– Нет, – дон Диего качает головой, произносит с благоговением, – это падпараджа, сапфир, что несет в своем название титул князя, цветок лотоса и восход солнца.
И сам он похож на цвет солнца на восходе.
Или закате.
– Он идеален, лучший из всего, что я видела…
– Из того, что мы с вами видели, да, – дон Диего поправляет, улыбается грустно, кладет бережно подвеску на место, – но, говорят, slecna Krainova, эти редкие в наше время пять карат лишь жалкое подобие Великого Падпараджа. Камня, за который человек может убить, который может украсть сердце и ради которого можно безрассудно любить. Он был идеален…
Переливался всеми тремя цветами.
Имел больше семидесяти карат.
А после пропал.
– Канул в глубину веков, оставив за собой кровавый след… – дон Диего чуть склоняет голову, замолкает, и выражение лица у него становится задумчиво-мечтательным.
Что, впрочем, быстро исчезает, сменяется насмешливостью, готовностью услышать мои вопросы, которых много и на которые ответы я получаю.
Отвечаю на вопросы уже самого дона Диего.
Провожу самое необычное интервью в своей жизни, выдерживаю экзамен по азам геммологии и ювелирному делу, увлекаюсь игрой в словесный «пинг-понг», где каждый вопрос становится всё более коварным и сложным, и возвращение Марека с Кармен я не замечаю.
Заканчиваю только во втором часу ночи, выпархиваю на крыльцо «Фальконе» выжатым счастливым лимоном.
– Марек, можно быть выжатым, но счастливым лимоном? – я смеюсь, запрокидываю голову и ладошку, ловя редкие капли утихшего дождя, подставляю.
Не жду особо ответа, но он отвечает.
Правда, не то:
– Знаешь, я сегодня сделал поспешные выводы и на счет тебя ошибся. Ты молодец.
Я киваю.
Соглашаюсь, поскольку ложной скромности и скромности вообще за мной и пани Власта, к своему огорчению, никогда не замечала.
– Ты тоже ничего, даже Аге понравился, – я признаю великодушно, не успеваю рассказать, что его записали в байроновские герои, поскольку дверь позади нас хлопает.
И бархатный голос Алехандро разносится по пустой улице.
Окликает меня.
– Кветослава, позвольте… – внук дона Диего облачается в кашемировое пальто на ходу, догоняет, запинается, спотыкаясь взглядом на Мареке, но продолжает решительно, – позвольте ещё раз принести свои извинения и сопроводить вас до дома. Уже поздний час…
– …и Марек меня проводит, – я перебиваю его.
Огибаю по дуге.
И второй раз за вечер оставляю мужчину смотреть мне вслед.
Глава 5
Март, 28
Кутна-Гора, Чехия
Дим
Сдохнуть не получилось.
Не повезло.
И утонул только телефон.
Выскользнул из кармана и на илистое дно, поднимая чёрную круговерть, опустился. Исчез, а тьма осталась, прокралась следом.
Поселилась во снах.
Вязких.
Мутных.
Стылых, как вешняя вода.
И лёгкость такие сны не приносят, не дают выспаться. Они лишь выматывают, затягивают на самое дно, кружат-вьюжат, насмехаясь и играя, а после выталкивают в реальность. Отпускают, когда до зыбкого рассвета ещё далеко, а за окном расползается серая непроглядная хмарь.
Сырая.
Она клубится промозглым туманом, облепляет дом со всех сторон и в спальню – стоит мне распахнуть окно – заползает. Скользит по дощатому полу, и Айт, поднимая голову, недовольно и глухо ворчит. Вздыхает, когда я перекидываю ногу через подоконник, прислоняюсь затылком к холодному откосу и зажигалкой, высекая огонь, щёлкаю.
– Не смотри укоризненно, жить гораздо вреднее, чем дымить, – я скашиваю глаза на него, бормочу неразборчиво, сквозь папиросу.
Но умная псина поймет.
Понимать друг друга мы научились неплохо.
– Кто выдумал, что во снах приходят покойники? И почему она не… – я сбиваюсь, отворачиваюсь, закрывая глаза, и затягиваюсь.
