По традиции сама государыня вручала заветный шифр своим новоиспечённым фрейлинам. «Быть пожалованной шифром», – золотым, усыпанным бриллиантами особым знаком отличия, – о, это заветная мечта многих-многих русских барышень! Драгоценная брошь являла собой инициал императрицы: заглавную букву «А», сверкавшую бриллиантами и увенчанную стилизованной короной. Фрейлинский шифр или вензель полагалось носить на банте цвета Андреевской голубой ленты на левой стороне корсажа платья.
Прежде, до царствования Екатерины Великой, фрейлинских вензелей не было: придворные дамы жаловались осыпанными бриллиантами портретами-миниатюрами своих государынь. Не обошёл вниманием историю шифра в России и Александр Сергеевич: «При Елисавете было всего три фрейлины. При восшествии Екатерины сделали новых шесть – вот по какому случаю. Она, не зная, как благодарить шестерых заговорщиков, возведших её на престол, заказала шесть вензелей, с тем, чтоб повесить их на шею шестерых избранных. Но Никита Панин отсоветовал ей сие, говоря: “Это будет вывеска”. Императрица отменила своё намерение и отдала вензеля фрейлинам».
Так что в декабре 1834 года на придворном платье свояченицы поэта Коко (фрейлины императрицы и великих княгинь облачались в платья красного цвета, фрейлины же великих княжон – голубого) заиграл драгоценными искорками заветный вензель.
Портрет фрейлины императрицы Александры Фёдоровны. В такой придворный наряд была облачена и Екатерина Гончарова
«Тётушка была так добра сделать мне придворное платье, а это стоит 1900 рублей, я просто счастлива, что она пришла мне на помощь, потому что не знаю, как бы я осмелилась обратиться к тебе с такой большой просьбой…» – делится с братом Екатерина. Она искренне благодарна тётушке, – Екатерина Ивановна Загряжская, впрочем, как и всегда, поспешила помочь племяннице.
Итак, отныне она, Екатерина Гончарова, в недавнем московская барышня, – фрейлина государыни Александры Фёдоровны. И на удивление многим, удостоилась ласкового и благосклонного приёма, оказанного ей, столь незнатной дворянке, августейшей четой.
Будто сквозь мглу веков прорезался, зазвучал восторженный голос самой Екатерины: «…Я была представлена Их Величествам в кабинете императрицы… Несколько минут спустя, как вошла императрица, пришёл император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов… и вот в свите Их Величеств я появилась на балу. Бал был в высшей степени блистательным».
День тот, поистине значимый в имперской России, – 6 декабря 1834 года, день Николы зимнего, небесного покровителя императора Николая, и праздновался он весьма помпезно. Начинался с торжественного молебна в придворной церкви, а завершался пышным балом. Вся петербургская знать в тот праздничный декабрьский день стекалась к Зимнему дворцу. Улицы и площади близ дворца буквально запружены дорогими каретами с фамильными гербами и гайдуками на запятках.
К слову, Пушкин не счёл для себя возможным явиться в день тезоименитства Государя во дворец. И раздумья свои по этому поводу поведал лишь немому «собеседнику» – дневнику: «Завтра надобно будет явиться во дворец – у меня ещё нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами – молокососами 18?летними. Царь рассердится – да что мне делать?»
Нежелание ехать во дворец вовсе не в отсутствии мундира, а в самой возможности облачиться в него, столь ненавистного поэту. Вот и свояченица Коко замечает, что Пушкин «сказался больным, чтобы не надевать мундира».
«Я всё-таки не был 6?го во дворце, – вновь признаётся в дневнике поэт, – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта». Видимо, император Николай всё же смягчился, и ни фельдъегерь, ни лейб-медик Николай Фёдорович Арендт в дом на Дворцовую набережную посланы не были.
А Катенька не устаёт восхищаться: «Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца… Она танцевала полонез с императором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чём состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем, красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу».
