Хотя личная история в большей степени скрыта, мне очень хотелось продемонстрировать определенные аспекты субъективного процесса «создания» истории. Первую методологическую помощь предложил мне антропологический/этнографический подход, однако я поняла, что для историка процесс написания истории – это не только личный опыт взаимодействия, но скорее разговор с самим собой и собранными свидетельствами, который чаще всего происходит, когда ты сидишь за столом, перед экраном компьютера. Авторское «я» присутствует в большей степени тогда, когда я принимаю решение, оценивая разные свидетельства, комбинируя их с впечатлениями от моих полевых исследований и, сознательно и подсознательно, сравнивая их с моим личным опытом. Когда я писала эту книгу, я пыталась создать то, что я назвала «радикальной авторской прозрачностью», часто включая небольшой рассказ о том, как я получила те или иные сведения. Я больше, чем обычно, делюсь своими сомнениями по поводу определенной информации и описываю процесс оценивания данных. Я задаю вопросы там, где не хватает данных или где есть противоречия в утверждениях очевидцев, и стараюсь заполнить пробелы объяснениями, откуда взялись мои предположения, основанные на целом комплексе моих впечатлений. И если в первых главах книги этот процесс в основном не заметен, то в тематических главах авторский голос звучит с большей силой, а кульминацией служит экспериментальная глава о женщинах-хиппи, где я разбираю сложные вопросы, которые, как мне казалось, требовали честности в отношении моих собственных мотивов и убеждений.
В ходе этого проекта я все больше осознавала, насколько сильно личный опыт, обстоятельства, время и пространство влияют на исторический анализ в тот или иной момент времени. С одной стороны, понимание этого повлекло за собой отрезвляющее признание нестабильности истории, с другой – открыло захватывающие новые возможности для анализа с помощью субъективного авторского взгляда, что, на первый взгляд, рассматривается как недостаток. Это также является моим ответом тем критикам (в основном из хипповских рядов, но они также присутствуют и в академических кругах), которые сомневаются, может ли тот, кто никогда не был хиппи, не жил в советское время и не является носителем языка, заниматься темой, которая так сильно связана со своими собственными культурными кодами и языком. Конечно, нужно изучить «культуру хиппи», прежде чем про нее писать. Безусловно, есть много аспектов хипповского сленга, которые остаются для меня загадкой, несмотря на мое усердное изучение жаргона, связанного с наркотиками и музыкой. Несомненно, бывший хиппи написал бы другую книгу (как это сделала Татьяна Щепанская в 2004 году)[23 - Щепанская Т. Система. Тексты и традиции субкультуры. М.: ОГИ, 2004.], а у российского исследователя был бы совсем другой подход (что несомненно демонстрирует в своих работах блестящий историк Ирина Гордеева). Но эту книгу написала я, немка, не имеющая фамильных корней в России, не жившая среди хиппи, но на двенадцать лет ушедшая в эту тему с головой, спасая от забвения большую часть истории советских хиппи. Я не буду утомлять своих читателей подробностями того, как моя личная история подтолкнула меня к этому. Тем не менее я могу утверждать, что моя собственная очень специфическая близость к теме, как и отдаленность от нее, породили особый набор интерпретаций. Нет случайного совпадения в том, что меня как вырванного из своей среды космополита интересует вопрос вненациональных идентичностей и сообществ, которые связаны друг с другом принципами, не имеющими границ. И как человеку, выросшему в непосредственной близости от религиозной общины, мне были близки вопросы веры, духовности и сплоченности внутри сообщества верующих. Находясь вне советской эпохи, я могла свободно оглядываться на советские времена без гнева, восхищения или благодарности, хотя как немка я достаточно хорошо знаю, что невозможно отделить описание недавней истории от вездесущности личных семейных воспоминаний. Список можно продолжить, и действительно, каждый пункт требует довольно много пояснений, чтобы перейти от простого утверждения к чему-то должным образом проанализированному. Но суть остается прежней. Эта книга – результат сотрудничества между моими источниками и мной самой (что верно для любой книги, но из?за того, что в этой книге много устных источников и ее генезис лежит в большом количестве квазиантропологических полевых исследований, к ней это относится в большей степени). И так же, как и само сообщество советских хиппи, эта книга уходит корнями в места, где они жили, но при этом она также очень транснациональна.
ВСЮДУ ХИППИ, ХИППИ
Когда мы слышим слово «хиппи», мы первым делом думаем про Сан-Франциско, Хейт-Эшбери и калифорнийский хипповский образ жизни. Мы также представляем хиппи глобальным явлением, возможно, даже первой настоящей молодежной культурой. При ближайшем рассмотрении становится ясно, что хиппи, конечно, были продуктом «белого» мира. Это движение стало глобальным прежде всего благодаря своим участникам. Они путешествовали по Азии, превратив такие далекие от хипповской культуры города, как Стамбул и Кабул, в главные пункты своей топографии, чтобы потом осесть в далеком непальском Катманду или на берегах индийского Гоа. И хотя сами они были преимущественно городскими детьми, они также сократили разрыв между городом и деревней, переехав в отдаленные сельские районы, чтобы там зажить жизнью своей мечты[24 - Daley Yv., Slayton T. Going up the Country: When the Hippies, Dreamers, Freaks, and Radicals Moved to Vermont. Hanover: University Press of New England, 2018; Ross A. Hippy Dinners: A Memoir of a Rural Childhood. London: Black Swan, 2015; Miller T. The 60s Communes: Hippies and Beyond. Syracuse: Syracuse University Press, 1999.]. Они были дилетантами во всем, чем бы ни занимались: сельским хозяйством, строительством домов для своих коммун, торговлей и искусством. Но тем не менее они оставили значительный след во всех этих областях. Поэтому странно, что даже в Соединенных Штатах существует так мало академических работ, изучающих явление хиппи[25 - См. также: Barr-Melej P. Psychedelic Chile: Youth, Counterculture, and Politics on the Road to Socialism and Dictatorship. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2017; Cantilo M. Chau loco!: Los hippies en la Argentina de los setenta. Buenos Aires: Galerna, 2000; Warren J.?Ph., Gendreau Ph., Lefebvre P. Les premiers hippies Quеbеcois // Libertе. 2013. № 299. Р. 22–24; Kaminski L. F. The Hippie Movement Began in Moscow: Anticommunist Imaginary, Counterculture and Repression in Brazil of the 1970s // Ant?thesis. 2017. Vol. 9. № 18. Р. 437–466.]. Как будто бы из?за собственного успеха хиппи так быстро превратились в ходячее клише, что исследователи не испытывали особого желания изучать их на академическом уровне. Возможно, они также стали жертвами тенденций того времени: будучи преимущественно детьми из белых семей среднего класса, они выглядят безусловным мейнстримом для современной науки, несмотря на все свои контркультурные достижения (и также несмотря на тот факт, что хиппи и их политические родственники йиппи были среди тех, кто первым преодолел расовые различия в американском обществе). Наверное, к тому времени, когда хиппи появились, первая волна изучающих субкультуры ученых только что закончила с хулиганами, стилягами, модами и рокерами[26 - Teds, Mods и Rockers – неформальные молодежные движения в Великобритании в конце 1950?