Подходящий для её замысла гранит был только на расстоянии двухсот пятидесяти километров от Фив. Значит обелиски, весом сто двадцать тонн каждый, будут переправлять на салазках вдоль берега Нила, затем поместят на баржу один за другим. Для неё не существовало ничего невозможного. Первый обелиск так и останется лежать на долгие тысячи лет, поражая воображение потомков. Но расчеты Хатшепсут были безупречными, не выдержал сам гранит и рассекся бегущей изнутри трещиной. Работа продолжится. Она сделает, то, что задумала. Без всяких креплений с абсолютно гениальной точностью гранитные великаны будут установлены в обычные углубления на свои постаментные основы. Если бы она только знала, что её дорогой пасынок перепишет историю своей решительной рукой, уничтожив всё с нею связанное и даже память о ней.
Он будет подобен ей, своей выдающейся мачехе, совершив за тридцать три года своего правления Египтом много славных дел. В результате проведенных им семнадцати военных кампаний, будут покорены Сирия и Палестина. Он продвинется, далеко на север, к водам Евфрата. Государство, которое останется ему в наследство на добрую память от Хатшепсут, было процветающим и прекрасно организованным. Но участь женщины фараона, отправившейся в загробный мир, так пекущийся при жизни о светлой памяти потомков, будет трагически предрешена.
Её наследник Тутмос III не мог допустить нарушения божественного порядка и попирания традиций. Пока она правила, он не смел, ей возражать, но придя к власти, фараон Тутмос III сотрет её имя с лица земли, как – будто божественной и великой Хатшепсут никогда и не существовало.
«Интересно, поступил бы он так со своей родной матерью? И поступила бы родная мать так со своим сыном, будущим фараоном Египта?» – подумал сыщик, в очередной раз, читая египетскую новеллу.
Степан Кузьмич, вошел в кабинет полковника Рындина. Приближался к своему завершению первый, отведенный ему для поисков день. Задачка из обычной логической превратилась в задание со звездочкой, похоже, что и не с одной.
Сегодня во второй половине дня единственный свидетель по этому делу с диагнозом инфаркт был экстренно помещен в реанимацию. О допросе не могло быть и речи. В таких случаях врачи не дают никаких гарантий даже на жизнь. Кошкин представлял, что ему сейчас задаст Дмитрий Сергеевич. Можно же было этого старика как-то разговорить, допросить более тщательно, не откладывая на потом? Только сыщик ничего и не откладывал. Он собирался с ним встретиться, если бы не труп в сундуке. А теперь что? Ну, видел этот дедуля, как вдалеке дома маячила, с его слов какая-то мужская фигура. Не придумывать же за деда, удобные всем небылицы.
Дмитрий Сергеевич молчал. Пройдясь бодрым шагом по кабинету, вернулся за стол.
– Что там реально человек, не бутафория?
– Почивший в бозе.
– Ну, и кто это?
Степан Кузьмич потихоньку продвигался к выходу.
– Не представился, но видимо не из бедных, в браслете и с перстнями.
– Ну, и шуточки у тебя, Кузьмич.
Кошкин с грустью понял, что полковник намерен продолжать обсуждение розыскного дела.
– Да какие тут шутки, Дмитрий Сергеевич, чем дальше в лес…
– Ага, тем злее волки, знаем. Что думаешь делать?
– Есть некоторые соображения. Надо как следует покумекать.
Тихо, но уверенно произнес Кошкин, оптимистично не собираясь задерживаться в кабинете начальника.
– А знаете, что я думаю, Степан Кузьмич, может ему помогли?
– Не понял, кому, скелету? Тут, Дмитрий Сергеевич, без вариантов, сам он до этого ящика вряд ли бы додумался.
– Тьфу, на вас, деду нашему – свидетелю.
– Что значит, помогли?
– Припугнули, например, угрожали, не молодой чай дедуля, вот сердце и подкачало.