Отдадим должное Екатерине Гончаровой: она наблюдательна, хорошо владеет пером и не ленится это делать, особенно в письмах к старшему брату.
Итак, своим тактом и обаянием Натали в тот вечер сумела отвести возможные неприятности, грозившие мужу.
Катенька счастлива, да и настроение у неё радостное, приподнятое, словно и не было прежних печалей, скучных тягостных дней! Ей хочется говорить, говорить без устали: «Мы уже были на нескольких балах, и я признаюсь тебе, что Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счастлива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и её мужа за всё, что они делают для нас, один Бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам».
Забегая вперёд, так и хочется воскликнуть: сумела-таки Катя «отблагодарить» Пушкиных, да ещё как!
В декабре того же 1834?го с фрейлиной Гончаровой приключился пренеприятный казус. Пушкин столь возмущён тем происшествием, что описал его в дневнике: «В конце прошлого года свояченица моя ездила в моей карете поздравлять В.К. (речь идёт о великой княгине Елене Павловне. – Л.Ч.). Её лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его на обвахту – и Кат. Ник. принуждена была без шубы ждать 4 часа на подъезде. Комендантское место около полустолетия занято дураками; но такой скотины, каков Мартынов, мы ещё не видали».
Не раз бедной Екатерине Николаевне придётся ловить на себе косые взгляды придворных дам, их мелочные знаки неуважения к «выскочке-провинциалке», непонятно за что «одарённой» фрейлинским шифром!
Однако, сёстры Гончаровы довольно быстро привыкли к Петербургу, к его насыщенной, полной удовольствиями светской жизни, и почувствовали себя истинными петербурженками. Вместе с младшей Ташей и её прославленным мужем-поэтом (барышням никак нельзя без сопровождения!) появляются на домашних вечерах, на всевозможных торжествах и увеселениях.
Вот лишь некоторые из тех зимних балов, где семейство Пушкиных-Гончаровых видели вместе: 6 января – на маскараде в Зимнем дворце, где кавалеры предстали в мундирах времён царствования Павла I; 7 или 8 января – на балу у графа Алексея Бобринского; 31 января – на дипломатическом рауте у графской четы Фикельмон. Недаром и Надежда Осиповна, мать поэта, не преминула с лёгкой укоризной заметить: «Натали много выезжает со своими сёстрами…»
«Трёхбунчужный паша»
Ничто не может омрачить настроения Екатерины, даже полученная весною 1835?го весть о кончине родной бабушки Надежды Платоновны, урождённой Мусиной-Пушкиной. «Мы узнали вчера от Пушкина, – пишет она, – который услышал это от своей матери, о смерти Бабушки, однако это не помешает нам поехать сегодня вечером на “Фенеллу”. Царство ей небесное, но я полагаю, было бы странно с нашей стороны делать вид, что мы опечалены, и надевать траур, когда мы её почти не знаем».
Довольно-таки характерный штрих к образу Катеньки – что ж, горькое известие не заставит ни её, ни Александру отменить посещение оперы. И тому тотчас находится оправдание: «почти не знаем». Быть может, имела место затаённая обида, ведь бабушка Надежда Платоновна изволила пенять внучкам, что они, уехав в Петербург, бросили в Москве больного отца без попечения. Письмо то было адресовано в Зимний дворец на имя Екатерины Загряжской с просьбой «покорнейше доставить Катерине Николаевне Гончаровой». Посему, видно, обиженная укором бабушки, старшая её внучка столь бездушно, что не делает ей чести, и приняла скорбную весть.
Вид с балкона квартиры Пушкиных-Гончаровых на Неву и Петропавловскую крепость. Фото Л.А. Черкашиной. 2009 г.
