Однако современникам великого князя, его подданным, все же было в чем упрекать государя. И в первую очередь как раз духовенству, столь потрудившемуся на ниве укрепления государевой власти и возвеличения ее. Иван III в свое время преподал сыну урок произвольного обращения с иерархами Церкви, поскольку считал, что Церковь должна быть послушна светской власти, а архиереи – такие же слуги государя всея Руси, как и прочие. Но конфликтуя с митрополитом Геронтием, Иван Васильевич, бывало, и сознавал свою неправоту, и просил у владыки прощения за грубое и неуместное вмешательство в дела церковные. Ивану III хватало ума не рушить симфонию Церкви и государства, равноправное сотрудничество духовной и светской властей в делах державных. Василию III не достало душевного благородства и внутренней силы, чтобы ладить с Церковью на равных. С него начался тот перекос в отношениях «царства» и «священства», который позволил уже его сыну, Ивану Грозному, судить и казнить иерархов, а Петру I и вовсе обезглавить Церковь, лишив патриарха, всецело подчинив ее государству. Василий III легко заточал лиц духовного звания в монастырские темницы, вынудил митрополита Московского Варлаама из-за несогласий с государевой политикой оставить первосвятительскую кафедру, затеял судебное дело против знаменитого монаха-книжника Максима Грека и обрек его на десятилетия тюрьмы.
Карамзин, повествуя о Василии III, благовидно не заостряет эту тему. Но свое отношение к диктату светской власти над церковной историк слишком ясно выразил в другом труде, в публицистической «Записке о древней и новой России», имея в виду деяния Петра Великого. Если Церковь подчинена мирской власти, она «теряет свой характер священный; усердие к ней слабеет, а с ним и вера, а с ослаблением веры государь лишается способа владеть сердцами народа… Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдет способ согласить волю митрополита, или патриарха, с волею верховною; но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданнической покорности». Иными словами, ни к чему хорошему умаление Церкви в православной стране не приводит. Орел самодержавия лишается одного крыла, и одна из его голов никнет долу.
* * *
Коль скоро государственная и интеллектуальная элита Руси мыслила страну законной преемницей православной империи, статус этот требовалось подтверждать на деле. Это означало не просто собирание русских земель, коим занимались все московские Рюриковичи от Ивана Калиты, то есть с начала XIV века. Но – собирание воедино русской православной цивилизации, ее жизненного пространства, сформировавшегося еще во времена домонгольской Древней Руси. Намерение это четко высказал еще Иван III, приняв официальный титул «Божьею милостью един правый государь всей Руси, отчич и дедич, и иным многим землям от севера и до востока государь». «Отчины и дедины» московских Калитичей, потомков русского единодержца, киевского князя Владимира Мономаха, включали не только независимые от Москвы княжества и республики, но и обширные земли на юге и западе, насильно инкорпорированные в состав Великого княжества Литовского.
Василий III успешно продолжал отцовскую политику подтверждения имперского статуса новорожденной России, собирания и скрепления русского пространства. В 1510 году он отбирает остатки независимости у Псковской вечевой республики. Карамзин, цитируя псковских летописцев, современников событий, рисует весьма драматическую картину лишения Пскова суверенитета: «Граждане не могли говорить от слез и рыдания; наконец просили его дать им время на размышление до следующего утра. Сей день и сия ночь были ужасны для Пскова. Одни грудные младенцы, по словам летописи, не плакали тогда от горести. На улицах, в домах раздавалось стенание: все обнимали друг друга как в последний час жизни. Столь велика любовь граждан к древним уставам свободы!» Безусловно, Карамзин сочувствует псковичам. Но сочувствует больше как литератор и художник, ярко живописующий психологизм ситуации. Как историк и идеолог самодержавия он всецело на стороне Василия III. Псков, хотя находился в орбите влияния Москвы, но «подобно всем республикам, имел внутренние раздоры, обыкновенное действие страстей человеческих». А потому ни на полушку не был застрахован от шатаний в сторону западных соседей, враждебных Руси, от прямых измен общерусским интересам. Да и более того – от измены вере православной, к чему в свое время склонялся Господин Великий Новгород и от чего уберегло его лишь присоединение к Московскому государству.
В 1520 году Василий III отправил в заточение последнего рязанского князя, а год спустя упразднил и само Рязанское княжество. Еще через два года точно так же он поступил с удельным северским князем, взяв его землю и города (Новгород-Северский, Путивль) в свое владение. «Сим навсегда пресеклись уделы в России, хотя не без насилия, не без лишних жертв и несправедливостей, но без народного кровопролития», – заключает Карамзин. Здесь историк не вполне точен: остаток удельной системы (Старицкое княжество, владение младшего брата Василия III Андрея Старицкого) был ликвидирован с безобразной жестокостью при Иване Грозном.
Но самым звездным приобретением Василия III оказался Смоленск, один из древнейших русских стольных градов, в 1404 году захваченный Литвой. Продолжив череду московско-литовских войн, начатую отцом, Василий добивался взятия Смоленска с завидным упорством и энергией: трижды сам водил русские полки на осаду города. Капитуляция Смоленска в 1514 году стала невероятной, колоссальной удачей московского государя. Повторить этот успех с другим крупным городом, Полоцком, у Василия III так и не вышло.
Расширение русского пространства на Севере, раздвижение границ православной державы до Ледовитого океана происходило иначе. С начала XV столетия на землях Вологодчины, Заволочья, Приладожья, Заонежья, на берегах Белого моря набирала обороты монастырская колонизация этих мало- или неосвоенных, редко заселенных территорий. Монахи-отшельники, приходя из обжитых мест в поисках уединения, селились в глухоманях, основывали там иноческие «пустыни». Московские князья благоволили этим монашеским поселениям, жаловали им земли и угодья, пошлинные льготы. Со временем монастыри обрастали многолюдными посадами, давали импульс к экономическому развитию окрестных земель. На годы правления Василия III приходится около сорока вновь основанных в северных краях обителей. Яркими звездами в этой Русской Палестине, или Северной Фиваиде, сияют имена преподобных Александра Свирского, Нила Сорского, Корнилия Комельского, Антония Сийского.
В. П. Верещагин. Василий III Иоаннович. 1896
Свое подвижничество во времена Василия III начали «самые северные» русские святые – Феодорит Кольский и Трифон Печенгский, христианские просветители Лапландии. Земли Кольского полуострова к началу XVI века лишь номинально числились за Россией. В реальности местное языческое население, лопари-саамы, платило дань и русским, и норвежцам, и шведам. Русское поселение на всем полуострове было лишь одно – погост, куда свозилась собранная дань. Прочно укрепиться в Кольском заполярье России можно было единственным способом – распространением на этот край православия и крещением лопарей по восточно-христианскому обряду. То есть четким разграничением пределов двух разных миров, двух цивилизаций – католической (а вскоре протестантской) Скандинавии и православной Руси. В 1520-х годах Феодорит и Трифон, «апостолы» Кольского полуострова, начали свою проповедь среди язычников, неожиданно оказавшуюся весьма успешной. К московскому великому князю и новгородскому архиепископу Макарию отправлялись делегации лопарей с просьбами прислать к ним священников, освятить новопостроенные храмы и завести богослужение. Позднее оба подвижника основали свои монастыри, сыгравшие важнейшую роль в русском освоении Кольского края, в удержании его Россией при жесточайшей военно-политической конкуренции западных соседей, особенно шведов. «Так россияне, от самых древних времен до новейших, насаждали веру Спасителеву, не употребляя ни малейшего принуждения», – с удовлетворением и полным на то правом отмечает Карамзин.