х – 1960?х годах. – Прим. пер.], предложив миру такие новаторские термины, как «народные демоны», «моральная паника» и «сопротивление через ритуал»[27 - Cohen S. Folk Devils and Moral Panics: The Creation of the Mods and Rockers. New York: St. Martin’s Press, 1980; Jefferson T. The Teds: A Political Resurrection / Centre for Contemporary Cultural Studies. Birmingham: University of Birmingham, 1973 (Sub and Popular Culture Series, Stencilled Occasional Paper, No. 22).]. Влиятельная бирмингемская школа изучения молодежных культур удивительным образом умалчивает о хиппи – в гораздо большей степени британских исследователей заинтересовали панки, как и в целом историков по всему миру, включая Восточную Европу[28 - В числе остальных трудов про панков см.: Glasper I. Burning Britain: The History of UK Punk, 1980–1984. London: Cherry Red, 2004. О панках в Восточной Европе см.: Warschauer Punk Pakt: Punk im Ostblock 1977–1989 / Hrsg. A. Pehlemann. Mainz: Ventil Verlag, 2018; Hayton J. H?rte gegen Punk: Popular Music, Western Media, and State Response in the German Democratic Republic // German History. 2013. Vol. 31. № 4. Р. 523–549.]. Между тем интерес к хиппи в Соединенных Штатах упал до такой степени, что в огромном сборнике, включающем 26 статей о различных молодежных культурах XX века, нет ни одной на тему хиппи, а само слово даже не попало в указатель[29 - Austin J., Nevin W. M. Generations of Youth: Youth Cultures and History in Twentieth-Century America. New York: New York University Press, 1998.]. Количество американских научных трудов, в названии которых есть слово «хиппи», можно пересчитать по пальцам[30 - Miller T. The Hippies and American Values. Knoxville: University of Tennessee Press, 2011; Rorabaugh W. J. American Hippies. New York: Cambridge University Press, 2015 (Cambridge Essential Histories); Bingham C. Witness to the Revolution: Radicals, Resisters, Vets, Hippies, and the Year America Lost Its Mind and Found Its Soul. New York: Random House, 2016; MacFarlane S. The Hippie Narrative: A Literary Perspective on the Counterculture. Jefferson: McFarland & Company, 2007; Shires P. Hippies of the Religious Right. Waco: Baylor University Press, 2007.]. Похоже, что и в Великобритании нет ни одного обширного академического исследования хиппи, несмотря на то что здесь находился еще один крупный центр хипповской жизни.
В то же время повседневная хипповская жизнь отразилась на всем: моде и разговорном языке, не говоря уже о реинкарнации хиппи в XXI веке в виде городских хипстеров. Впрочем, из?за такой повсеместности хиппи как раз вряд ли вернутся в центр академического внимания, хотя 50-летие Вудстока вызвало большой интерес журналистов, написавших про «те времена». Эмоциональность движения хиппи по-прежнему очевидна в его культуре памяти: размышления о прошлом – это в основном «чувства», а не интеллектуальные упражнения. Картина становится иной, когда дело доходит до специальных областей жизни хиппи и их активизма, которые привлекали внимание исследователей и стали главными темами очень интересных книг (возможно, это свидетельствует о том, что движение хиппи становилось чем-то достойным внимания только тогда, когда занималось конкретными проблемами). Читая все это, удивляешься тому, как часто хиппи служили движущей силой перемен или способствовали появлению чего-то нового. Широко известна вовлеченность хиппи в проблемы коренных американцев, что спустя какое-то время изменило взгляды общества на права, владение землей и ответственность перед природой[31 - Smith Sh. L. Hippies, Indians, and the Fight for Red Power. New York: Oxford University Press, 2014.]. Также существует отличная книга о женщинах-хиппи и их неоднозначной роли в борьбе за женские права, которая лишь частично соответствовала проблемам феминизма второй волны[32 - Lemke-Santangelo G. Daughters of Aquarius: Women of the Sixties Counterculture. Lawrence: University Press of Kansas, 2009.]. И, что немаловажно, произошла заметная переоценка хипповского искусства и дизайна, в результате которой появилась выставка, название которой – «Модернизм хиппи» – интерпретирует движение как художественный и социальный авангард[33 - Hippie Modernism: The Struggle for Utopia. Exhibition Catalogue / Eds A. Blauvelt, G. Castillo, E. Choi. Minneapolis: Walker Art Center, 2015.].
Это название, безусловно, стало пищей для размышлений. Были ли хиппи движущей силой «модерна», а если да, то было ли так повсюду? Что означает модерн сегодня, в наш постмодернистский, постнеолиберальный век? Современники хиппи отвечали на первый вопрос более-менее утвердительно, и авторы, пишущие про них, отмечали – как с ужасом, так и с восхищением – все то новое и выходящее за рамки, что они привносили, но с нынешней точки зрения их «модерновость» вызывает споры. В зависимости от личных предпочтений хиппи оцениваются – особенно широкой публикой – как движение малозначительных эксцентриков 1960?х годов, которые позже в массе своей реинтегрировались в общество, предавая таким образом идеалы своей юности. Или же на них смотрят как на первопроходцев, которые подготовили почву для более либерального политического, сексуального и культурного климата. Есть еще не самая распространенная точка зрения, указывающая на архаичные элементы в мышлении хиппи, которые можно интерпретировать как очевидные силы антимодернизма, особенно учитывая их увлечение всем натуральным, естественным и так называемым аутентичным. Эти элементы могут способствовать развитию консерватизма, национализма и даже фашизма, что показали, например, события в Уэйко в 1993 году. То, что в России многие олдовые хиппи обратились к православной церкви и поддержали националистическую программу Путина (или даже расистские теории, которые выходили далеко за рамки этой националистической программы), ставит вопрос о том, насколько хиппи были действительно «модерном» – или же в действительности они были чем-то ему противоположным. Возможно также, что термины «модерн» и «антимодерн» потеряли свое значение, как только движение хиппи распространилось по всему миру, именно потому, что это была очень современная реакция с точки зрения стиля (глобалистская, молодежная, политически-эмоциональная, религиозно-терпимая, без расовых предрассудков), но с таким антисовременным арсеналом, как домашнее производство, бартерная экономика, самодеятельная культура и увлечение религией. Выставка «Модернизм хиппи» заставляет задуматься: были ли куполообразные постройки Дроп-сити (Drop City), сделанные из останков старых автомобилей, футуристическим дизайном (как, к слову сказать, это утверждал советский журнал «Современная архитектура» задолго до того, как кто-либо в Америке вообще обратил на это внимание[34 - Дроп-Сити, Колорадо // Современная архитектура. 1969. № 1. С. 22.])? Или они были просто еще одной реинкарнацией хижин, созданных бежавшими от американской городской современности людьми, и, будучи примитивными однокомнатными жилищами, больше напоминали жилища немодернистских обществ?
