– А что? Тепло, светло и вкусно кормят. Отчего не посидеть.
– Придурок, – фыркает медсестра, но уже не так зло.
– Виталик я, – поправляет её мой напарник. – Но для вас – можно и придурок.
Постовая Анечка, место которой заняли задвинские, фыркает. Медсестра из психички тоже почти улыбается. Только пациент сидит неподвижно и смотрит в одну точку где-то у себя под ногами. Его почему-то жалко.
– Пойдём, Зайцев, – говорит ему медсестра. – Домой пора.
Зайцев с готовностью вскакивает. Семенит по коридору так быстро, что мы едва за ним поспеваем. Спускаемся во двор по серой бетонной лестнице, затёртой тысячами ног. Мимо массивного сейфа, у которого я когда-то отходил после получения зарплаты. Мимо дежурных «покойницких» носилок. Во дворе промозглый ноябрьский ветер лупит нас в лица смесью дождевых брызг и мелкой цементной крошки. Зайцев испуганно прикрывается сумкой. Мы грузим его в тёмно-коричневую «буханку» с красными крестами на боках, садимся напротив на неудобные скамейки.
– Держитесь, хлопцы! – кричит нам водитель. И с лязгом трогает с места.
Предупреждение своевременно. Раздолбанную машину бросает по выбоинам в асфальте. На перекрёстках, перед светофорами водитель старается тормозить аккуратно, но нас всё равно бросает вперёд. Зайцев валится на бок, чуть не теряет свою сумку, испуганно охает.
– Американские горки! – торжествующе орёт Виталик.
Даже сейчас ему весело.
Зайцева выгружаем во дворе психиатрической клиники. Сопровождающая медсестра уводит его в здание с обшарпанными жёлтыми стенами.
– Когда назад поедем? – спрашивает Виталик у водителя.
– Поболтайтесь тут полчаса, – отвечает тот. – Надо какие-то бумажки забрать.
– Без проблем, – Виталик кивает мне и топает вслед за пациентом в здание.
– Ты куда? – испуганно спрашиваю я.
– А что? Торчать под дождём? Пошли побалакаем с местными медсестричками.
– В дурку?
– Ну в дурку! И что? Не больница, что ли? Везде люди. Пошли, не ссы.
И мы пошли. И уже через пять минут Виталик сидел в сестринской, дул из чужой чашки горячий чай, хрустел сушкой и смешил курносую девчонку в белом халате. Мне тоже сунули в руки стакан с чаем, позволили занять краешек продавленного дивана.
– Как тут у вас? – спрашивает Виталик. – Весело?
– Веселее некуда, – отвечает курносая. – Припёрлись вчера студентки из медучилища и сразу в третью палату. А там у нас Михайловна, второй месяц как из деревни забрали. Ну, стандартный случай – соседи травят, председатель – немецкий шпион, корова проповеди толкает. Шиза. При этом толковая бабка. Студенты к ней:
– Как живёте? Чем болеете? Чем вы на пенсии занимаетесь?
Михайловна невозмутимо:
– Телевизоры вяжу.
Девки хихикают.
– Ну да, телевизоры. А холодильники не получается?
Михайловна на них посмотрела как императрица на червей:
– Девочки, кто из нас сумасшедший? Телевизоры я вяжу. Сети такие для рыбалки.
Виталик ржёт. Курносая хихикает. Мне почему-то не смешно. Стакан обжигает пальцы, чай обжёг мне всю слизистую на губах и языке. Теперь я занимаюсь тем, что ощупываю языком повреждения.
Виталик угощает курносую сигаретой, выходим на крыльцо покурить. Посреди двора стоит скамейка, на которой виднеется скорченная женская фигура.
– А это кто?
– А-а, – курносая машет рукой. – Филиппова. Тоже деревенская, из Экимани.
– Тоже соседи травят?
– Не, с этой грустно. Залетела от какого-то тракториста, тот жениться отказался. Сделала аборт в нашей гинекологии, у Ковова. И на почве этого тронулась. Сидит, со своим дитём разговаривает. Жалко бабу. Но что поделаешь.
От новой истории мне становится тоскливо. Ещё и дождик накрапывает, вымачивая покрытый трещинами асфальт, превращая в грязь осенние клумбы, смывая остатки листьев с торчащего в углу вяза. Курносая чувствует повисшую между нами паузу и пытается загладить впечатление от своего рассказа.