…Пушкин и три сестры. Как часто отныне их видели вместе в театрах, на балах, званых обедах! И верно, то было многим непривычно: встретить одинокого прежде поэта в окружении трёх граций. По сему поводу в свете немало злословили и подтрунивали. Но, пожалуй, самая известная острота, что перелетала по светским гостиным, вызывая неизменные улыбки, принадлежала Жоржу Дантесу. Так, однажды Дантес, встретив Пушкина с женой и двумя свояченицами при входе в бальный зал, весело воскликнул:
– Voila? le pacha a? trois gueues (вот – трёхбунчужный паша)!
Шутку француза, где его, главу семейства, окрестили «главой гарема», Пушкин оценил: он от души хохотал.
На самом деле, и Пушкин о том ведал, трёхбунчужный паша по «Табелю о рангах» соответствовал генерал-аншефу армии Российской империи. Сам же бунчук – знак власти – являл собой древко с привязанным хвостом коня или яка, почитался у османов штандартом до создания регулярной армии и флота.
На верху древка красовался набунчужный знак – металлический шар или полумесяц, а ниже крепились конские хвосты, иногда заплетённые в косы и окрашенные в синий, красный и чёрный цвета. Впереди османского паши (коли тот исполнял обязанности визиря) оруженосцы торжественно несли бунчук, на конце коего развевались три конских хвоста, посему-то визирь имел титул трёхбунчужного паши. А вот перед самим султаном несли уже бунчук с семью хвостами!
…Да, поначалу беззаботно-весёлый и остроумный Жорж нравился Пушкину, а озорные его шалости и ребячества забавляли. И Дантес на правах доброго приятеля принят был в дом поэта.
Вновь, как в юные годы, три сестры вместе и неизменно обращают на себя внимание. Так, Софья Карамзина, сообщая брату Андрею в Париж о прошедших своих именинах и перечисляя гостей, кто приехал её поздравить, упоминает о «невообразимых талиях» и красоте всех сестёр: Пушкиной и Гончаровых.
Удивительно разнятся мнения современников о внешности Екатерины Гончаровой, словно речь идёт о разных людях! И если Софья Карамзина восхищена её изяществом, то барон Павел Вревский, деверь милой Зизи, не усматривал его в Катрин Гончаровой, уподобляя её… «ручке от метлы». Что и говорить, весьма оскорбительное сравнение! Зато он же, барон Вревский, «знаток женской красоты», иного мнения об её младшей сестре: «…На балах дворянства жена Пушкина – замечательная из замечательнейших среди столичных красавиц».
Право, Катенька, хоть и считалась довольно миловидной особой, но как и Александра, проигрывала в сравнении с младшей сестрой. В свете шептались о ней как о «некрасивой, чёрной и бедной сестре белолицей, поэтичной красавицы». Кажется странным, что Екатерину именуют «чёрной», будто речь идёт о представительнице негроидной расы. Но нет, «виной» тому лишь смуглый цвет её лица, что почиталось тогда большим недостатком для светской барышни.
И та же острая на язычок Софи Карамзина язвительно вопрошала по поводу Екатерины и мнимых ухаживаний за ней Дантеса, не сводившего глаз с Натали: «…Ибо кто смотрит на посредственную живопись, если рядом – Мадонна Рафаэля? А вот нашёлся охотник до этой живописи…»
Что ж, кодекс чести средь дам иной, не схожий с мужским, – они умели ранить скрытно и очень больно. Не могла и помыслить стареющая дева Софья Николаевна, что её нелестные замечания в частных письмах станут достоянием пушкинистов и целой армии читателей, будут цитироваться и в научных трудах, и в школьных сочинениях!
Но есть и другие, не столь известные суждения. Одно из них принадлежит художнику Александру Средину, гостившему у Гончаровых в начале двадцатого столетия: «Среди портретов, находящихся на Полотняном Заводе, имеются два, изображающие Екатерину Николаевну. На одном – бледной акварели – она представлена молоденькой девицей; быть может, он близок ко времени первого пребывания Пушкина на Полотняном, в середине мая 1830 года, вскоре после того, как он стал женихом Наталии Николаевны. Круто завитые тёмные букли обрамляют её розовое личико; глаза смотрят доверчиво и, пожалуй, немного наивно, черты её лица довольно правильны, а шея и посадка головы очень красивы. Радужный лёгкий шарф окутывает худенькие девичьи плечи».