На такие вопросы вряд ли можно просто ответить «да» или «нет». Очевидно, что и советские, и американские хиппи были продуктом своего времени, а значит, не случайно это было поколение, родившееся после Второй мировой войны – события, глубоко повлиявшего на эти два общества. Похожий аргумент я приводила в своей первой книге про сталинское «последнее поколение», где выделяла многие факторы, благодаря которым советское и американское послевоенные общества развивались схожими путями, несмотря на все идеологические различия и местные особенности[35 - F?rst J. Stalin’s Last Generation: Soviet Post-War Youth and the Emergence of Mature Socialism. Oxford: Oxford University Press, 2010.]. Это было верно и для детей последнего сталинского поколения. Несмотря на десятилетия идеологических разногласий и враждебных действий холодной войны, разочаровавшаяся молодежь и на Западе, и на Востоке почти одновременно выступила против созданного их родителями мира, нарушив социальный и культурный послевоенный консенсус.
Военные и первые послевоенные годы породили субкультуры, которые отвергали господствующий маскулинный идеал солдата-ветерана: зут-сьютеров (zoot suiters), зазу (Zazous), тедди-боев (Teddy Boys) и стиляг. И так же не случайно, что двадцать лет и одно поколение спустя молодежь первого и второго миров восстала против послевоенных внутренних порядков, установленных их родителями, которые хотели преодолеть и забыть потрясения середины века. Коммерциализация, меркантилизация и социальная стратификация обеспечивали мотивационную основу не только в капиталистическом, но и в социалистическом мире. Также и там и там политические элиты успешно развивали систему образования. Повсюду в хиппи шли хорошо образованные молодые люди из состоятельных социальных слоев; они могли сформулировать критические идеи именно благодаря тому, что их научили критическому мышлению в соответствующих системах.
Еще одним явлением, объединившим хиппи по всему миру, были ритмы музыки 1960?х. В своих воспоминаниях британская активистка Дженни Диски начинает и заканчивает свое введение в описание социологического портрета культуры своего поколения словами: «Я вам говорила, что у нас была хорошая музыка?»[36 - Diski J. The Sixties. London: Profile, 2010.] Ритмы музыки, впервые прославившейся благодаря «Битлз», проложили дорогу глобальному движению, превзошли все то, что ранее объединяло Восток и Запад. И хотя в Советском Союзе большая часть Запада была действительно чем-то «воображаемым»[37 - Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. С. 158.], музыка была настоящей, и переживания, с ней связанные, – тоже. Она привлекала всех, несмотря на идеологические разногласия. Единственное, что действительно отличало культуру хиппи от предыдущих альтернативных культур, было то, что они не отдавали предпочтения чему-то одному, стилю или интеллекту. Они смогли наполнить свой музыкальный опыт идеями и позволили этим идеям развиваться в такт музыке. Подобный подход, сочетающий чувства и идеи, был очень заразителен.
Как на Западе, так и на Востоке хиппи смогли взять за основу для своих идей и взглядов давние и удивительно похожие друг на друга традиции молодежных альтернативных культур. Некоторые хипповские принципы восходят к реформаторским движениям рубежа столетий, проповедовавшим прогрессивный жизненный уклад, свободный от строгих норм предшествующих эпох, которые также были реакцией на существовавшие тогда трудности. Они искали ответы в природе или естественном порядке вещей. Тот факт, что Толстой и толстовское движение воодушевляли как многие коммунистические проекты в СССР (такие, как различные коммуны), так и сообщества хиппи на Востоке и Западе, свидетельствует об общих корнях этих движений, которые столетие спустя считали друг друга антагонистами. В результате в 1978 году и советские официальные лица, и хиппи отправились в имение Толстого в Ясной Поляне, чтобы отпраздновать 150-летний юбилей философа и писателя (но на торжества попали только первые). Список альтернативных течений довоенного и послевоенного времени, чья деятельность подготовила почву для движения хиппи, обширен: в частности, он включает в себя немецкое движение «Вандерфогель» (Wandervogel, «Перелетные птицы». – Прим. пер.), ориентированное на связь с природой, а также общины художников Вудстока на севере штата Нью-Йорк – места, которое спустя полвека станет символом хиппи[38 - Woodstock, an American Art Colony 1902–1977: An Exhibition Supported by Grants from the National Endowment for the Arts and the New York State Council on the Art / Ed. P. Brecht. Poughkeepsie: Vassar College Art Gallery, 1977.]. После Второй мировой войны стиль и идеи каким-то образом разделились. С одной стороны, они нашли выражение в субкультурах, ориентированных скорее на стиль, таких как тедди-бои (Teddy Boys) или стиляги, которые открыто выступали против традиционной эстетики и неформальных принятых гендерных норм. С другой стороны, в интеллектуальном плане эмоциональные переживания, которые несли в себе поэзия и экспрессионистская литература, подготовили почву для хиппи, которые использовали свои тела и стиль жизни в качестве средств передачи своих идей, также увлекаясь примитивным искусством и литературой[39 - Rather L. Bohemians to Hippies: Waves of Rebellion. Oakland: The Rather Press, 1977. Р. 119–120.]. В то время как в Соединенных Штатах духовная связь между хиппи и битниками хорошо известна – не в последнюю очередь благодаря Аллену Гинзбергу, который был переходной фигурой, – в Советском Союзе связь между различными альтернативными формами изучена намного хуже. Исключением является прекрасная книга рижского битника Эйженса Валпетерса (Eizens Valpeters), в которой показаны развитие и взаимосвязь латышской андеграундной культуры в Риге, свидетельствующие о том, что местные хиппи не появились из ниоткуда и не были заброшены с Запада[40 - Nenocenzetie: Alternativa kultura Latvija. XX gs. 60-tie un 70-tie gadi / Ed. E. Valpeters. Riga: Latvijas Vestnesis, 2010. См. также недавнюю попытку объединить историю мысли и поп-культуру (музыку): Mrozek B. Jugend, Pop, Kulture: Eine transnationale Geschichte. Berlin: Suhrkamp, 2019.].