– А во втором отделении забавный товарищ лежит. Думает, что он летать умеет. Просит его к койке привязывать. Мы привязываем, так он выгибается, упирается пятками и затылком, получается такая дуга. И висит чуть не часами. Откуда только силы берутся. Кричит, что задница его к небу стремится.
– А вдруг, правда, улетит? – хмыкает Виталик. – Может, он экстрасенс какой-то. Типа Кашпировского.
Они с курносой ещё о чём-то болтают. Виталик подвигается к девушке поближе, по-хозяйски лапает за талию. Медсестра не возражает, опять хихикает. Я чувствую себя лишним.
– Хлопцы, вы тут?! А я вас ищу!
По лужам к крыльцу шлёпает наш водитель.
– Забрал все бумажки. Можно ехать.
Курносая смотрит не него недовольно. Виталик что-то шепчет ей в розовое ушко, и та согласно кивает. Лезет в карман за ручкой. Виталик протягивает ей свой проездной, и медсестра пишет на краешке номер телефона.
– Поехали уже, – ворчит водитель.
И я почему-то ему благодарен.
Через полчаса мы сохнем у батареи приёмного. Телогрейки висят на вешалке и пахнут псиной. Снова диван, снова карты шлёпают по дерматину.
– Симпатичная Катька? – спрашивает у меня Виталик.
– Какая Катька?
– Ну, из дурки. Ничё такая, да?
– Ничё, – соглашаюсь я.
Виталик довольно ухмыляется. Счастливый человек. И в карты ему везёт.
За окном снова дождь, ветер лупит в окно. До утра ещё пять часов. И спать совсем не хочется.
Салон красоты
– Студент, вставай! – Аркашка-паразит со всей дури лупит в дверь чуланчика, в котором я сплю. Грохот мгновенно вырывает меня из тревожного сна, и я несколько секунд ошалело таращусь в темноту, пропахшую хлоркой и заплесневелыми матрасами.
– Вставай, говорю, бомжей везут!
Вот же сволочь. Мог бы как-нибудь аккуратнее разбудить. Впрочем, что это я. Это же Аркашка. Не пнул по ногам – и ладно.
Поднимаюсь с продавленной, пахнущей кислятиной раскладушки, натягиваю измятый белый халат, выползаю в коридор больницы. Направо – лифты в отделения, налево – дверь приёмного и ухмыляющийся напарник-санитар.
– Аркашка, б…, какие на фиг бомжи?
– Обычные, – пожимает плечами тот. – Пьяные и побитые. Я один не справлюсь. Пошли, Танька сказала тебя разбудить.
Тянемся в приёмное. Я иду ещё неуверенно, от резкого пробуждения пульс стучит в висках. Аркашка доволен. Сегодня его очередь не спать, ему скучно, а тут законное основание меня разбудить. Какое-никакое развлечение. Ещё и бомжи.
Танюша, медсестра приёмного, кутается в наброшенный на плечи цветастый халатик.
– Сигареты есть?
Шарю по карманам, достаю измятую пачку «Астры», на дне которой болтаются штуки три.
– Пока приедут – у нас минут десять есть. Пойдём покурим, – командует она.
Спускаемся по лестнице во двор. Над Софийским собором вовсю светит луна. Над корпусом КВД также яростно пылает полуночный фонарь. Закуриваем, давясь горьким дымом.
– Аркашка сказал, каких-то бомжей везут, – лениво интересуюсь я.
– Так и есть, – Таня ловко сплёвывает попавшую в рот табачную крошку. – Менты подобрали возле аэродрома. Они там чего-то пили, потом подрались. Так громко дрались, что местные проснулись и ментов вызвали. А тем лень к себе везти, а вытрезвители полгода как закрыли. Вот и прут к нам.
– Что-нибудь серьёзное?
Таня пожимает плечами.
– Вроде нет. Пара ссадин, ушибы. А сопутствующие заболевания определим на месте.
– Врачам позвонила?
– Ага. Петрович сейчас спустится.
Петрович – это хорошо. Петрович – это надёжно. Старый терапевт, который на вот таких ночных побудках собаку съел. У него все по струнке ходить будут. И менты, и бомжи, и мы с Танюшкой. Юного интерна Володю никто не послушает. А вот с Петровичем спокойнее. Глядишь, и драки в приёмном не будет. А то на прошлой неделе устроили бои без правил. Санитары против пациентов. До сих пор ухо болит.