Замечу – то взгляд художника!
Иное мнение, очень схожее со здравым взглядом его сына-поэта, принадлежит Сергею Львовичу: «Видел я одного Александра, Натали и двух её сестёр, которые очень любезны, однако далеко уступают Натали в красоте…»
Да, мешает сёстрам, и очень мешает, сама того не желая, добрая и любящая их Наташа.
На Чёрной речке
Важное событие для всей семьи: четырнадцатого мая 1835 года Натали разрешилась сыном, наречённым Григорием. По словам поэта, она «мучилась дольше обыкновенного», но опасности для самой роженицы доктора не усматривали.
Благодаря Екатерине можно узнать о точном времени рождения её племянника: «Спешу сообщить тебе, дорогой Дмитрий, о благополучном разрешении от бремени Таши; это произошло в 6 часов 37 минут вечера. Она очень страдала, но, слава Богу, всё прошло благополучно».
В июне всё семейство Пушкиных-Гончаровых переезжает на дачу на Чёрной речке. По сему поводу Катя и Сашенька просят брата Дмитрия прислать им из «полотняных» верховых лошадей для прогулок и одну лошадь для Пушкина.
Верно, Екатерина надеялась блеснуть искусством наездницы не только перед местным обществом, – ведь совсем неподалёку от Чёрной речки, в Новой Деревне, стоял кавалергардский полк, а значит и обаятельный Жорж мог оценить её безупречную грацию всадницы! А наездницей она считалась отменной. Нет, не зря в Полотняном ещё волею дедушки Афанасия Николаевича был заведён Конный двор, где искусные берейторы обучали юных барышень Гончаровых премудростям верховой езды. Да и на породистых кровных жеребцов дедушка не скупился, его Конный двор славился на весь Медынский уезд, а, быть может, и на всю Калужскую губернию.
…Тем летом сестёр ожидало множество увеселений. Пожалуй, самыми яркими при царском дворе почитались петергофские праздники в честь именинницы-императрицы Александры Фёдоровны (и в честь её символа – «Белой розы»), что ежегодно давались в первый день июля.
На празднике 1835 года Пушкин – вместе с женой и свояченицами. Очевидец Василий Ленц, вспоминал: «Двор длинной вереницей линеек совершал процессию среди этого моря огней. На одном из этих диванов на колёсах я увидел Пушкина, смотревшего угрюмо». И молодой граф Владимир Соллогуб не поленился записать о памятной встрече: «Пушкина я видел в мундире только однажды на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потёртая альмавива драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным». Сам же граф и объясняет недовольство Александра Пушкина: «Его видели десятки тысяч народа не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев». Да, было от чего впасть в уныние…
Но все взоры мемуаристов прикованы лишь к поэту, и никто из них не упомянул ни о Натали, ни о её сестрах. А ведь госпожа Пушкина ехала в том же экипаже, что и её прославленный муж, и, надо полагать, сияла молодостью и красотой. Чему подтверждением письмо Надежды Осиповны дочери Ольге: «Натали, говорят, была очень хороша…» Принарядились для сего торжества и Катенька с Азей, но в блестящей праздничной кутерьме, увы, никем не замечены.
Вероятно, Екатерина Гончарова, облачённая в придворное платье с бриллиантовым шифром на корсаже, ехала в отдельном, «фрейлинском» экипаже.
Вечером того памятного дня Пушкин с красавицей-женой и свояченицами – на пышном балу в Петергофском дворце. И более Александру Сергеевичу на торжествах в честь «Белой розы» – русской императрицы Александры Фёдоровны, – побывать не довелось.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70020817&lfrom=174836202) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