– Может оно так. А может и не так. От увиденного на балконе, тоже могло старику не поздоровиться.
– Не нравится мне ваше настроение, Степан Кузьмич. Может эдак, может так. Следствие, какое событийное вырисовывается. Кто бы мог предположить? Что у нас по пропажам?
– У нас процесс, Дмитрий Сергеевич. Работаем, разрешите идти, дел много.
– Ну, если так, если процесс и дел много, тогда, конечно, не смею больше задерживать.
Кошкин медленно, точно нехотя повернулся к двери. Собрался было что-то сказать, передумал.
– Степан Кузьмич!
Следователь остановился, вернулся к столу своего начальника и внимательно на него посмотрел.
– Не мне вас учить. Но знаете что, мне кажется, здесь всё намного проще, банальнее что ли. Не надо так глубоко копать.
Кошкин прикрыл глаза, мысленно вступил в диалог: «Дмитрий Сергеевич, ну, какой там копать? Взрыхлить не знаешь где. Всё предельно просто и не за что ухватиться. Всё предельно ясно и одновременно ничего не понятно. Какое тут глубоко?» Рындин понял, что его «старый лис» включил и перешел в режим внутреннего с ним, ведомого только сыщику, диалога.
– Ну, кому это выгодно? Номвиль была богатой женщиной.
– Она всё завещала своему молодому мужу, который в данный момент проживает во Франции.
– Вот. Всё же очевидно.
«Может, в чьи-то очи это и видно» – тихо пробормотала чуечка следователя Кошкина и загрустила.
– Что-то? Я не расслышал.
– Как версия, говорю, возможно.
– Дарю, не жалко. Обращайтесь.
– Если мы принимаем тот факт, что в бабусином сундуке прикопан некто другой, а не молодой супружник.
– Как то я об этом…
Зазвонил телефон и Степан Кузьмич, воспользовавшись, случаем, ретировался из кабинета полковника.
Он как-будто плыл, временами ныряя с головой в неведомое бытие. Где был тот мир, в котором осталась его прежняя жизнь, полная ужаса приближающейся смерти? Где был он сам? Расплывчатость сознания пугала и успокаивала одновременно. Бесформенный и нечувственный, он казался себе невесомым и несуществующим, без горечи потери и ужаса произошедшего. Но как только в сознание вторгалась боль, осязая себя частично, он захлебывался таким потоком беды, что снова и снова поднимался на мост и шел навстречу ослепляющему всё поезду.
Откуда взялся этот старик? Зачем, кто его просил, кто ему позволил, вмешиваться? Это было только его право. Его жизнь! Он так решил. Что теперь будет? Иван попробовал сквозь боль пошевелиться. С этой мукой невозможно жить, с этим адом внутри невозможно дышать. Как объяснить, что всё напрасно, всё бессмысленно. Никто его не слышит. Как рассказать, что всё для него закончилось там, когда она… эта женщина не поверила ему, презирала, называя безродным проходимцем. Кого, его? Зачем, она… эта женщина, на встречу с которой он решался несколько месяцев и никак не мог отважиться, оттолкнула, отдернула руку, как от прокаженного? Почему не выслушала? Ну, что ей стоило, он же ничего не хотел, ничего не просил взамен?
Она должна, должна была… Разум снова начинал путаться, перед глазами мгновенной вспышкой возникало и исчезало её лицо. Она должна была его хотя бы выслушать. Злые, черные помыслы, обступающие сознание шептали, убаюкивая гнев: «Всё правильно. Она это заслужила. Так ей и надо. Пусть получит по заслугам». А где-то внутри маленьким мальчиком плакало сердце: «Почему так? Почему? Я не хотел. Я ведь так не хотел! Я хотел по-другому!»