А дым разъедает.
Густой.
Почти сизый.
Он забивает лёгкие и болью даёт осознать, что дышать ещё… можно. Получается, даже если воспоминания, что никогда не приходят во снах, настигают наяву и дыхание от них перехватывает…
…перехватывает дыхание от злости.
Почти ярости.
Что разноцветна, как свет танцпола, где отжигает эта… эта.
Зараза.
Долбанутый Север по имени Квета.
Пластичная и ритмичная.
Гибкая.
И чувственная.
Бесчувственная ко взглядам, что раздевают или прожигают завистью и ненавистью. Уничтожают, но… Север плевать, её глаза закрыты и жизнью она наслаждается.
– Не смотри, а то пар из ушей повалит, – Ник насмехается, подходит незаметно, протягивая стопку с зелёным пойлом, от которого разит абсентом, и рядом на холодный металл перил он облокачивается, – мой фирменный и забористый. Что, с наступающим Новым годом?
– С Новым, – я цежу сердито, салютую не глядя, потому что оторвать взгляда от светлой шевелюры не получается.
Как и у остальных.
Все взгляды её.
Звезда танцпола, мать его.
– Ветку можно использовать вместо рекламы, – Ник смеётся.
Дразнит.
И вздыхает, ловя мой испепеляющий взгляд, уже серьёзно:
– Дим, она взрослый человек.
Взрослый.
Но безбашенный.
И огребать неприятности умеет отлично, что одна, что в компании Даньки. Вот только моя дорогая сестрёнка, научившаяся находить приключения на задницу и все остальные части тела именно у своей подружки, сегодня с Лёнькой. Он за ней проследит, ответит головой, поэтому можно не смотреть, как они веселятся, выплясывают, поглощённые друг другом и обмотанные мишурой, на том же танцполе что-то немыслимое.
Промежуточное между танго и танцем весёлых утят.
Ветка же…
– Просто признай, что жизнерадостность нашего цветка тебя бесит, поскольку твоей морде до жизнерадостности далеко, – Андрей появляется тоже незаметно, устраивается по другую сторону.
И на раскинутый внизу танцпол мы теперь взираем втроём.
Смотрим, как танцует Север.
Двигается слишком… свободно, легко и естественно, а оттого соблазнительно. Сливается с ритмом, вырисовывает бёдрами восьмерки и руки вскидывает.
– С жизнерадостностью у меня всё хорошо, – я заверяю, приговариваю пойло Ника залпом, но зубовой скрежет правду выдаёт.
А огненное зелье не заглушает горечь.
Боль?
Нет, скорее обиду.
Которой вторит извечный вопрос: «Что ещё ей надо было?»
Впрочем, на сие Ира перед уходом ответила, объяснила, дождавшись меня с дежурства, доступно, что надо ей было нормальных отношений.
Совместных вечеров.
И нормированного рабочего графика, который не будет предусматривать звонков в третьем часу ночи, выходных на работе и внеплановых дежурств.
Вообще не будет дежурств.
И самой больницы.
Вот только от больницы я не откажусь, поэтому выбор она сделала за нас двоих и на опереженье. Оставила меня с работой, которую я – «Не спорь, Дима, это правда, ты знаешь» – люблю больше, чем её, Иру, и ушла.
За три дня до Нового года.
В новый год с новой жизнью…
– Забей, Иркой больше, Иркой меньше, – Андрей советует великодушно, – Ир будет много. И все уйдут. Мы – хирурги, кобели, если верить нашей старшей, поэтому расслабься.
Прояви кобелиную натуру и за Квету, – что, правда, взрослая и даже не сестра, – волноваться перестань.
Хороший совет.
И я почти соглашаюсь ему последовать, возвращаюсь за стол, где ещё раз выслушиваю ободрения и узнаю, что Ирка сразу была мне не пара.
– Она мне никогда не нравилась, – Алиса уверяет пылко.
– Потому что сначала вещалась на Ника? А вешалки Ника тебе всегда не нравятся? – Андрей ехидничает, невинно и невзначай.
Шипит обиженно, когда получает мыском туфли по ноге.
Алиса же невозмутимо показывает ему язык.
