежь, но и ветераны 40–50 лет с закопчёнными в табачном дыму, сизыми от систематического пьянства физиономиями и отточенными в межкоечных драках кулаками и челюстями.
Пропив все подъемные, я занял у кого-то из гостей червонец на пропитание, но у кого – по причине пьянства вспомнить не мог. Зато потом за червонцем пришли сразу четверо. Видимо, по пьянке тоже не могли вспомнить, кто же из них дал.
Ну а между делами по устройству в общагу и обмытием этого, началась моя трудовая деятельность мастером РММ.
Рабочее утро начиналось с общения начальства с подчинёнными. Нет, начальство очень редко нисходило до того, чтобы выйти и посмотреть, что творится в гараже, ибо хорошо испачкаться можно, да и матюгов в свой адрес наслушаться. Приглашать же работяг и мастеров в контору опасно: грязи воз нанесут на ковровые дорожки, да ещё сравнят апартаменты конторы с мастерскими и гаражом, могут сделать ненужные выводы. Поэтому, для общения с работниками во всех мастерских и на дворе висели репродукторы – колокола, именовавшие официально «громкой связью», а неофициально «матюгальниками». После того как водители взялись за ключи, а балдёжная бригада разбрелась по углам, из матюгальников раздавался бодрый, пропитый голос Негодяя Негодяевича:
– Доброе утро, товарищи!
Первые фразы всегда слышались четко, а вот в дальнейшем речь почему-то прерывалась очень серьёзными помехами, очень напоминавшими хрюканье и гавканье, что делало радиовыступление очень запоминающимся и неординарным:
– Я с сожалением должен сообщить, что ремонт техники хрю-хрю, уже пора гав-гав-гав…
Но, несмотря на «хрю-хрю» и «гав-гав», смысл выступлений, как раз, благодаря этим помехам, передавался очень точно и в переводе не нуждался. Такое селекторное совещание с участием Фильки и Негодяевича слушать было весьма преинтересно.
– Алло, начальник первой колоны, гав-гав, – вызывал на связь Негодяй.
– Начальник первой колонны, гав-гав-гав, – вторил Филька.
– Хрю-хрю, – откликался начальник первой колоны.
– Вы почему вчера хрю-хрю-хрю? – вопрошал Негодяевич.
– Это вы мотористов спросите, это они хрю-хрю, – оправдывался начальник первой колоны.
– Мастер моторного участка, хрю-хрю, почему вы хрю-хрю-хрю? – вопрошал Филька.
– Пускай они сами не хрю-хрю, – откликался мастер, – сколько им не гав-гав, а они хрю-хрю – хрю…
– Мастер участка хрю-хрю-хрю!
А это уже меня. Я поднимал трубку телефона внутренней связи и отвечал:
– Я хрю-хрю…
– Гав-гав-гав, – отвечал матюгальник, а трубка телефона поясняли это закодированное послание голосом Фильки или Негодяевича:
– У тебя как всегда бардак…
После того, как хрюканье и гавканье заканчивались, начинались визиты водителей, копающихся в своих колымагах со своими бедами.
– Пол, сальников нету? Я месяц целый стою!
– Аполло, сколько ждать болтов я буду?
– Эдуардыч, что за хреновина: бумаги даже на прокладки нет!
– Аполлон Эдуардович, как ремонтироваться, ничего нет?!
Я развил идеи Гавриловича о взаимоотношениях с водителями, творчески подойдя к исторической фразе: «Я что, рожу?» Я с пониманием объяснял водителям: ничего в нашей шараге нет, но я не виноват, потому, как ничего не решаю; лучше пойти и скрутить у кого-нибудь (вон – машина стоит бесхозная, а у той – водитель заболел, поэтому, тоже можно скрутить).
И водители потихоньку расходились.
Одни, прислушившись к моему совету, шли скручивать то, что надо у соседа.
Другие, которым мои советы уже надоели, громко обсуждали меня и мои советы:
– Какого хрена этот дармоед здесь делает, кроме как советы давать? – возмущался один, наверное, недавно работающий в УТТ водитель.
– Каждому своё, – философски разъяснял ему другой водила, видимо, уже работавший не первый месяц, – тебе кувалдой махать, а ему ручкой шариковой.
– Ну ты сравнил! – продолжал возмущаться первый, – ручка – не кувалда – плечо не заболит!
– А чё ты хипеж подымаешь, – успокаивал его первый, – человек институт закончил, теперь тяжелее ручки ничего в руках и не будет держать. Ты бы закончил, тоже была бы работа не пыльная – бумажки перебирать, а не кувалдой махать…
Ну а третьи, которым надоел и я с моими советами, и обсуждения моих советов, шли в «морлавку»…
Потом шли просители подписывать всякие бумажки. Я всё подписывал, хотя знал, что ничего по ним не получишь – ничего всё равно нет.
Иногда разнообразие вносил заезд личной машины какого-либо начальника. Я тотчас брал стаканчики и, позвякав друг о друга, мигом собирал балдёжку.
В конце месяца Филькин напоминал мне о главной и святой обязанности советского мастера и мне приходилось чуть поработать ручкой и вспоминать навыки составления школьных сочинений: надо было составлять отчёт и подвести итоги соцсоревнования. Ох и морока! Впрочем, как говарили водители, глядя на мои труды: «Ручка не кувалда – плечо не заболит».
Работники балдёжной бригады любили повторять по случаю и без случая: «Самый эффективный способ экономии рабочего времени – не тратить его совсем!» Стремясь следовать этому принципу, ибо за экономию рабочего времени полагалась премия, я в основное время забирался на диван в каптёрке и мирно спал. Правда, однажды какая-то сволочь, пока я почивал, завязала на моей голове девчонский бантик и вымазала губы губной помадой. А тут, как на грех, сам Негодяевич пригнал своё авто ремонтировать и долго не мог понять, глядя на меня: что же со мной случилось?
Такая работа хоть и скучноватая, но лучше была только у начальника, ибо у него и зарплата побольше, и кабинет получше. А в остальном-то же, что и у меня. Так что, на такую работу – грех жаловаться. Как и предупредил меня Гаврилович, главное в ней – не проспать аванс и получку.
После напряжённого дня рабочего я шёл отдыхать в общагу. Но отдыхать часто не давали, ибо соседи часто шлялись в поисках алкогольных напитков и приключений. В дверях появлялась небритая рожа с причёской «смерть фашистским оккупантам» и фонарём под глазом и, разя перегаром, вопрошала:
– И-и-ц-а-е-э?
– ???