Он лежал один в неизвестной комнате, не понимая, что происходит. Иван тихо позвал на помощь. Черные помыслы одолели его. Никто не откликнулся. Он попробовал встать, ничего не получилось. Сползти с кровати тоже не удалось. Подтянувшись на руках, рывком с криком приподнял непослушное тело, и практически выпал на деревянный пол, сотрясаясь от боли.
Лицом вниз, упираясь лбом в прохладный пол, Иван кричал внутрь Ему одними губами: «За что, Господи?! За что?!» Перевернувшись на спину, распластавшись всем телом, зажмурился от прилива скопившихся слез. Закрыв рот ладонями, тихо застонал, запрокинув голову назад: «Видишь меня? Видишь?! Зачем мне такая жизнь?!» Приподнявшись на локтях, стуча кулаками в пол, закричал, что было мочи: «Ну, ответь! Где ты? Зачем она мне?!»
За окном со снежным хрустом приближались шаги. Затем всё смолкло, и Иван испугался, что никто не придет. Он хотел закричать: «Эй, кто-нибудь!», открыл рот и увидел в углу полумрака комнаты Его. Он смотрел на Ивана так, как смотрит отец на неразумного ребенка. В этом взгляде не было ни капли упрека. В нём было всё, что способна вместить любовь родителя: покой, радость, тепло, сострадание. Лампада, горящая перед ликом Спасителя, озаряла Его живым светом. Иван сложил три пальца правой руки вместе и как смог попытался перекреститься. Ничего не получилось. Шаги за окном снова продолжили своё движение. Они приближалась и стали слышны уже за дверью.
Иван снова лег на пол, на спину. В отблесках лампадки на стене ему привиделись маленькие светлячки с крошечными крыльями. Они беззаботно кружились, взявшись за руки. И было в этом какое-то волшебство и тихое умиление для его измученной души.
В пропажах, после смерти Эмилии Францевны, значилась и её любимая кошка. Не в смысле живая, мяукающая, а древняя черная, покрытая золотом и драгоценными камнями, богиня Баст. Степану Кузьмичу для полноты ощущений только этой самой кошачьей богини и не хватало. Ну, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Совершенно вне графика дел на день, Кошкин отправился к брату погибшей Номвиль, бесцеремонно нарушая планы окружающих. Сыщик не предупредил Генриха Францевича о своем визите. Со Степаном Кузьмичом такое случалось, когда он совершал поступки, руководствуясь глубоким знанием сыскного дела. Интуиция, или «чуечка», как по-свойски называл её Кошкин, и на этот раз не подвела.
Хозяин встретил следователя настороженно и дальше прихожей не приглашал. Надушенный дорогим, хорошим парфюмом, в халате на голое тело, Генрих Францевич, явно чего-то опасался. Усыпив бдительность негостеприимного хозяина, Степан Кузьмич стал доставать исписанные мелким подчерком листки следственного дела. Неуклюже и благополучно их рассыпал по всей прихожей. Искренне извиняясь, собрал, что разбросал и отправился в гостиную.
– Нет ваших подписей в протоколе допроса, Генрих Францевич. Как так могло произойти? Это же не порядок.
– Позвольте!
Номвиль, от возмущения перешел на фальцет. Он отправился в собственную гостиную за настырным следователем, кипя от негодования.
– Да, я что? Позволить, или нет – это не мне решать? Есть же порядок, надо соблюдать.
– Я везде расписался. Я прекрасно помню.
– Вот, видите, не везде.
– Да, что вы тут разложились, давайте скорее, я подпишу.
– Скорее никак нельзя. Следствие, это вам не гонки на скорость. Тут спешка не к чему. Она, знаете что, даже опасна. Один раз уже поспешили. А вы что чем-то заняты? Я вас отвлекаю? Может вы не один?
– Занят, конечно. Почему не один, один. Я проживаю один.
Громко и внятно, точно для слабоумного объяснил Номвиль, подталкивая при этом следователя к столу.
– Давайте свои бумаги.