У входа тормозит милицейский УАЗик, мрачные типы в форме выгружают тёплую компанию из четырёх небритых мужчин неопределяемого возраста. Последний из выгружаемых поворачивается и галантно подаёт руку единственной даме. Дама, наверное, симпатичная, но всё впечатление портит отсутствие передних зубов и свежий, наливающийся багровой синевой фингал под левым глазом.
– О, Семёновна, – узнаёт красавицу Таня. – Давно не виделись.
– Таню-юша, – распахивает объятия гостья. – Так, почитай, с декабря, когда вы пневмонию мою подправили, я и не заглядывала.
– Разговорчики! – рявкает один из типов в форме. – Медики – оформляйте поступление.
– Во-первых, здравствуйте, – Петрович высовывается из окна приёмного и с презрением смотрит на прибывших. – Во-вторых, неплохо было бы сначала завести пациентов в помещение, а потом разглагольствовать!
Без дальнейшей демагогии Петрович скрывается в глубине здания.
– Да он ох…! – возмущается патрульный помоложе.
– Тихо, сержант! – обрывает его второй, что постарше. – Это Петрович. Ты с ним не ругайся.
– Чего это? – ершится молодой.
– Я тебе потом расскажу, – старший кончиком резинового «демократизатора» тыкает в бок ближайшего бомжа. – Проходите, граждане.
Бомжи с шутками и благодушным переругиванием топают по лестнице. В приёмном сразу начинает пахнуть вчерашним и свежим перегаром, немытыми телами, какой-то кислятиной. Уже привычный мне запах неухоженного опустившегося человека. Я таких каждый день вижу. Надо же, 1997 год на дворе, а их всё больше.
Танюша садится на своё место, достаёт сразу пачку историй болезни. Эти истории мы с Аркашкой весь вечер подшивали грубыми нитками. Тупая работа, нудная. Берёшь из пяти пачек разные листки, складываешь их определённым образом, потом огромной иглой прокалываешь в месте сгиба и наскоро скрепляешь тремя-четырьмя стежками. Вроде просто, но когда надо сделать таких сотню – надоедает.
– Не торопись, Татьяна, – поднимает руку Петрович. – На что жалуемся, пациенты?
– На жизнь! – хохмит один из бомжей – высокий мужчина в дырявой телогрейке, по самые глаза заросший неопрятной бородой.
– Это понятно, – невозмутимо отвечает Петрович. – Конкретные жалобы есть?
– Башка трещит, – встревает второй, с татуированными пальцами. – Похмелиться дашь, медицина? Спиртику бы нам накапал.
– И это понятно, – Петрович быстро и ловко осматривает пациентов. Светит в глаза фонариком, щупает пульс. От пациентов пахнет так, что глаза слезятся, но Петровича это не смущает, он небрезгливый.
Бомжи участвуют. Охотно распахивают на впалой груди несвежее бельё, говорят «а-а-а», так широко открывая зловонные рты, что видно даже гланды. Дама стесняется, Петрович уводит её за фанерную перегородку, осматривает там.
Менты топчутся в стороне с явным желанием быстрее закончить всю эту катавасию и смыться. Молодой уже два раза выходил курить.
– Так, – наконец выпрямляется терапевт. – Даму оставляем на предмет диагностики ЗЧМТ. Вот этого – он кивает на высокого бородача – тоже оставляем. У него какие-то подозрительные хрипы, надо флюорографию утром сделать. Остальных – пожалуйте на выход.
– Как это на выход?! – тут же возмущается молодой мент.
– Не вижу причины размещать их в учреждении здравоохранения. Коечный фонд не резиновый, – парирует Петрович.
– Слушай, Гиппократ, – молодой нависает над невысоким Петровичем. – Мы тебе пациентов привезли? Привезли. Забирай.
– Пациентов – заберу, – поднимает на него взгляд терапевт. – А вот этих троих можете вернуть, откуда взяли. Они здоровы. Несколько ссадин – не повод для госпитализации.
– Послушай, чудак-человек, – не сдаётся мент. – Куда я их повезу? Обратно – так это через полгорода тянуться. В отделение – так они вонючие, грязные. Вши у них. На фиг они мне нужны. На улицу выбросить – так они опять подерутся. Так что бери их к себе в больничку и не разглагольствуй.
– Не возьму, – отвечает врач. – Не вижу показаний для госпитализации.