ИЗУЧАЯ КОНТРКУЛЬТУРЫ
Контркультуры всегда интересны сами по себе. Но еще больший интерес вызывают контркультуры, возникшие в местах с широко распространенным конформизмом, – сначала у журналистов и наблюдателей, позднее у историков. Однако только в последние несколько лет академические исследователи обратили свое внимание на контркультуры, существовавшие за железным занавесом. Возможно, в этом случае необходима историческая дистанция, чтобы выйти за рамки «экзотики» и «необычного». Но также это запаздывание отражает устоявшуюся тягу историков к письменным источникам и к культурам, использующим письменный язык. Контркультуры отличались меньшей вербальностью, чем многословная официальная социалистическая культура, и о них намного реже писали в советской прессе. Поэтому в исследованиях гораздо больше внимания уделяется официальной культуре и тем контркультурам, которые публиковались подпольно или где-то еще: в случае Советского Союза это были в основном правозащитники, отказники-сионисты, художники-нонконформисты и многочисленные национальные движения[41 - Существует много книг, посвященных литературному и политическому андеграунду. Однако даже книги о современной русской культуре часто не включают людей и произведения, которые не входят в устоявшийся канон «настоящих» писателей. См., например: Encyclopedia of Contemporary Russian Culture / Eds T. Smorodinskaya, K. Evans-Romaine, H. Goscilo. London: Routledge, 2007.]. Контркультуры с меньшим количеством вербальных материалов или полным их отсутствием было тяжелее изучать, и они выглядели более маргинальными. Впечатляющая работа по сбору информации была проведена в рамках проекта «Мужество: объединяя коллекции» (Courage: Connecting Collections), в ходе которого регистрировались и анализировались коллекции культурной оппозиции в Восточной Европе (но за исключением пространства бывшего СССР). Организаторы проекта попытались выйти за рамки письменных источников, включив также фильмы, музыку и театр. Но, взяв за отправную точку «коллекции», они по-прежнему отдавали преимущество тем культурам, которые концентрировались на текстовых материалах в широком смысле[42 - The Handbook of Courage: Cultural Opposition and Its Heritage in Eastern Europe / Eds B. Apor, P. Apor, S. Horvаth. Budapest: Hungarian Academy of Sciences, 2018.].
Разумеется, большинство контркультур (если не все) отражались в официальных документах, но при этом выглядели они там крайне неудовлетворительно, отфильтрованные и искаженные должностными лицами и представителями власти. Личные контркультурные архивы – по крайней мере, в бывшем Советском Союзе – если вообще существуют, то обычно глубоко запрятаны в частных домах и появляются на свет только после тщательных поисков и интервью. Фактически контркультурам Восточной Европы и Советского Союза пришлось ждать, пока волна вызванного открытием архивов исследовательского интереса не схлынула и исследователи снова не начали искать за пределами архивов. Однако в Восточной Европе ситуация отличается, поскольку эти культуры становились жизненно значимыми для построения посткоммунистической идентичности, а следовательно, частные архивы превращались в коллекции и быстрее попадали в государственные хранилища[43 - Ibid.].
Наиболее животрепещущим остается вопрос, как обозначить и разместить контркультуры в социалистическом контексте[44 - Ibid. P. 11; Smola K., Lipovetsky M. Introduction: The Culture of (Non)Conformity in Russia from the Late Soviet Era to the Present // Russian Literature. February – May 2018. Vol. 96–98. Р. 1–11; Pеteri G. Nylon Curtain – Transnational and Transsystemic Tendencies in the Cultural Life of State-Socialist Russia and East-Central Europe // Slavonica. 2004. Vol. 10. № 2. Р. 113–123.]. Термин «контркультура» здесь используется только как одна из наиболее нейтральных характеристик – они назывались по-разному, в зависимости от того, как описывались их главные герои. Я возглавляла проект и была редактором сборника Dropping Out of Socialism, в котором особое значение придавалось уходу из мейнстрима и созданию альтернативной среды. Я считаю, что слово «выпадать» говорит нам о важном: сознательный разрыв с повседневной нормой – действие, которое совершали хиппи, панки, йоги и диссиденты, – фундаментальным образом отличал их от тех, кто просто рассказывал политические анекдоты на кухнях или слушал дома рок-музыку[45 - Dropping Out of Socialism: The Creation of Alternative Spheres in the Soviet Bloc / Eds J. F?rst, J. McClellan. Lanham: Lexington Books, 2017.]. Хотя даже для самых убежденных хиппи это было лишь частью их истории. В предисловии к сборнику я призывала использовать множество терминов, которые дополняют друг друга, а не противоречат один другому. Поэтому на одном конце спектра находится давно укоренившийся термин Eigensinn (нем. своеволие), появившийся в историографии ГДР и включавший даже незначительное и пассивное поведение, демонстрирующее отличие от установленных норм[46 - Про понятие Eigensinn (своеволие) см.: Lindenberger Th. Die Diktatur der Grenzen // Herrschaft und Eigen-Sinn in der Diktatur: Studien zur Gesellschaftsgeschichte der DDR / Hrsg. Th. Lindenberger. Cologne: B?hlau, 1999. S. 23–26. А также: Fortschritt, Norm und Eigensinn: Erkundungen im Alltag der DDR / Hrsg. A. Ludwig. Berlin: Links, 2000; Ohse M.?D. Jugend nach dem Mauerbau: Anpassung, Protest und Eigensinn, DDR 1961–1974. Berlin: Links, 2003.]. Относительно недавно к Eigensinn добавилось слово Verweigerung (нем. отказ), которое подчеркивает добровольный отказ признавать социалистический проект или с ним сотрудничать[47 - Spielpl?tze der Verweigerung: Gegenkulturen im ?stlichen Europa / Hrsg. Ch. G?lz, A. Kliems. Cologne: B?hlau, 2014. Р. 13; Hayton J. Ignoring Dictatorship? Punk, Rock, Subculture, and Entanglement in the GDR // Dropping Out… Р. 207–232.]. А на другом конце расположились более радикальные понятия, такие как «выпадение», «протестная культура» и «культурная оппозиция» (dropping out, protest culture, cultural opposition), которые подчеркивают преднамеренное действие, осознанность и интеллектуальное и физическое отстранение. В эго-документах популярно понятие «внутренняя эмиграция». Однако с этим термином есть свои сложности, не в последнюю очередь из?за его апологетического подтекста[48 - Иванова Е. Ф. Феномен внутренней эмиграции // Век толерантности. 2001. Вып. 1–2. URL: www.tolerance.ru/VT-1-2-fenomen.php?PrPage=VT (дата обращения: 1 июня 2023 года).]. Общепринятый и хорошо концептуализированный термин «субкультура» также говорит о многом, особенно когда речь идет о нонконформистских явлениях в Восточной Европе, поскольку семиотика стиля была очень важна в обществе, в котором все было пропитано текстом. Написанное слово считалось опасным, визуальное отличие было совершенно недопустимым[49 - Bushnell J. S. An Introduction to the Soviet Sistema: The Advent of Counterculture and Subculture // Slavic Review. 