Борис Гарбузов "Пиво с чипсами"

Не дрожащей рукой,

Только так бесполезно,

Так зло и ненужно

Опускали их в вечный покой.

АлександрВертинский.

To the Cadets

I don’t know for what

And for whom it is needed,

Who dispatched them for death

With un-quivering arm,

But it was so useless,

So cruel and evil,

When they put them forever to calm.

Translated by Boris Garbuzov, 1995.

«К мысу радости, к скалам печали»

Написано в даунтаунском бачелоре. Ассистировал Майк Левин. В 1998 я пригласил привановскую публику к поэтическому соревнованию по переводу этой песни, но не получил участников. Публиковалось, кроме того, в Лавке Языков Макса Немцова. Там меня нашла Катерина Савостьянова, продвинувшая другие переводы. Со временем внесены небольшие коррективы. Оригинал записан с исполнения Гребенщикова.

* * *

К мысу радости, к скалам печали,

К островам ли сиреневых птиц.

Все равно, где бы мы ни причалили,

Не поднять нам усталых ресниц.

В мутном стеклышке иллюминатора

Проплывут золотые сады,

Солнце тропиков, пальмы экватора,

Голубые полярные льды.

Все равно, где бы мы ни причалили,

К островам ли сиреневых птиц,

К мысу радости, к скалам печали,

Не поднять нам усталых ресниц.

АлександрВертинский.

* * *

To the cape of joy, to the rocks of sorrow,

To the islands of lavender light,

All the same where we finally shore,

We can’t raise our weary sight.

In the blurred glass of illuminator

Golden gardens will slowly pass,

Sun of tropics, palms of equator,

Azure mountains of polar ice..

All the same where we finally shore,

To the islands of lavender light,

To the cape of joy, to the rocks of sorrow,

We can’t raise our weary sight.

Translated by Boris Garbuzov, 1998.

ГребенщиковпротивЛимонова

Текст частично вдохновлен находящимся тогда рядом Шепардом, Виктором Чабановским, показавший мне материалы «Лимонов против Жириновского.

Возвращаюсь к тем же темам и лицам, да простят меня последние, деятели разных жанров, может никогда не интересовавшиеся друг другом. Я к тому же толком не знаю их биографий. Это только художественные символы, которым я поневоле подражаю. Гребенщиков носит в рюкзаке сына, укладывает спать в кроватку и спрашивает: «Почитать книжечку или не стоит»? Как приятно здесь осознавать свое сходство! Лимонов, в отличие от него, стареет с отчаянием, завидуя застреленному Леннону. Здесь моя поддержка тезиса зеленой травки, продолжения жизни в детях. Поинт Лимонова в эксгибиционизме, в крике перед смертью. Часто и мне кажется, что кроме этого ничего в творчестве не может быть. Оба из отряда непокорных, не желающих быть записанными в господа писатели. Но Лимонов не укладывается в рамки педераста, желающего выделиться любой ценой. На его фоне Гребенщиков – тот же узник эстетической фразы. Его бунт не так индивидуален – лишь оппозиция богемного ленинградского рок-клуба, хоть он и выше всего этого сборища хвастунов-наркоманов. С другой стороны, эта приверженность родному болоту мне симпатична в плане не раз уже выражаемого мною уважения к людям, продолжающим добиваться успеха на родине в противоположность моей или лимоновской эмиграционно-велферной эскападе. Да и не бунт это вовсе. И правильно. «Я человек, – отвечал он еще в 1980 в Харькове на вопрос о связи с «Трубным Зовом», – и поэтому не побегу не туда и не буду призывать не к тому». Хотя это могло быть в достаточной мере лишь делом случая, что Лимонова занесло в эмиграцию, из которой он до конца не вылазит по сей день, он строит свое. Я на одиночестве и сформировался как одиночка. Берусь утверждать, что его нынешняя ассоциация с русскими фашистами так же временна, своей среды он определенно не сложил. Противоречие полной свободы мысли, на съедение которой он не жалеет отдать и самого себя, с навязчивыми ранними символическими призывами к вандализму в дорогих магазинах, нашедших дальнейшее воплощение в революционных рубриках «Лимонки», не будет примирено никогда. В конце концов, мне трудно представить Гребенщикова, говорящего о собирании отбросов и физическом одиночестве. Чья в том сила и чья слабость?