* * *
Через месяц после взятия Смоленска передовые части русской армии потерпели под городом Орша поражение от польско-литовского войска. Замечание Карамзина по сему поводу звучит поразительно современно, как будто и не было этих пятисот лет, отделяющих нас от той эпохи: «На другой день Константин (князь Острожский, русско-литовский воевода. – Н. И.) торжествовал победу над своими единоверными братьями и русским языком славил Бога за истребление россиян». Никаких серьезных последствий для Москвы эта неудача не имела. Но случай был использован Польшей как повод для мощной антимосковской пропаганды. На всю Европу поляки заявили о своей «крупной» победе и о спасении цивилизации от нашествия русских варваров. Этой теме посвящали литературные сочинения, оды, панегирики, создавали картины. Рим был поставлен в известность, что Польша не допустила «антикрестового похода» русских схизматиков на Европу, – в католических храмах зазвучали благодарственные молебны. Смаковалась военная слабость «московитов», их варварская грубость и звериная сущность, кровожадность, склонность к тирании, ненависть к цивилизованному миру и католической вере. Образ «русского медведя», придуманный поляками, тоже из тех времен.
За годы, что длилась та война между Московским и Польско-Литовским государствами (1512–1522), и последующие десятилетия польская пропаганда приложила немало усилий, чтобы обнулить и свести к минусу всю прежнюю благосклонность (хотя и корыстную) Западной Европы к русским. Образ «московита» в странах западнее Польши к середине столетия стал превращаться в карикатурный и чудовищный. Его подхватили и принялись развивать немцы, затем шведы, позднее англичане и прочие европейские авторы сочинений о России. Но произошло это не раньше, чем Европа полностью разочаровалась в своих ожиданиях и надеждах «приручить» Московию.
При Иване III стремительно выросшее и наполнившееся мощью Московское государство сделалось известным в Европе, до того представлявшей земли на «русском Востоке» как мрачную Тартарию. «В сие время отечество наше было как бы новым светом, открытым царевною Софиею (Палеолог. – Н. И.) для знатнейших европейских держав», – пишет Карамзин, сравнивая открытие Европой для себя России с открытием Америки Колумбом, почти одновременные события. Упоминание Нового Света в этом контексте неслучайно. Ведущая держава западноевропейского мира, Священная Римская империя, не имея доступа к дележке колониального пирога великих географических открытий, рассматривала Русь в качестве своей «Америки», которая обещала фантастические перспективы территориальных и ресурсных приращений. Ко двору Ивана III дважды отправлялись посольства с щедрыми предложениями для Москвы: цесарь соглашался принять Русь в состав своей империи на правах провинции и короновать великого князя в качестве наместника этой провинции. Единственным условием было обращение русских в католичество. И условие, и само предложение, и тон превосходства, с которым оно преподносилось, были восприняты в Москве как оскорбление.
Но Европа не поняла свою ошибку и еще несколько десятилетий настойчиво пыталась втянуть «русскую Скифию» в собственную орбиту. Ожегшись на Иване III, принялись обольщать Василия. В 1510–1520-х годах посольства приезжали в Москву одно за другим. Набор «выгодных предложений» от императора и римского понтифика со временем оставался все тот же, с некоторыми дополнениями: королевский титул и корона из рук папы, присоединение Руси к Католической церкви, вхождение в «христианский мир», вступление Москвы в антитурецкую лигу и участие в крестовом походе против осман. Заманивание России в военный союз было в этом «меню» едва ли не главным объяснением такой настойчивости, почти назойливости европейских монархов и римского папы. Европа набивалась в союзники, чтобы воевать с врагами руками русских. Притом враги у каждой страны были свои: Священная Римская империя и Тевтонский орден враждовали с Польшей, папский Рим и империя – с Турцией, Дания – с Польшей и Швецией. Но если с Данией союзнический договор действительно был выгоден Москве, то прочим странам выгодными казались односторонние обязательства России воевать за их интересы. В 1514 году так и не состоялся договор между императором Максимилианом и Василием III: цесарь счел, что ему-то воевать за Россию ни к чему. Наоборот, Василию были предложены посреднические услуги империи в примирении с Польшей. На этот непрошеный арбитраж при дворе великого князя смотрели с удивлением и недоумением, тем не менее имперский посол Сигизмунд Герберштейн дважды посещал Москву, без особого успеха участвуя в переговорах поляков и русских.
В конце концов неуступчивость России, которую она являла европейским послам и монархам с самым добродушным и бесхитростным видом, заставила Европу задуматься и прекратить попытки охмурения «московитов». Настала пора жестокого разочарования и переоценки отношения к «схизматикам». В чем, как уже говорилось, особую помощь европейцам оказала Польша. На первый план в литературных описаниях России и русских стала выходить тема их дикости, развращенных нравов, грязного, животного образа жизни, склонности к насилию и изуверству, рабской любви к тирании, ненависти к идеалам «христианского мира». Тот же Герберштейн в своих «Записках о Московии», неоднократно переиздававшихся в XVI веке, весьма подробно подчас описывая московскую жизнь, обычаи и нравы, рисует русских как «грубых, бесчувственных и жестоких», хитрых обманщиков, воинственных, но покорных силе, пресмыкающихся перед своим правителем. Василий III под его пером – однозначно тиран, который гнетет всех подданных «жестоким рабством».
На последние годы правления Василия III приходится завершающая стадия осмысления России, ее сущности и места в мире. А участниками этого интеллектуального процесса были две стороны: сама Россия и страны западноевропейской цивилизации. Практически одновременно, по меркам истории, обе стороны приходят к диаметрально противоположным выводам. Европа, прекратив попытки интегрировать Русь в свое культурное пространство, с отвращением отказала ей в праве принадлежать к цивилизованному миру и отнесла «московитов» к народам азиатским. Переместила русских за ту грань на географических картах, за которой обитали варвары, пребывающие на низкой ступени развития, непросвещенные христианством дикари. Словом, Россия в глазах европейцев бесповоротно превратилась в анти-Европу, в огромную тень на окраине мира, в которой копошатся безобразные существа, чужаки-«алиены». Обращаться с этими существами следовало исключительно как с американскими индейцами.
Сигизмунд Герберштейн.