1990. Vol. 49. № 2. Р. 272–277; Idem. Moscow Graffiti: Language and Subculture. Boston: Unwin Hyman, 1990; Gorski B. Manufacturing Dissent: Stiliagi, Vasilii Aksenov, and the Dilemma of Self-Interpretation // Russian Literature. February – May 2018. Vol. 96–98. Р. 77–104.]. Многое из того, что Антонио Грамши (Antonio Gramsci), Дик Хебдиге (Dick Hebdige) или Стюарт Холл (Stuart Hall) говорили про субкультуры и их отношения с господствующей культурой, помогает лучше понять, как восточноевропейские контркультуры сочетались с системой и обществом социализма, не в последнюю очередь потому, что они подчеркивали двойственность субкультуры, которая одновременно отвергала официальную культуру и зависела от нее[50 - Gramsci A. Selections from the Prison Notebooks / Eds and transl. Q. Hoare, G. N. Smith. London: Lawrence and Wishart, 1971. Р. 253; Hall S., Jefferson T. Resistance through Ritual: Youth Subcultures in Post-War Britain. London: Hutchinson, 1976; Hebdige D. Subculture: The Meaning of Style. London: Routledge, 1979.]. Однако именно из?за того, что недавние исследования пытались преодолеть условную двойственность таких понятий, как «вторая культура», «параллельные культуры» и «андеграунд», термин «субкультура» закономерно вышел из употребления, поскольку, как и термин «молодежная культура», он непосредственно связан с контркультурами, но не может охватить их разнообразие, существовавшее за железным занавесом, – в некоторых случаях на протяжении многих десятилетий и чаще всего со стареющими участниками[51 - По определению термин «молодежная культура» подчеркивает поколенческий элемент, который присутствует в некоторых, но не во всех субкультурах и который менее отчетливо проявлялся даже в тех культурах, которые определяли себя как молодежные. В случае с хиппи более детально эта тема рассматривается в разделе «Отцы и дети» (глава 5). На тему поколения и контркультуры см.: Von der Goltz A. «Talkin’ ’bout My Generation»: Conflicts of Generation Building and Europe’s «1968». G?ttingen: Wallstein, 2011.]. Даже понятия, которые просто подчеркивают различия (такие, как «культурная оппозиция», выбранное авторами проекта «Мужество: объединяя коллекции», или «нонконформизм», или «неофициальная культура» – популярный термин у тех, кто изучает искусство и литературу, или «контркультура» – термин, используемый здесь), являются спорными: они остаются устойчивыми ровно до той поры, пока остаются устойчивыми нормы, а ведь даже на пике брежневского застоя нормы незаметно, но непрерывно менялись[52 - The Handbook of Courage: Cultural Opposition…; Кизевальтер Г. Эти странные семидесятые, или Потеря невинности: эссе, интервью, воспоминания. М.: Новое литературное обозрение, 2010; Кабаков И. 60–70-е: записки о неофициальной жизни в Москве. М.: Новое литературное обозрение, 2008; Jackson M. J. The Experimental Group: Ilya Kabakov, Moscow Conceptualism, Soviet Avant-Gardes. Chicago: University of Chicago Press, 2010.].
Наиболее интересный подход к тому, как расположить контркультуры внутри социалистического окружения, был предложен литературоведами. В предисловии к специальному выпуску журнала Russian Literature, посвященному нонконформизму в России, Клавдия Смола и Марк Липовецкий утверждают, что контркультуры и официальная система должны рассматриваться как «большие интерактивные дискурсивные поля». Их интересуют пространства «между официальным и неофициальным» и «зоны перехода и обмена»[53 - Smola K., Lipovetsky M. Introduction: The Culture of (Non)conformity in Russia from the Late Soviet Era to the Present. Р. 1.]. В некотором смысле такой подход является продолжением тезиса Сергея Ушакина о диссидентской «ужасающей мимикрии» под официальную культуру[54 - Oushakine S. The Terrifying Mimicry of Samizdat // Public Culture. Spring 2001. Vol. 13. № 2. Р. 191–214.]. Однако статьи, размещенные в специальном выпуске Russian Literature, показывают, что отношения между господствующей и подчиненной культурами не ограничивались подражанием и невозможностью вырваться из советских рамок. Дискурсивные поля между нонконформизмом и общепринятыми нормами содержат двухстороннюю коммуникацию и характеризуются множеством реакций, от однозначного неприятия советских норм до адаптации, от ненамеренного созидания до сознательного стремления к разрушению[55 - См. особенно статьи в Russian Literature (February – May 2018. Vol. 96–98): Gorski B. Manufacturing Dissent: Stiliagi, Vasilii Aksenov, and the Dilemma of Self-Interpretation; Fishzon A. The Place Where We [Want To] Live: East-West and Other Transitional Phenomena in Vladimir Vysotskii’s Alisa v strane chudes (Р. 167–193).]. Цель рассмотрения неофициальной культуры заключается не в том, чтобы определить «другого», а в том, чтобы проследить связи, соединяющие противоположности. Результат беспорядочный, но небезынтересный: клубок тесно переплетенных убеждений, практик и общего пространства. Советские хиппи не находились вне социализма. Они просто заняли свое очень специфическое место.
ИЗУЧАЯ ПОЗДНИЙ СОЦИАЛИЗМ
И это подводит нас к загадке позднего социализма как габитуса, который был настолько сложным, со своими множественными нормативными рамками и практиками, что движение по нему создавало особый тип человека, обладающего особыми навыками. Самое важное заключается в том, что поздний социализм создал что-то очень самобытное, о чем, однако, невозможно думать, не учитывая его внезапного конца. Ретроспективный подход – опасная для историка вещь, но он также является его преимуществом. Алексей Юрчак отлично продемонстрировал этот парадокс позднего социализма, озаглавив свою нашумевшую монографию «Это было навсегда, пока не кончилось». Однако эта книга до сих пор считается каноническим текстом о позднесоветском социализме не потому, что автор выразил в заголовке противоречие между стабильностью и хрупкостью позднего СССР (отказавшись при этом комментировать причины, по которым Советский Союз распался), а потому, что он ввел в обращение ряд очень важных понятий, которые с тех пор используются антропологами, историками и литературоведами. «Вненаходимость», «воображаемый Запад», «детерриториализация» – эти термины отразили симптомы позднесоветской жизни – и захватили умы многих исследователей[56 - Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось.]. Значение книги Юрчака сложно переоценить: невозможно представить работу о позднем СССР без того, чтобы вас не спросили, как вы соотноситесь с ней. Ожидается, наверное, что или вы не можете добавить ничего нового, или вы с Юрчаком не согласны и сумеете обосновать свою точку зрения. Поскольку мне задавали этот вопрос бесчисленное количество раз, я считаю необходимым здесь на него ответить, даже если и не оправдаю чьих-то ожиданий.