Степан Кузьмич наклонился вперед и до слез натужно закашлялся. Номвиль уставился на него и попятился назад.
– Вы больны? Зачем вы ходите по улице?
Кошкин покачал головой, продолжая свой эксперимент, и жалостливо попросил: «Воды. Дайте, пожалуйста, воды». Генрих Францевич, не ощущая подвоха, бормоча, отправился на кухню.
Сыщик тем временим, бодро выпрямившись, проник в спальню. То, что он там увидел, порадовало Степана Кузьмича: «Ай, да Генрих! Ай, да молодец!» Как ни в чем не бывало Кошкин, уселся в кресло гостиной. Генрих Номвиль, сопя от недовольства, принес ему стакан вода.
– Что же вы, голубчик, вретё?
От такого вопроса Генрих Францевич, замер как вкопанный и заморгал.
– Ну-с? Ничего не хотите мне рассказать?
– Вы это про что?
– Как про что? Про богиню конечно.
Генрих выпил, принесенную сыщику воду. Сел в кресло напротив Кошкина и с чувством собственного достоинства произнес.
– А что собственно происходит? Имею право!
– Да ничего вы не имеете!
– Не надо завидовать! Могу себе позволить. Да, она молода, юна и прекрасна. Но, она любит меня, понятно!
– Генрих Францевич, вы сейчас о чём? О той молодой особе, которая покоится в вашей кровати?
Номвиль пересек комнату и практически навис над сыщиком.
– А вы о ком?
– А я, любезный, о той богине, на голове которой разместилось бельё вашей юной подруги.
Кошкин стремительно вырос перед стариком. Взяв его за плечи, легонько встряхнул, и тоже понизил голос.
– Не вздумайте отпираться? Что вы ещё позаимствовали из коллекции своей сестрицы?
Номвиль, отмахнувшись от сыщика, опустился опять в кресло.
– Больше ничего, практически ничего, так пустяки.
– Пустяки?! Генрих Францевич, сколько стоит эта кошка? Я имею в виду, не историческую, а её финансовую стоимость.
Номвиль пробормотал что-то невнятное. Поднялся на ноги и нервно заходил по комнате. Вернувшись к Кошкину, посмотрел на него с мольбой.
– Ну, зачем? Зачем ему такие редкие вещи? Он что их оценит по достоинству? Это же XVIII – я династия фараонов, 1400 год до н. эры.
Номвиль отлучился на несколько секунд. Он вернулся в гостиную с другими кошками. Эти древние амулеты были изготовлены из золотисто-фиолетового аметиста и в свете, исходящем из удаленного окна, магически поблескивали.
– Вы только посмотрите, какая красота! Это же эпоха Птолемеев, трехсотый век до н. эры. В то далекое время кошки были храмовыми жителями. Им даже разводили специальную рыбу с отсутствием чешуи. Горящие в темноте глаза этих существ, олицетворяли для египтян застывший дневной свет. Вы посмотрите, какая грация! Какая чистота линий! Тогда по состоянию кошачьих зрачков и по движению и повадкам, жрецы предсказывали погодные условия. Когда любимый питомец уходил в мир иной, хозяин в знак траура обривал голову и сбривал себе брови. А тело умершей кошки мумифицировали и помещали в саркофаг. Кошка для них была символом вечной жизни.
Рассказывая всё это, Генрих Францевич необыкновенно преобразился. Глаза его заблестели. Он как-то воспрянул духом и помолодел.
– Скажите, пожалуйста, а плеточка не у вас?
На лице Номвиля отразилась сложное сочетание чувств, ключевым в этой туче было огорчение.
– Нет, к сожалению, не нашел.
– А для чего, любезнейший, вы всё верх дном перевернули.
– Кто я?
Степан Кузьмич строго кивнул и снова приблизился к Номвилю.
– Нет?
– Зачем мне переворачивать, я что варвар?
– Понятно. Генрих Францевич крайний вопрос.