План Москвы из «Записок о Московии». 1556
В Московском же государстве в 1520-х годах окончательно вызревает идея России как, напротив, духовного средоточия мира, истинного его центра – в отличие от ложно представляемой латинянами в качестве «земного пупа» римско-католической империи. Эта концепция земного православного царства, которое есть отражение Царства Небесного, была задана чеканной формулой «Москва – Третий Рим». Такое видение мировой истории констатировало факт: страны, объединившиеся вокруг римского папы, – это мятежная провинция, некогда по гордыне своей отколовшаяся от православного царства, как та треть ангелов, повлекшихся за Люцифером и низверженных с неба на землю. Им бы не гордыню свою тешить, надмеваясь и величаясь перед прочими сторонами света, а осознать свое бедственное положение до того, как гибельная тьма окончательно поглотит их.
Концепция была сформулирована монахом псковского Спасо-Елеазарова монастыря Филофеем в двух его посланиях – государеву дьяку, псковскому наместнику Мисюрю Мунехину и самому великому князю Василию III. Филофей, как никто до него, четко обозначил мысль о преемственности мировых империй, точнее воплощений одной и той же мировой империи. Истинное христианское царство, время от времени разрушающееся по грехам людским, восстает Божией милостью в новой силе и на новом месте. В новозаветную эпоху таких царств три: Древний Рим, утвержденный в христианстве апостолом Павлом и впавший в ересь папизма; второй Рим – Константинополь, погибший из-за попытки сблизиться с латинянами и добитый, стертый с лица земли турками; наконец, Русское государство, оставшееся единственной в мире свободной православной державой и возрастающее в силе. «Ведай, христолюбец и боголюбец, – обращается Филофей к государеву дьяку, – что все христианские царства сошлись напоследок в едином царстве нашего государя, по пророческим книгам, то есть в Российском царстве: ибо два Рима пали, а третий стоит, и четвертому не быть… Все христианские царства погибли от неверных, только единого государя нашего царство одно благодатью Христовой стоит». Василия III старец называет «во всей поднебесной единый христианам царь».
Современные исследователи давно сошлись во мнении, что понимать слова Филофея следует не как идеологическую схему, а как богословскую концепцию и пророчество о судьбе нашей страны и о конце времен. Филофей развивает «теорию о Риме, странствующем во времени и пространстве», и учение это «восходит к словам Спасителя, который наставлял апостолов уйти из того города, где их не принимают и гонят, и переходить в другой. Параллель можно увидеть и со словами Спасителя, сказанными Господом Пилату: “Царство Мое не от мира сего” (Ин. 18:36). То есть не может быть на земле такого мирового центра, в котором неподвижно пребывало бы во веки веков земное христианское царство. Поэтому и странствует по земле вослед гонимой Церкви Христовой Рим – духовный центр мира. В этом смысле слова Филофея о том, что Риму “четвертому не бывати”, следует понимать отнюдь не в смысле какой-то исключительности Москвы… речь идет о том, что странствования Рима на земле более не будет, так как наступит конец времен»[2 - Петрушко В. И. История Русской Церкви: с древнейших времен до установления патриаршества. М.: Издательство ПСТГУ, 2010. С 271–272.]. А наступит он в тот момент, когда Россия изменит своему призванию, отступит от Церкви Христовой и лишится «третьеримского» венца.
Поэтому Русской державе и в первую очередь русскому государю следует блюсти себя, пребывая в вероисповедной и нравственной чистоте. Выше уже приводились наставления Филофея великому князю о том, каким должно быть царю православному. Добавим еще немного: «Подобает царствующему держать сие (то есть править государством. – Н. И.) с великим опасением и к Богу обращением, не уповать на золото и богатство исчезающее, но уповать на всё дающего Бога». Иными словами, не полагаться самонадеянно на временные материальные блага и человеческие силы – ибо они всегда подводят.
Примерно в те же годы, когда Филофей формулировал свои прозрения о судьбах Третьего Рима, Василию III было наглядно продемонстрировано, к чему может привести горделивая самонадеянность, как легко и быстро держава может сверзиться с высоты величия в пропасть ничтожества и сколь незамедлительна бывает помощь свыше тем, кто на нее уповает. Речь идет о нашествии крымских татар на Москву 1521 года, когда Русь едва вновь не сделалась ханским данником и ордынским улусом.
* * *
Василию III даны были две язвы, два «жала в плоть» – в бок и подбрюшье русских земель. Этими язвами стали осколки некогда великой Орды, Крымское и Казанское ханства. Отец его, Иван III, умел наладить отношения и с тем, и с другим. С крымцами Москва состояла в обоюдовыгодном военном союзе, и именно крымский хан Менгли-Гирей своими отвлекающими действиями помог Руси в 1480 году «перестоять» на Угре татарское войско Большой Орды, окончательно освободиться от ордынского ига. Казани же Иван диктовал свою волю с позиций силы, жесткой военной и мягкой дипломатической. Взятая московскими воеводами на саблю в 1487 году, она покорилась великому князю и стала русским протекторатом.
Василий Иванович этой частью доброго отцова наследства распорядиться не сумел. Не хватило то ли дипломатической гибкости, то ли политической мудрости, то ли везения (на языке церковных книжников – «Бог не благоволил»). И с Крымом, и с Казанью пришлось почасту воевать. Союз с крымским ханом дал трещину после того, как совместными усилиями Крым и Москва ликвидировали Большую Орду в низовьях Волги. Не стало общего врага, против которого они «дружили». На эту роль подходило Астраханское ханство, образовавшееся на руинах Большой Орды, но договориться совместно враждовать и воевать против Астрахани крымский хан и московский князь так и не смогли. Поэтому отныне под прямой удар крымских татар попали русские земли – на два с половиной столетия вперед. «Счастливый для нас союз, дело Иоанновой мудрости, рушился навеки, и Крым, способствовав возрождению нашего величия, обратился для России в скопище губителей», – констатирует Карамзин. Масла в огонь подливал польско-литовский король Сигизмунд I, покупавший у Крыма разорительные набеги татар на территорию Московского государства. Василий III искал управы на крымцев у их сюзерена, Турции, с которой Москва вела оживленные дипломатические переговоры, регулярно отправляя в Стамбул посольства. (В том числе и поэтому попытки Европы затащить Москву в антитурецкий военный союз изначально были обречены.) Однако от крымских грабительских набегов это не спасало.
Самый плачевный и оглушительный для Москвы татарский набег случился в 1521 году. Конница Мухаммед-Гирея прорвалась через Оку, своей внезапностью сметя русский ратный заслон, и быстро оказалась почти под стенами Москвы – на Воробьевых горах. По пути грабили и жгли городские посады, монастыри… Таких военных провалов Русь не знала уже более столетия. Бежавший в Волоколамск «собирать полки» Василий III вынужден был принять на свою голову позор: к крымскому хану повезли кабальную грамоту, в которой московский князь признавал себя его данником, читай, вассалом, как в горчайшие времена ордынского ига. Карамзин о мотивах, двигавших великим князем, пишет: «Василий же, как видно, боялся временного стыда менее, нежели бедствия Москвы, и предпочел ее мирное избавление славным опасностям кровопролитной, неверной (рискованной. – Н. И.) битвы». Благородный человек всегда ищет благородства в других! Не станет приписывать им низменные мотивы без достаточных оснований на то. Можно сравнить карамзинское толкование, например, с описанием того же события у Герберштейна. Цесарский посланник, приписывая Василию животный страх и трусость, смакует домыслы о том, как великий князь якобы прятался от татар в стоге сена.