В своей книге я не утверждаю, что Юрчак не прав. Напротив, многое из того, что я узнавала в процессе знакомства с хиппи, соответствовало введенным им понятиям, и это не удивительно: будучи продюсером рок-музыки в Ленинграде, Юрчак близко был знаком с хипповской Системой. Он даже был непосредственным участником одного события, о котором говорится в четвертой главе этой книги: легендарного концерта, назначенного на 4 июля в Ленинграде, который так и не состоялся. (Интересно также, что историк Юрий Слёзкин, еще один известный исследователь советских времен, и историк и писатель Максим Матусевич – оба они принимали участие в хипповском движении или находились в непосредственной близости от него[57 - Интервью с Юрием Слёзкиным; личные беседы с Максимом Матусевичем и Алексеем Юрчаком.].) Несмотря на это, я сознательно не позволила терминам Юрчака превалировать в моем анализе, при этом держа их все время в уме. Исследование не может быть ограничено проверкой уже сложившихся концепций при работе с собственными источниками, это вызвало бы скуку и разочарование. К тому моменту, как мой анализ источников приобрел определенные очертания, я поняла, что по некоторым пунктам согласна с его очень точными и проницательными интерпретациями позднесоветской жизни: особое внимание к лингвистическим подсказкам и раскрытие смысла практик, которые часто не так-то просто объяснить; важность понимания позднесоветских пространств как зон многоуровневого участия; а также идея о том, что воображаемый Запад был для позднего социализма мотором, производящим энергию, но парадоксальным образом эта энергия генерировалась изнутри советского общества, а не снаружи.
Тем не менее я поняла, что отчасти мой анализ повел меня в другом направлении – не в последнюю очередь потому, что в отличие от Юрчака, давшего своей книге подзаголовок «Последнее советское поколение», меня интересовало сообщество, которое скорее хотело отличаться от большинства, а не представлять его. Но что еще важнее, моя интерпретация оказалась более динамичной, сосредоточенной на постоянно развивающихся отношениях между хиппи и советской системой (включавшей в себя как государство, так и общество), а не застывшим снимком, подразумевающим статичность государства и людей. Именно это постоянно меняющееся взаимовлияние кажется мне характерным для отношений между позднесоветской системой и ее гражданами/участниками. Из этого следует, что маргинальные группы, такие как, например, хиппи, не просто бросали вызов системе и занимались созданием своего пространства «вненаходимости», а скорее играли важную роль в использовании и формировании реальности и норм позднего социализма и, следовательно, должны быть размещены внутри системы. Своим экзотическим внешним видом и экстремальным образом жизни хиппи создали условия как в пробирке, когда процессы взаимосвязанной трансформации становились отчетливо заметными. Я также отметила для себя ограниченность концепции «воображаемого Запада». В Союзе существовали конкретные и вполне себе реальные западные вещи, которые попадали в страну через бреши в железном занавесе: например, джинсы, музыка и даже сами хиппи, которые приезжали из США, Германии или Великобритании. И неважно, были ли эти вещи реальными или нет, главное то, как эти встречи с Западом были приняты сообществом советских хиппи и что они с ними делали дальше. В своей работе я предпочитаю термины «обработка» (manipulation) и «адаптация», а временами даже «непонимание» и «отвержение» для описания того, как советские хиппи реагировали на западные идеалы, – эти столкновения были постоянными, долговременными и непрерывно меняющимися. Элеонора Гильбурд (Eleonory Gilburd) очень метко охарактеризовала этот процесс как «перевод» в своем анализе романа советских интеллектуалов эпохи оттепели с западной культурой[58 - Gilburd E. To See Paris and Die: The Soviet Lives of Western Culture. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2018.]. Следуя интерпретациям Гильбурд, согласно которым культура оттепели «переводила» Запад на свой собственный язык, я утверждаю, что «Запад» хиппи выходил за рамки воображаемого. В результате «перевода» этот Запад терял свое внешнее положение по отношению к советскому миру и становился неотъемлемой частью сложной структуры позднего советского социализма. Например, западный рок так же укоренился в советском каноне, как и западная литература до этого – по крайней мере, в том каноне, который существовал в повседневной жизни, а не был прописан в партийной методичке. Атрибуты западных хиппи, как, например, знак «пацифик», стали такой важной составляющей советской молодежной культуры андеграунда, что западного в них почти ничего не осталось. Они стали своего рода указателями, позволяющими определить местонахождение людей на карте советской нормативности.
Было еще несколько, хотя и не слишком много, попыток создать схемы понимания позднего социализма. Дина Файнберг и Артемий Калиновский обращают особое внимание на ограниченность понятия застоя для этих целей, тогда как Борис Бельге (Boris Belge) предлагает термин «гиперстабильность» в качестве объяснительной модели[59 - Fainberg D., Kalinovsky A. M. Reconsidering Stagnation in the Brezhnev Era: Ideology and Exchange. Lanham: Lexington Books, 2016; Belge B., Deuerlein M. Goldenes Zeitalter der Stagnation? Perspektiven auf die sowjetische Ordnung der Breznev-?ra. T?bingen: Mohr Siebeck, 2014.]. Все эти книги и интерпретации не смогли объяснить тот факт, что поздний социализм, несмотря на отсутствие каких-либо реформ или значительных перемен, породил беспрецедентное количество людей, чье поведение не соответствовало официальным нормам или которые устанавливали альтернативные нормативные рамки, тем самым приумножая количество нормативных ориентиров, доступных советским гражданам[60 - F?rst J. Where Did All the Normal People Go?: Another Look at the Soviet 1970s // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2013. Vol. 14. № 3. Р. 621–640.].