Борис Гарбузов, 11 декабря 1998 года, Ванкувер.

Моя смерть

Текст навеян цитируемой в конце песней Сектора Газа. Написано в даунтаунском бечелоре.

Нет, не то это. Прочитав только что о смерти от рака сорокачетырехлетнего слесаря Толика, я понял, что это Лимонов против Гребенщикова. Мне тоже захотелось умереть в микромире коммунальной квартиры. И не страшно. Страшно лишь умереть на канадской пенсии. Мне сейчас, в 34 года. Однако, умерла ведь в Америке от того же рака в 38 лет моя бывшая тренерша по бадминтону изящная Людмила Коссэ. Но рядом были полуинтернациональные остатки бывшего спортивного мира, шустрый бадминтонист, муж Владимир Ройзман и эксцентричный ребёнок Женя. О ней продолжали говорить в Харькове. А рядом со мной в этом чистом бэчелоре сейчас спит выращенный мной одиннадцатилетний сын Вадик. Значит, не страшно. Не страшно не стать звездой, отклониться от прямой дороги. Не страшно не писать, а программировать. Не страшно вернуться на сто долларов в квартиру родителей. Еще немного страшно быть раздавленным обстоятельствами, страшно не иметь возможности приехать на смерть близкого родственника и вообще считать себя ущемленным и проигравшим, если ждешь быстрой победы. А не надо ждать. Страх ведь по Фрейду – не инстинкт самозащиты, а противоположное ему, вытесненное подсознательное, сковывающее самозащиту.

«Кто подошел ко мне так резко и так незаметно?

Это моя смерть.

Кто ложится на меня и давит мне на грудь?

Это моя смерть.

Кто носит черный галстук и черные перчатки?

Это моя смерть.

Кто подверг меня беспамятству и ничегоневиденью?

Это моя смерть».

Страх смерти – это страх жизни. Ну вот и пришла разгадка. И не страшно.

Борис Гарбузов, 12 декабря 1998 года, Ванкувер.

Две половины Лимонова

В продолжение двум предыдущим заметкам «Лимонов против Гребенщикова» и «Моя смерть». В конце приводится привановская дискуссия по заметке.

Если писать о себе часто нелегко, то можно воспользоваться людьми посмелее, любезно предоставившими себя для препарирования. Как я уже упомянул в заметке «Гребенщиков против Лимонова», первая половина – это свободомыслие, а вторая – фашизм. Хочется развить тему. К первой половине отнесем также стремление быть в неудачниках, переглядывание с бомжами, поиск уродливых девушек. В них больше родного и всевозможной прелести. Среди них уютнее. Но мысль как бы увенчивается стремлением к организации партии неудачников. Это уже организованная оборона. Здесь происходит смыкание со второй половиной, противостоящей первой. Раздражение бомжами-бамами-клошарами, засоряющими эстетическое пространство трудового парижского писателя, восхищение становлением Муссолини, любование уверенными движениями солдат, ругань большой глотки в пролетарской кепочке…

А что же объединяющего в этих противоположностях? Первое, что приходит в голову, – это бегство от рутины, «регюляр емплоймент», в чем он также смакует свою общность с Муссолини. Мы помним, что и Ленин тяготился даже адвокатской практикой. Какое уж может быть приятие работы на конфетной фабрике? Да никто из лидеров и художников не склонен быть в рутинных исполнителях. Уход от этого – признак подъема общественного положения, а агрессия – необходимый атрибут сексуальности, социально-греховный эксперимент. Это дзен-буддисты предлагали медитацию в подметании улиц. Однако, невозможно достаточно долго следовать какому-либо принципу, например, требовать этичности от эстетики, красоты, провозглашать равенство, каждый день поедая животных. Красота предполагает неравенство, возвышение над средним. И, с другой стороны, следуя эгоистической теории, придется применить ее и к любимому собеседнику. А что самое неприятное – ее быстро применят к тебе, если ты не в силе. Есть ли принципиальное отличие открыто агрессивных теорий типа фашизма и коммунизма идее демократии, произведшей столь печальную картину деформированного общества, рассеявшую по тому же Ванкуверу ужасающую армию обездоленных, имея олигархию юристов на противоположном конце?