В Москве тем временем митрополит Варлаам объявил всенародный пост с покаянием и молебнами перед чудотворной Владимирской иконой Божией Матери о спасении города и страны. Молитвы были услышаны Небесами, татары убрались, и даже даннической грамотой Мухаммед-Гирей недолго потрясал. Рязанский воевода Хабар-Симский, смельчак, герой и умница, хитростью выманил ее у хана и уничтожил.
Владимирская икона Божией Матери. XII в.
С этих пор в Московском государстве начинается выстраивание масштабной системы обороны против Дикого Поля, где хозяйничали крымцы, где пролегали их степные шляхи на Русь. При Василии III на юге государства появляются протяженные засечные черты, в порубежных городах возводятся каменные крепости-кремли: в Туле, Коломне, Зарайске, Нижнем Новгороде. И из года в год по весне на пограничный окский берег теперь снаряжается сторожевая русская рать, чтобы стоять там по полгода, до зимы, – ждать и встречать татар. Несмотря на громоздкость, затратность и изнурительность для войска этих ежегодных походов на Берег, система, изобретенная воеводами Василия III, оказалась весьма действенной. Сбои в ней бывали чрезвычайно редки.
С Казанью было по-другому. Против мятежного ханства, вышедшего из покорности, изгонявшего промосковских ханов, вырезавшего русских купцов и послов, Василий действовал отцовыми методами, но… лишь наполовину. То есть полагаясь исключительно на военную силу. Притом карательные походы, призванные отстоять право московского государя назначать в Казань ханов, далеко не всегда получались убедительными. А точнее, совсем не убедительными. Полководцев уровня и таланта Д. Д. Холмского, бравшего Казань при Иване III, у Василия под рукой не оказалось. Казанцы, терпя поражения, все равно раз за разом выбрасывали в мусор свои клятвы и присяги на верность Москве. Иными словами, казанская политика Василия была хоть и не до конца провальной (Казань все-таки не выпустили из рук), однако велась… слишком спустя рукава, полумерами, без использования всего государственного ресурса, в первую очередь политико-дипломатического. Чего-то недодумывали, недорабатывали Василий III и его бояре. Успешно закрыть казанский вопрос сумел лишь его сын, Иван IV, совершенно разгромив ханство.
Вероятно, Василий III несколько самонадеянно мнил себя хитромудрым политиком, искушенным дипломатом, умело лавирующим между интересами разных сторон, подчас радикально противоположными. Вообще список стран, с которыми он так или иначе вступал в переговорные отношения, заключал соглашения и союзы, обсуждал условия взаимодействия, довольно обширен даже в сравнении со списком времен Ивана III: от Дании и Тевтонского ордена до империи Великих Моголов. Но если на западном направлении в своей политике Василий был вполне удачлив, то попытки конструирования системы сдержек и противовесов в восточном треугольнике «Крым – Турция – Казань» оказывались не слишком умелыми.
* * *
В XVI столетии молодая Россия, собирая себя из разрозненных кусков, на века превращалась в авторитарную до предела державу. На века обретала положение «осажденной крепости», постоянно воюющей на три, а то и на все четыре (когда шведы нападали на наш Север) стороны света. Государство Русское наращивало стальные мышцы, скреплялось единой волей, пронизывалось единой целью – выжить и стать сильнее своих врагов. Для этого требовалось безоговорочное подчинение единому источнику власти в стране – самодержцу всея Руси. Политический стиль жизни «кто в лес, кто по дрова», образ действий «лебедь, рак и щука» для такой державы неприемлемы и губительны. Постоянная мысль Карамзина, апологета сильной монархической власти, отточенно сформулированная в «Записке о древней и новой России»: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием».
Уже во времена Василия III явилось недовольство придворной аристократии самовластием московского государя, оттеснявшего от принятия решений Боярскую думу, переменявшего «обычаи старины». Настроения оппозиции выразил уязвленный опалой великого князя боярский сын Берсень-Беклемишев, чьи речи были озвучены на судебном разбирательстве по делу церковного книжника Максима Грека: «Если какая земля переменяет свои обычаи, то недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь переменил, и от этого какого нам добра ждать?.. Ныне государь наш, запершись, сам-третий у постели (то есть в спальне с двумя-тремя ближайшими советниками. – Н. И.) всякие дела делает… Государь жесток и к людям немилостив». За свою дерзость Беклемишев поплатился головой. Без малого век спустя, во времена Смуты, «многоглавая гидра аристократии», по выражению Карамзина, отыграется на тогдашних русских царях: не поддержит Бориса Годунова против Лжедмитрия I, скинет с трона Василия Шуйского и отдаст его в польский плен. Но ее мечтам купаться в вольностях и править страной наподобие польской магнатерии, к счастью, не суждено было сбыться. Третий Рим, как земное отражение Небесного Царства, не должен иметь над собой несколько десятков или сотен голов – вместо одной, увенчанной шапкой Мономаха. «Два государя, Иоанн и Василий, умели навеки решить судьбу нашего правления и сделать самодержавие как бы необходимою принадлежностью России, единственным уставом государственным, единственною основою целости ее, силы, благоденствия», – фиксирует Карамзин.
Выжить, победить, вернуть утерянное и отнятое, обеспечить свою безопасность, максимально расширив пределы страны, – это была задача русским царям на столетия. Стать империей новых ромеев, русских римлян, хранящей великое сокровище: веру православную, Церковь Христову, – вот служба, на которую поступила Россия во времена Ивана III и его сына Василия III.
Н. В. Иртенина,
член Союза писателей России,
редактор научного журнала «Вестник МГУТУ»
Н. М. Карамзин
История государства Российского
Том VII
Глава I
Государь великий князь Василий Иоаннович. г. 1505–1509
Тесное заключение и смерть Иоаннова внука, Димитрия. Общий характер Василиева правления. Посольство в Тавриду. Царевич казанский принимает веру нашу и женится на сестре великого князя. Поход на Казань. Дела литовские. Война с Сигизмундом, Александровым наследником. Мир. Союз с Менгли-Гиреем. Освобождение Летифа. Неудовольствия нашего посла в Тавриде. Мирный договор с Ливониею. Дела Пскова: конец его гражданской вольности.