Также есть несколько трудов, которые посвящены именно советским хиппи: работа американского историка Джона Бушнелла (John Bushnell), познакомившегося с последним поколением хипповской Системы в Москве, а также исследования нескольких советских ученых (преимущественно социологов), в самом конце советского времени обративших внимание на необычное явление, которое невозможно было не заметить[61 - Bushnell J. Moscow Graffiti: Language and Subculture. Boston: Unwin and Hyman, 1990. Р. 117–124; Фельдштейн Д. И., Радзиховский Л. А., Мазуров А. И. Психологические проблемы изучения неформальных молодежных объединений: сб. науч. тр. М.: АПН СССР, 1988; Запесоцкий А. С., Файн А. П. Эта непонятная молодежь: проблемы неформальных молодежных объединений. М.: Профиздат, 1990; Розин М. Психология советских хиппи // Советская социология. 1999. Т. 2. № 1. С. 44–72.]. В начале 2000?х появились первые свидетельства очевидцев, включая интересное этнографическое исследование хипповской системы, проведенное ее бывшим участником, а впоследствии ученым Татьяной Щепанской. Недавно была сделана еще одна попытка социологического анализа Системы изнутри авторства Марии Ремизовой[62 - Щепанская Т. Система…; Ремизова М. Веселое время: мифологические корни контркультуры. М.: Форум, 2016. См. также: Мата Хари [Ремизова М.]. Пудинг из промокашки: хиппи как они есть. М.: Форум, 2008.]. Эти работы, а также растущее число мемуаров пытаются описать хиппи и в первую очередь их сети как группу, которая существовала отдельно от советского общества и которая интересна именно тем, что хиппи жили в квазипараллельной реальности, изобретая свои собственные нормы, ритуалы и сленг. Очень немногие историки связывают сообщество хиппи с их окружением, идет ли речь о западноукраинском Львове, богемно-артистических кругах Риги 1960?х или о молодежной рок-сцене закрытого Днепропетровска[63 - Risch W. J. The Ukrainian West: Culture and the Fate of Empire in Soviet Lviv. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011. Р. 237–246; Svede М. A. All You Need Is Lovebeads: Latvia’s Hippies Undress for Success // Style and Socialism: Modernity and Material Culture in Post-War Eastern Europe / Eds S. Reid, D. Crowley. Oxford: Berg, 2000. Р. 189–208; Zhuk S. Rock and Roll in the Rocket City: The West, Identity, and Ideology in Soviet Dniepropetrovsk, 1960–1985. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2010.]. В последнее время, занимаясь поисками труднодоступного самиздата, подробно пишет про хиппи и пацифизм историк Ирина Гордеева, помещая хипповские идеи в широкий контекст мировой и российской пацифистской мысли[64 - Gordeeva I. Tolstoyism in the Late-Socialist Cultural Underground: Soviet Youth in Search of Religion, Individual Autonomy and Nonviolence in the 1970s – 1980s // Open Theology. 2017. Vol. 3. № 1. Р. 494–515. URL: https://doi.org/10.1515/opth-2017-0038; Гордеева И. Театрализация повседневной жизни в культурном андеграунде позднего советского времени // Kulturas studijas: Zinatnisko rakstu krajums (Cultural Studies: Scientific Papers). Vol. 10. Daugavpils: Daugavpils Universitates Akademiskais apgads «Saule», 2018. Р. 52–60; Gordeeva I. The Spirit of Pacifism: Social and Cultural Origins of the Grassroots Peace Movement in the Late Soviet Period // Dropping Out… Р. 129–156.]. Я совершенно с ней согласна в том, что голоса участников должны быть размещены в центре посвященного им повествования и что историки должны с большой осторожностью распутывать противоречия и частичные совпадения между разными свидетельствами и устными и письменными источниками. Это – сложный, неблагодарный (очевидцы могут возражать – и возражают – против интерпретаций историков) и все-таки очень увлекательный процесс, когда каждое следующее интервью добавляет еще один слой свидетельств, расположенных между прошлым и настоящим.
ОБ ИНТЕРВЬЮ И СУБЪЕКТИВНОСТИ
Это исследование с самого начала задумывалось как проект по устной истории, поскольку в открытых для доступа архивах хранится очень мало материалов про советских хиппи. Архивы Украины и стран Балтии содержат лишь малую часть того, что может храниться на Лубянке, где находится архив КГБ СССР. Но эти материалы также отчетливо демонстрируют ограниченную природу документов, когда дело доходит до маргинальных социальных групп, таких как хиппи. Они обычно проходят через руки нескольких официальных исполнителей и поэтому содержат не исходную информацию, а данные, полученные от информантов, и обобщающие доклады. Они превратно понимают, додумывают и характеризуют все таким образом, что скорее скрывают жизнь хиппи, а не показывают ее, хотя, безусловно, что-то к их истории добавляют. Личные архивы бывших хиппи, содержащие большое количество визуальных материалов, и самиздатовские источники, сделали проект не таким зависимым от интервью, как я изначально опасалась, но факт остается фактом: в основе моего анализа в этой книге лежат сто тридцать пять интервью. Это были долгие разговоры, от двух до девяти часов подряд, как это случилось однажды, когда наша беседа затянулась далеко за полночь. Все они начинались с вопросов про бабушек-дедушек и родителей и заканчивались рассказом о том, что происходит в жизни моих собеседников сегодня. И хотя я задавала определенные вопросы, респонденты были вольны выбирать свои темы в процессе интервью.
Нет нужды повторять известные истины о несовершенстве человеческой памяти и о ловушках устной истории. Человеческие воспоминания ненадежны, со временем люди начинают видеть события иначе, и мы никогда не знаем, лгут ли они нам и с какой целью. Это все так, но после того, как я много лет брала интервью, я окончательно убедилась в том, что личные свидетельства являются одним из самых интересных исторических источников, и их недостатки иногда скорее помогают историку, чем мешают. Все дело в том, что, если спросить о событиях давно минувших дней, вокруг которых нет сегодня споров, большинство людей с удовольствием расскажут свою историю и очень, очень редко кто-то сознательно солжет.