Возвращаясь к Лимонову как к писателю, замечу достаточную общность этого единения отрешенно-иллюзорного и агрессивного начал. Выдающийся художник, а именно таковым я открыто признаю Лимонова, обычно умеренно опален. Он не может развиться, будучи уничтоженным после первой же публикации, и в то же время не может быть полностью удовлетворенным, защищенным, деловым. Таким он и запечатлелся в моем понимании – в мнимом движении от созерцательного неудачника к укрепленному агрессору.

25 декабря 1998 года, Ванкувер.

Об украинизме

Рукопись времен жизни с семьёй в Суррее до первого визита в Совок. Позднее не совсем удачно немного дополнена и помещена в Приване.

Я считаю себя в праве отозваться об этом культурном явлении несколько иронически, не умаляя его достоинства, поскольку достаточно хорошо овладел украинским языком и был взращен в любви к культуре, с ним связанной. Моя активность в написании сего подогрета контактом с яркой украинкой Галей, танцующей у Сергея Макарова в ричмондском Доме Ивана Франка и находящейся на похожих позициях. Это окончательно утвердило меня в достаточной общности и типичности этих позиций, которые я в Совке разделял, например, с Геной Михайликом, фанатом языков.

Для нас это было нечто вроде юродивой отверженной культуры. Типа панков. Но с другой стороны – наоборот – кому-то в угоду, кому-то напоказ, с грамматической каноничностью. Мы любили проявить свои знания, легкость овладения, готовность преподавать по-украински. Другим для перехода на украиноязычное преподавание требовались большие усилия, а результат выглядел убого. Это перекликается с очерком «Почем либидо» (еще не опубликован). Это как англомания семидесятых, основанная на фанатизме к Битлз. Мой последний толчок либидо произошел в свое время за счёт «Гриця Зозулi».

Любая элитарная культура должна быть немного гонима, осуждаема. В русскоязычном Харькове это выглядело как раз в меру вызывающе. Уже через пару лет, когда грязные, малограмотные, в общем явно несексуальные люди агитировали по-украински на площади, мы немного посторонились этой мутной волны. Возникли предпосылки для критического взгляда. Но оставалась достаточная ниша для сохранения моей любви, она помогала с легкостью набрать уровень и навык для различных форм самовыражения. Я отметил несколько совпавших по времени наблюдений, которые я тогда не решался выстроить в причинно-следственную цепочку. С разрушением империи и восстановлением национальных государств как раз исчезли со сцены основные национально-культурные индивидуумы и коллективы. Я не стал слышать Нины Матвиенко, переместились в нашу теплую Канаду и тоже заглохли члены незабвенного трио Мареничей. Их сменил перевод рекламы Сникерса на всевозможные языки. Уже позднее Бунич в «Золоте Партии» открыл мне простую (?) разгадку. Штык уступил место доллару. Проступил оскал настоящего облика всеобщей интернациональной, некогда долгожданной для узколобой интеллигенции американизации. Это уже в равной и даже большей степени коснулось самой России. Для нее частичная потеря империи стала отдельной страницей истории. Ну что же, не всем культурам суждено стать частью мировой. Российская литература заняла, будем надеяться, вечное место в классике. А вот народные, то есть низовые, сельские танцы и песни – нет. А почему? Им для начала надо было стать частью национальной городской культуры. Это удалось испаноговорящим странам. Их танцы, пусть до неузнаваемости, окультуренные, – а только так и возможно – вошли в десяток интернациональной спортивной программы бальных. Это за них сейчас Ясель и прочие берут здесь по 60 долларов в час за частный урок. С кого? С богатых китайцев, приобщающихся к урбанизированной моде. Видимо, китайские народные танцы постигла участь славянских.