Василий приял державу отца, но без всяких священных обрядов, которые напомнили бы россиянам о злополучном Димитрии, пышно венчанном и сверженном с престола в темницу. Василий не хотел быть великодушным: ненавидя племянника, помня дни его счастия и своего уничижения, он безжалостно осудил сего юношу на самую тяжкую неволю, сокрыл от людей, от света солнечного в тесной, мрачной палате. Изнуряемый горестию, скукою праздного уединения, лишенных всех приятностей жизни, без отрады, без надежды в летах цветущих, Димитрий преставился в 1509 году, быв одною из умилительных жертв лютой политики, оплакиваемых добрыми сердцами и находящих мстителя разве в другом мире. Смерть возвратила Димитрию права царские: Россия увидела его лежащего на великолепном одре, торжественно отпеваемого в новом храме Св. Михаила и преданного земле подле гроба родителева.
Василий III. Миниатюра из Царского титулярника. 1672
Завещание, писанное сим князем в присутствии духовника и боярина, князя Хованского, свидетельствует, что он и в самой темнице имел казну, деньги, множество драгоценных вещей, отчасти данных ему Василием, как бы в замену престола и свободы, у него похищенных. Исчислив все свое достояние, жемчуг, золото, серебро (весом более десяти пуд), Димитрий не располагает ничем, а желает единственно, чтобы некоторые из его земель были отданы монастырям, все крепостные слуги освобождены, вольные призрены, купленные им деревни возвращены безденежно прежним владельцам, долговые записи уничтожены, и просит о том великого князя без унижения и гордости, повинуясь судьбе, но не забывая своих прав.
Государствование Василия казалось только продолжением Иоаннова. Будучи подобно отцу ревнителем самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в политике внешней и внутренней; решил важные дела в совете бояр, учеников и сподвижников Иоанновых; их мнением утверждая собственное, являл скромность в действиях монархической власти, но умел повелевать; любил выгоды мира, не страшась войны и не упуская случая к приобретениям, важным для государственного могущества; менее славился воинским счастием, более опасною для врагов хитростию; не унизил России, даже возвеличил оную, и после Иоанна еще казался достойным самодержавия.
Зная великую пользу союза Менгли-Гиреева, Василий нетерпеливо желал возобновить его: уведомил хана о кончине родителя и требовал от него новой шертной, или клятвенной грамоты. Менгли-Гирей прислал ее с двумя своими вельможами: бояре московские нашли, что она не так писана, как данная им Иоанну, и предложили иную. Послы скрепили оную печатями, а великий князь, отправил знатного окольничего, Константина Заболоцкого, в Тавриду, чтобы удостовериться в искренней дружбе хана и взять с него присягу.
Иван III Васильевич.
Гравюра из «Космографии» А. Теве. 1575
1506 г. Измена царя Казанского требовала мести. В сие время брат Алегамов, царевич Куйдакул, будучи нашим пленником, изъявил желание принять веру христианскую. Он жил в Ростове, в доме архиепископа: государь велел ему приехать в Москву; нашел в нем любезные свойства, ум, добронравие и ревность к познанию истинного Бога. Его окрестили торжественно на Москве-реке, в присутствии всего двора; назвали Петром и через месяц удостоили чести быть зятем государевым: великий князь выдал за него сестру свою, Евдокию, и сим брачным союзом как бы дав себе новое право располагать жребием Казани, начал готовиться к войне с нею. Димитрий, Василиев брат, предводительствовал ратию, судовою и конною, с воеводами Феодором Бельским, Шеиным, князем Александром Ростовским, Палецким, Курбским и другими. 22 мая пехота российская вышла на берег близ Казани. День был жаркий: утомленные воины сразились с неприятельскими толпами перед городом и теснили их; но конница татарская заехала им в тыл, отрезала от судов и сильным ударом смешала россиян. Множество пало, утонуло в Поганом озере или отдалось в плен; другие открыли себе путь к судам и ждали конной рати: она пришла; но государь, сведав о первой неудаче и в тот же день выслав князя Василия Холмского с новыми полками к Казани, не велел Димитрию до их прибытия тревожить города. Димитрий ослушался и посрамил себя еще более. Время славной ярмонки Казанской приближалось: Магмет-Аминь, величаясь победою и думая, что россияне уже далеко, 22 июня веселился с князьями своими на лугу Арском, где стояло более тысячи шатров; купцы иноземные раскладывали товары, народ гулял, жены сидели под тению наметов, дети играли. Вдруг явились полки московские: «они как с неба упали на казанцев», говорит летописец: топтали их, резали, гнали в город; бегущие давили друг друга и задыхались в тесноте улиц. Россияне могли бы легко взять Казань приступом: она сдалась бы им чрез пять или шесть дней; но утомленные победители хотели отдохнуть в шатрах: увидели там яства, напитки, множество вещей драгоценных и забыли войну; начался пир и грабеж: ночь прекратила оные, утро возобновило. Бояре, чиновники нежились под царскими наметами, любовались сим зрелищем и хвалились, что они ровно через год отмстили Казанцам убиение наших купцов; воины пили и шумели; стража дремала. Но Магмет-Аминь бодрствовал в высокой стрельнице: смотрел на ликование беспечных неприятелей и готовил им месть за месть, внезапность за внезапность. 25 июня, скоро по восходе солнца, 20 000 конных и 30 000 пеших ратников высыпало из города и с криком устремилось на россиян полусонных, которых было вдвое более числом, но которые в смятении бежали к судам, как стадо овец, вслед за воеводами, без устройства, без оружия. Луг Арский взмок от их крови и покрылся трупами. Князь Курбский, Палецкий лишились жизни: воевода Шеин остался пленником; но спаслось еще столько людей, что они могли бы новою битвою загладить свою оплошность и робость: никто не мыслил о том; в беспамятстве ужаса кидались на суда, отрезывали якори; спешили удалиться. Одна конница московская под начальством Федора Михайловича Киселева и нашего служивого царевича Зеденая, Нордоулатова сына, оказала некоторую смелость: шла сухим путем к Мурому и, в 40 верстах от Суры настиженная казанцами, отразила их мужественно. В войске у Димитрия находилось несколько иноземцев с огнестрельным снарядом: только один из них привез свои пушки в Москву. Товарищи его явились вместе с ним к государю, который, приняв других милостиво, сказал ему гневно: «Ты берег снаряд, а не берег себя: знай же, что люди искусные мне дороже пушек!» Василий не наказал воевод из уважения к брату, главному полководцу, следственно и главному виновнику сего бедствия; но Димитрий с того времени уже не бывал никогда начальником рати.
Таким образом и Василиево государствование, подобно Иоаннову, началось неудачным походом на Казань. Честь и безопасность России предписывали Великому Князю смирить Магмет-Аминя: уже знаменитый наш полководец Даниил Щеня готовился идти к берегам Волги; но вероломный присяжник изъявил раскаяние: или убежденный Менгли-Гиреем, или сам предвидя худые следствия войны для слабой Казани, он писал к Василию весьма учтиво, прося извинения и мира. Государь требовал освобождения Посла нашего, Михаила Яропкина, также всех захваченных с ним купцов и военнопленных Россиян. Магмет-Аминь исполнил его волю. Новою клятвенною грамотою обязался быть ему другом и признал свою зависимость от России, как было при Иоанне.
В сношениях с Литвою Василий изъявлял на словах миролюбие, стараясь вредить ей тайно и явно. Еще не зная о смерти Иоанновой, король Александр отправил посла в Москву с обыкновенными жалобами на обиды россиян. Государь выслушал, обещал законное удовлетворение, приветствовал посла, но не дал ему руки, потому что в Литве свирепствовали заразительные болезни. Известие о новом монархе в России обрадовало короля. Все знали твердость Иоаннову: неопытность и юность Василиева казались благоприятными для наших естественных недоброжелателей. Александр надеялся заключить мир, прислав в Москву вельмож Глебова и Сапегу; но в ответ на их предложение возвратить Литве все наши завоевания бояре московские сказали, что великий князь владеет только собственными землями и ничего уступить не может. Глебов и Сапега выехали с неудовольствием; а вслед за ними государь послал объявить зятю о своем восшествии на престол и вручить Елене золотой крест с мощами по духовной родителя. Василий признал жалобы литовских подданных на россиян совершенно справедливыми и, к досаде короля, напомнил ему в сильных выражениях, чтобы он не беспокоил супруги в рассуждении ее веры. Одним словом, Александр увидел, что в России другой государь, но та же система войны и мира. Все осталось как было. С обеих сторон изъявлялась холодная учтивость. Король дозволил греку Андрею Траханиоту ехать из Москвы в Италию через Литву, в угодность Василию, который взаимно оказывал снисхождение в случаях маловажных: так, например, отдал Митрополиту Киевскому, Ионе, сына его, бывшего у нас пленником.
В августе 1506 года король Александр умер: великий князь немедленно послал чиновника Наумова с утешительною грамотою ко вдовствующей Елене, но в тайном наказе предписал ему объявить сестре, что она может прославить себя великим делом: именно, соединением Литвы, Польши и России, ежели убедит своих панов избрать его в короли; что разноверие не есть истинное препятствие; что он даст клятву покровительствовать Римский Закон, будет отцом народа и сделает ему более добра, нежели государь единоверный. Наумов должен был сказать то же Виленскому епископу Войтеху, пану Николю Радзивилу и всем думным вельможам. Мысль смелая и по тогдашним обстоятельствам, удивительная, внушенная не только властолюбием монарха-юноши, но и проницанием необыкновенным. Литва и Россия не могли действительно примириться иначе, как составив одну державу: Василий без наставления долговременных опытов, без примера, умом своим постиг сию важную для них обеих истину; и если бы его желание исполнилось, то север Европы имел бы другую историю. Василий хотел отвратить бедствия двух народов, которые в течение трех следующих веков резались между собою, споря о древних и новых границах. Сия кровопролитная тяжба могла прекратиться только гибелию одного из них; повинуясь государю общему, в духе братства, они сделались бы мирными властелинами полунощной Европы.
Но Елена ответствовала, что брат ее супруга, Сигизмунд, уже объявлен его преемником в Вильне и в Кракове. Сам новый король известил о том Василия, предлагая ему вечный мир с условием, чтобы он возвратил свободу литовским пленникам и те места, коими завладели россияне уже после шестилетнего перемирия. Сие требование казалось умеренным; но Василий – досадуя, может быть, что его намерение царствовать в Литве не исполнялось, – хотел удержать все оставленное ему в наследие родителем и, жалуясь, что литовцы преступают договор 1503 года, тревожат набегами владения князей Стародубского и Рыльского, жгут села брянские, отнимают наши земли, послал князя Холмского и боярина Якова Захарьевича воевать Смоленскую область. Они доходили до Мстиславля, не встретив неприятеля в поле. Королевские послы еще находились тогда в Москве: Сигизмунд упрекал Василия, что он, говоря с ним о мире, начинает войну.
1508 г. В сие время славный Константин Острожский, изменив данной им Василию присяге, утвержденной ручательством нашего митрополита, бежал из Москвы в Литву. Любовь к отечеству и ненависть к России заставили его остыдить себя делом презрительным: обмануть государя, митрополита, нарушить клятву, устав чести и совести. Никакие побуждения не извиняют вероломства. – Сигизмунд принял нашего изменника, Константина, с милостию: Василий скоро отмстил Сигизмунду, объявив себя покровителем еще важнейшего изменника литовского.
Никто из вельмож не был в Литве столь знатен, силен, богат поместьями, щедр к услужникам и страшен для неприятелей, как Михаил Глинский, коего род происходил от одного князя Татарского, выехавшего из Орды к Витовту. Воспитанный в Германии, Михаил заимствовал обычаи немецкие, долго служил Албрехту Саксонскому, императору Максимилиану в Италии; славился храбростию, умом и, возвратясь в отечество, снискал милость Александрову, так что сей государь обходился с ним как с другом, поверяя ему все тайны сердечные. Глинский оправдывал сию любовь и доверенность своими заслугами. Когда сильное войско Менгли-Гиреево быстрым нашествием привело Литву в трепет; когда Александр, лежащий на смертном одре почти в виду неприятеля, требовал усердной защиты от вельмож и народа: Глинский сел на коня, собрал воинов и славнейшею победою утешил короля в последние минуты его жизни. Завистники молчали; но смерть Александрова отверзла им уста: говорили, что он мыслил овладеть престолом и не хотел присягать Сигизмунду. Всех более ненавидел и злословил его вельможа Забрезенский. Михаил неотступно убеждал нового короля быть судиею между ими. Сигизмунд медлил, доброхотствуя неприятелям Глинского, который вышел наконец из терпения и сказал ему: «Государь! Мы оба, ты и я, будем раскаиваться; но поздно». Он вместе с братьями, Иваном и Василием, уехал в свой город Туров; призвал к себе родственников, друзей; требовал полного удовлетворения от Сигизмунда и назначил срок. Слух о том достиг Москвы, где знали все, что в Литве происходило: государь угадал тайную мысль Михаилову и послал к нему умного дьяка, предлагая всем трем Глинским защиту России, милость и жалованье. Еще соблюдая пристойность, они ждали решительного королевского ответа: не получив его, торжественно объявили себя слугами государя московского, с условием, чтобы Василий оружием укрепил за ними их города в Литве, поместные и те, которые им волею или неволею сдадутся. С обеих сторон утвердили сей договор клятвою. Пылая злобою мести, Михаил нечаянно схватил врага своего, вельможу Забрезенского, в увеселительном его доме близ Гродна: отсек ему голову; умертвил многих других панов; составил полк из дворян, слуг и наемников; взял Мозырь; заключил союз с Менгли-Гиреем и господарем Молдавским, из коих первый обещал завоевать для него Киев. Пишут, что Глинские действительно имели намерение восстановить древнее Великое Княжение Киевское и господствовать в нем независимо; что многие из тамошних бояр присягнули им в верности; что Михаил думал жениться на вдовствующей супруге Симеона Олельковича, Анастасии, и тем приобрести законное право на сие княжество, но что добродетельная Анастасия, гнушаясь его изменою, не хотела о том слышать.
Глинский ждал московской рати. Воеводы наши, князья Шемякин, Одоевские, Трубецкие, Воротынские пришли к нему на Березину, осадили Минск и разоряли все до самой Вильны; другие воевали Смоленскую область. Желая и надеясь сокрушить Литву, Василий двинул еще полки из Москвы и Новагорода к Орше: первые вел знатный боярин Яков Захарьевич, последние славный князь Даниил Щеня. Глинский, Шемякин, оставив Минск, явились близ Друцка, обязали тамошних князей присягою верности к государю Российскому и соединились под Оршею с Даниилом: громили пушками стены ее; замышляли приступ.
Ганс фон Кульмбах.
Портрет польского короля Сигизмунда I. 1511–1518
Никогда Литва не бывала в опаснейшем положении: Россия восстала. Менгли-Гирей и Волохи готовились к нападению; внутри бунт и правление новое, коего все тайны, все способы были известны Глинскому; наемные королевские воины, немцы, требовали жалованья, а расточительность Александрова истощила казну. Но Сигизмунд имел твердость, благоразумие и счастие, которое в делах мира нередко смеется над вероятностями ума. С необыкновенною деятельностию собрав, устроив войско, он приблизился к Орше, чтобы спасти сию важную крепость. Полководцы Василиевы изумились, сняли осаду и стали на восточном берегу Днепра. Дней шесть неприятели через сию реку смотрели друг на друга: Россияне ждали к себе литовцев, литовцы россиян. Наконец воеводы московские пошли к Кричеву, Мстиславлю: разорили несколько сел и спешили назад, защитить собственные пределы: ибо король, вступив в Смоленск, отрядил войско к Дорогобужу, к Белой и к Торопцу. Василий, поручив князьям Стародубскому и Шемякину оберегать Украину, велел боярину Якову Захарьевичу стоять в Вязьме, а Даниилу выгнать литовский отряд из Торопца, где жители, малодушно присягнув Сигизмунду, с радостию встретили нашего воеводу, который донес государю о бегстве неприятеля.
Хотя Василий по-видимому не имел причины славиться успехами своих полководцев, ни важными для России следствиями измены Глинских: однако ж казался доволен первыми и с великою милостию угостил Михаила, который приехал в Москву, пировал во дворце, был одарен щедро, не только одеждами богатыми, доспехом, азиатскими конями, но и московскими селами с двумя поместными городами, Ярославцем и Медынью. Братья Михаиловы оставались в Мозыре, а люди, сокровища и знатнейшие единомышленники, князья Дмитрий Жижерский, Иван Озерецкий, Андрей Лукомский, – в Почепе. Михаил просил у государя воинов для сбережения Турова и Мозыря: Василий дал ему воеводу, князя Несвицкого, с галицкими, костромскими ратниками и с татарами.
Между тем литовцы сожгли Белую и взяли Дорогобуж, обращенный в пепел самими россиянами. Константин Острожский предводительствовал частию Сигизмундовой рати, обещая указать ей путь к Москве. Но великий князь не терял времени: сам распорядил полки и велел им с двух сторон, Холмскому из Можайска, боярину Якову Захарьевичу из Вязьмы, идти к Дорогобужу, где начальствовал воевода королевский, Станислав Кишка: сей гордый пан, имев некоторые выгоды в легких сшибках с отрядами российскими, уже думал, что наше войско не существует и что бедные остатки его не дерзнут показаться из лесов: увидел полки Холмского и бежал в Смоленск. Таким образом неприятели выгнали друг друга из своих пределов, не быв ни победителями, ни побежденными; но король имел более славы, среди опасностей нового правления и внутренней измены отразив внешнего сильного врага, столь ужасного для его двух предшественников.
Не ослепляясь легкомысленною гордостию, боясь Менгли-Гирея и желая успокоить свою державу, благоразумный Сигизмунд снова предложил мир Василию, который не отринул его. Глинский хвалился многочисленностию друзей и единомышленников в Литве; но, к счастию всех правлений, изменники редко торжествуют: сила беззаконная или первым восстанием испровергает законный устав государства, или ежечасно слабеет от нераздельного с нею страха, от естественного угрызения совести, если не главных действующих лиц, то по крайней мере их помощников. Тщетно Глинские старались возмутить Киевскую и Волынскую область: народ равнодушно ждал происшествий; бояре отчасти желали успехов Михаилу, но не хотели бунтом подвергнуть себя казни; весьма немногие присоединились к нему, и войско его состояло из двух или трех тысяч всадников; начальники городов были верны королю. Счастию Иоаннова оружия в войне Литовской способствовал Менгли-Гирей: Василий еще не видал в нем деятельного усердия к пользам России и, несмотря на союзную грамоту, утвержденную в Москве словом и печатию ханских послов, разбойники крымские беспокоили нашу Украйну, так что великий князь должен был защитить оную войском. Надежда возбудить ногаев к сильному впадению в Литву не исполнилась: слуга Василиев, князь Темир, ездил к Мурзам, Асану и другим, сыновьям Ямгурчея и Мусы, с предложением, чтобы они, содействуя нам, отмстили королю вероломное заключение хана Шиг-Ахмета, связанного с ними родством и дружбою: Темир должен был вести их к берегам Дона и Днепра; но не мог успеть в своем поручении. Сии обстоятельства, моление вдовствующей королевы Елены, решительность Сигизмунда и сомнительный успех войны склонили Василия к искреннему миролюбию. Король прислал из Смоленска в Москву Станислава, воеводу Полоцкого, маршалка Сапегу и Войтеха, наместника Перемышльского, которые, следуя обыкновению, сначала требовали всего, а наконец удовольствовались немногим: хотели Чернигова, Любеча, Дорогобужа, Торопца, но согласились взять единственно пять или шесть волостей Смоленских, отнятых у Литвы уже в государствование Василиево. Написали договор так называемого вечного мира. Василий и Сигизмунд, именуясь братьями и сватами, обязались жить в любви, доброжелательствовать и помогать друг другу на всякого неприятеля, кроме Менгли-Гирея и таких случаев, где будет невозможно исполнить сего условия (которое, следственно, обращалось в ничто). Король утверждал за Россиею все приобретения Иоанновы, а за слугами государя Российского, князьями Шемякиным, Стародубскими, Трубецкими, Одоевскими, Воротынскими, Перемышльскими, Новосильскими, Белевскими, Мосальскими все их отчины и города. За то Василий обещал не вступаться в Киев, в Смоленск, ни в другие литовские владения. Далее сказано в договоре, что великий князь рязанский Иоанн Иоаннович с своею землею принадлежит к Государству Московскому; что ссоры между литовскими и российскими подданными должны быть разбираемы судьями общими, присяжными, коих решения исполняются во всей силе; что послам и купцам обеих держав везде путь чист и свободен: ездят, торгуют как им угодно; наконец, что литовские и наши пленники освобождаются немедленно. О Глинских не упоминается в сей грамоте; но судьба их была решена: Василий признал Мозырь и Туров, города Михайловы, собственностию королевскою, обещая впредь уже не принимать к себе никого из литовских князей с землями и поместьями. Он удовольствовался единственно словом короля, что Глинские могут свободно выехать из Литвы в Россию.
Послы Сигизмундовы были десять раз у государя и дважды обедали. Разменялись договорными грамотами. Сейм литовский одобрил все условия. Король целовал крест в присутствии наших послов в Вильне. Россияне и литовцы были довольны миром; но Глинские изъявляли негодование, и Сигизмунд уведомил великого князя, что Михаил не хочет ехать в Москву, думая бежать в степи с вооруженными людьми своими и мстить равно обоим государствам; но что войско королевское уже идет смирить сего мятежника. Василий просил короля не тревожить Глинских и дать им свободный путь в Россию. Проливая слезы, они выехали к нам из отечества со всеми ближними. Литва жалела, а более опасалась их. Россия не любила: Великий князь ласкал и честил, думая, что сии изменники еще могут быть ему полезны.
Едва ли имея надежду и самое желание долго остаться в мире с Литвою, Василий нетерпеливо ждал вестей из Тавриды, чтобы удостовериться в важном для нас союзе Менгли-Гиреевом. Может быть, сей царь и не участвовал в набеге крымских разбойников на московские пределы, но усердие его к России явно охладело: Держав Заболоцкого долее года, он прислал гонца в Москву с требованием, чтобы его пасынок, сверженный царь Казанский Абдыл-Летиф, был отпущен в Тавриду. Великий князь не сделал сего, однако ж возвратил Летифу свободу и милость, дозволил быть во дворце, обещал Каширу в поместье. Вероятно, что слух о мирных переговорах Сигизмунда с Василием решил, наконец, Менгли-Гирея утвердить дружбу с нами: по крайней мере он немедленно отпустил тогда Заболоцкого и прислал трех вельмож своих в Москву с шертною золотою грамотою: дал клятву за себя, за детей и внучат жить в братстве с великим князем, вместе воевать и мириться с Литвою и с татарами; унимать, казнить своих разбойников, покровительствовать наших купцов и путешественников; одним словом, исполнять все обязанности тесной, взаимной дружбы, как было в Иоанново время.
Государь приказал встретить послов с великою честию, звать во дворец к обеду и клал на них руки в знак благоволения. Они представили ему 16 грамот от хана, писанных весьма ласково. Менгли-Гирей убеждал Василия послать судовую рать с пушками для усмирения Астрахани, обещал всеми силами действовать против Сигизмунда и помогать Михаилу Глинскому, коего называл любезным сыном; просил ловчих птиц, соболей, рыбьих зубов, лат и серебряной чары в два ведра, требовал какой-то дани, платимой ему князьями Одоевскими; а всего более желал, чтобы государь позволил Абдыл-Летифу ехать в Тавриду для свидания с матерью. Сие последнее казалось Василию столь важным, что он собрал Думу боярскую и хотел знать ее мнение. Приговорили не отпускать Летифа. Государь велел ему самому явиться в Думу и говорил так: «Царь Абдыл-Летиф! Ты ведаешь, что отец мой лишил тебя свободы за вину не малую. В угодность нашему брату, Менгли-Гирею, забыв твое преступление, я милостиво дарую тебе вольность и город. Выслушай условия». Они состояли в том, чтобы Летиф клятвенно обязался верно служить России, не выезжать самовольно из ее пределов, не иметь сношения с Литвою, ни с другими нашими врагами, и чтобы Менгли-Гиреевы послы утвердили сей договор собственною их присягою. Летиф винился, благодарил, считал себя недостойным видеть лицо государево; клялся не угнетать христиан, не ругаться над Святынею, доносить великому князю о всяких злодейских умыслах против него или государства. Вместо Каширы, прежде обещанной, ему дали Юрьев. Достойно замечания, что и сам великий князь присягнул в доброжелательстве к Летифу, так же, как и в верности к Менгли-Гирею, исполняя требование послов Крымских и совет бояр. Наместник Перевицкий, Морозов, был отправлен в Тавриду изъявить благодарность за дружбу хана, уверить его в нашей, известить о заключенном с Литвою мире и сказать наедине, что долгое молчание Менгли-Гиреево беспокоило государя; что носился даже слух о присоединении ханских сыновей к Сигизмундовой рати; что сие обстоятельство ускорило для нас мир; но что великий князь остается другом Менгли-Гирея и не боится новой, справедливой войны с их общим естественным недругом; что нам нельзя послать людей с огнестрельным снарядом к Астрахани, ибо нет судов в готовности; что России, утомленной войнами, хотя мирной с Литвою, но угрожаемой ливонскими немцами, нужно отдохновение; что сам Иоанн никогда не посылал туда войска, и проч. Уже ветхий летами и здоровьем, Менгли-Гирей не мог жить долго: Василий приказал Морозову тайно видеться с ханским старшим сыном, Магмет-Гиреем; обязать его клятвою в дружбе к России и присягнуть ему в нашей именем государя.
1509 г. Сей посол имел неприятность в Тавриде от своевольства и корыстолюбия ханских вельмож. Государь именно велел Морозову наблюдать свое достоинство и не терпеть ни малейшего для нас унижения в обрядах посольских: ибо крымские мурзы любили величаться перед россиянами, воспоминая старину. «Я сошел с коня близ дворца, – пишет Морозов к великому князю, – у ворот сидели князья ханские и все, как должно, приветствовали посла твоего, кроме мурзы Кудояра, дерзнувшего назвать меня холопом. Толмач не смел перевести сих грубых слов, а мурза в бешенстве хотел зарезать его и силою выхватил шубу из рук моего подьячего, который нес дары. В дверях ясаулы преградили мне путь, бросив на землю жезлы свои, и требовали пошлины: я ступил на жезлы и вошел к царю. Он и царевичи встретили меня ласково; пили из чаши и подали мне остаток. Я также поднес чашу им и всем князьям, но обошел Кудояра и сказал хану: царь, вольный человек! Сей Мурза невежлив: суди нас… Называюсь холопом твоим и государя моего, но не Кудояровым. Говорю с ним пред тобою с очи на очи: как он дерзнул грубить послу и силою брать, что мы несли к тебе? Менгли-Гирей, выслушав, извинял Мурзу; но, отпустив меня, бранил его и выгнал». Морозов не согласился вручить хану своего посольского наказа, ни описи присланных с ним даров, ответствуя гордо вельможам царским: «Речи великого князя вписаны у меня только в сердце, а дары его вам доставлены: более ничего не требуйте». Один из сыновей ханских, жалуясь на скупость Василиеву, грозил Морозову цепями. «Цепей твоих не опасаюсь, – сказал посол: – боюсь единственно Бога, великого князя и царя, вольного человека… Если оскорбите меня, то государь уже никогда не будет присылать к вам людей знатных». Однако ж, несмотря на слабость отягченного летами Менгли-Гирея, коему сыновья и вельможи худо повиновались, наш союз с Тавридою остался до времени в своей силе.