Если во время интервью спрашивать разных людей о более-менее одних и тех же событиях, то происходит следующее: во-первых, последовательность развития событий становится все более очевидной. Есть люди, которые буквально хранят в своей памяти даты, и с самого начала интервью уже ясно, следует ли человек хронологической последовательности в своем повествовании или нет. Упущения и неточности всегда бывают, но я не согласна с радикальным утверждением, что устная история может нам рассказать только то, что люди помнят, но не может реконструировать эмпирические факты. В любом случае лучше иметь хоть какую-то, пусть и несовершенную картину, чем не иметь никакой. Во-вторых, со временем интервьюер начинает распознавать паттерны того, как люди рассказывают свои истории. Некоторые из них довольно очевидны. Эмигранты, говоря про себя, обычно подчеркивают свое постоянное и неослабевающее разочарование в Советском Союзе и России, тогда как люди, которые остались жить на территории бывшего СССР (но это не относится к Украине и Балтийским странам), обычно спокойней относятся не только к своей сегодняшней российской жизни, но и к своему советскому прошлому. Если они живут в одной из стран бывшего СССР (но не в России) и поддерживают ее независимость, их воспоминания об отношениях с советской системой сродни эмигрантским. (Ни одна из этих категорий не является абсолютной, и каждая зависит от множества факторов, таких как личная финансовая ситуация, международный опыт и так далее.) Другие паттерны связаны с тем, насколько охотно человек вспоминает свое прошлое и как это прошлое повлияло на его воспоминания. В этом случае неоценимыми для исследователей являются новые работы о том, как устроена наша память. Несколько лет назад ученые показали, что каждый раз, когда мы вспоминаем о чем-то, мы записываем новое воспоминание поверх старого, и оно может быть таким же, слегка измененным или принципиально иным. То есть критическим для возможных манипуляций является момент, когда мы вспоминаем. Исследователи умышленно сообщили ложную информацию в тот момент, когда участников попросили вспомнить о чем-то, и выяснили, что даже незначительная корректировка может привести к довольно серьезным искажениям[65 - Yong E. When Memories Are Remembered They Can Be Rewritten // National Geographic. 2013. May 20. URL: https://www.nationalgeographic.com/science/article/when-memories-are-remembered-they-can-be-rewritten.]. Ирония заключается в том, что большое количество воспоминаний, появившихся благодаря социальным сетям, приводит к серьезным изменениям, потому что процесс «перезаписывания» происходит чаще и под влиянием воспоминаний других людей.
Люди, которые продолжали жить как хиппи и по-прежнему вращались в хипповских кругах, обычно с ходу начинали делиться подробными деталями и рассуждениями. И даже если информация не поступала от них напрямую, она проступала в их свидетельствах. Вот яркий пример: во время одного интервью я задала вопрос о количестве хиппи, участвовавших в июньской демонстрации 1971 года в Москве. Мой респондент очень осторожно предположил, сколько людей тогда было. Когда я назвала число, полученное из других источников, он не смог его ни подтвердить, ни опровергнуть. Спустя примерно год, когда я снова задала ему этот вопрос по электронной почте, он прислал мне именно то число, которое я ему когда-то привела. Я знала, откуда оно у него, но другой исследователь может этого и не знать. И хотя в конечном счете такие ошибки значения не имеют, проблема возникает, скорее когда люди начинают интерпретировать свое прошлое. Появление ВКонтакте и Живого Журнала, а затем и Фейсбука у бывшего советского сообщества хиппи добавило одновременно как еще один потенциальный источник информации, так и несколько слоев воспоминаний. Нет никаких сомнений в том, что социальные сети с их возможностями краудсорсинга создают ценную фактическую информацию. Однако это также вдохновляет людей все чаще и чаще «перезаписывать» свои воспоминания и добавлять к ним воспоминания других людей, полученные через комментарии. Не говоря уже о том, что участники, делящиеся этим потоком воспоминаний, являются узкой группой (в которую не входят те, кто уже умер, кто не пользуется соцсетями, не находится сейчас в Сети или недостаточно в себе уверен для того, чтобы оставлять комментарии), в фейсбучном хипповском сегменте происходит борьба за место под солнцем, когда некоторые точки зрения подвергаются виртуальной травле. Хипповское сообщество в Фейсбуке стало скорее не источником информации, а инструментом, с помощью которого я анализирую воспоминания его участников. Необходимо было знать среду социальных сетей для того, чтобы понимать, как развивались воспоминания их участников. Наиболее масштабную «перезапись» можно было наблюдать в момент начала конфликта между Россией и Украиной. Не то чтобы люди внезапно поменяли свои свидетельства на полностью противоположные. Скорее какие-то вещи были выдвинуты на передний план, тогда как роль других ослабла. Те, кто выбрал «либеральный лагерь», заново открыли для себя политическую сторону хиппизма (которая была не новой, но нелюбимой темой для обсуждения на протяжении многих лет), в то время как те, кто был на стороне официальной политики России, преуменьшали значение Запада в формировании советских хиппи (что тоже было обоснованной позицией, учитывая то, в какой степени советские хиппи создавали свой собственный образ жизни). В общем-то мне повезло: большую часть своих интервью я записала до того, как социальные сети стали популярными среди людей этой возрастной группы этого сообщества. Я следовала от одного человека к другому при помощи личных связей и телефонных номеров, я интервьюировала людей тогда, когда большинство из них годами не имели никаких контактов друг с другом. Когда я помогала им вспомнить забытое, они часто рассказывали что-то, о чем я еще ни от кого не слышала и что выглядело сырым, непереработанным воспоминанием, близким к реальным событиям, а не предъявляли мне уже готовую отретушированную картинку. Я интервьюировала людей, которые никогда не появлялись в Сети, и многие из них с тех пор уже умерли. Я также для себя с самого начала решила, что субъективность моих героев – это именно то, что меня интересует, я не буду пытаться это скрыть. Мне хотелось узнать, что хиппи думали, что они делали, как они работали и выживали. Моей любимой реакцией на вопрос было молчание. Я осознала, что в этом случае получаю в ответ информацию, которая была скрыта где-то глубоко, а следовательно, менее отфильтрована на протяжении последних лет. Начинать разговор с вопросов про бабушку и дедушку было отличной идеей, потому что никто уже много лет не интересовался семейной историей моих собеседников (это возымело обратный эффект во время интервью со Стасом Наминым, внуком Анастаса Микояна, который обвинил меня в том, что меня интересуют только его привилегии, хотя затем смягчился и даже сыграл мне что-то на ситаре). Перестройка и трудные девяностые оставили свои следы в жизни каждого интервьюируемого. От меня как свидетеля истории всей их жизни зависело то, как расшифровать эти следы в свете всего интервью, учитывая их нынешнюю жизненную ситуацию, место, где проходил наш разговор, личные вещи, которые я видела у них дома, и так далее. В действительности не было и двух одинаковых интервью. Конечно, определенные закономерности случались снова и снова. Те, кто потреблял наркотики, продолжали критиковать государство, поскольку оно по-прежнему играло роль гонителя. Те, кто впоследствии сделал карьеру в СССР или за рубежом, чаще всего считали свою хипповскую молодость «юношеской забавой». Ленинградцы или таллинцы по большей части подчеркивали значение своего окружения, тогда как москвичи мыслили в масштабах всей страны. Различия между поколениями находили свое выражение в том, как люди оценивали роль Запада в своей личной жизни (Запад играл большую роль для первого поколения хиппи, тогда как для тех, кто был активен в 1980?е, он практически не существовал). И был еще один фактор перемен, который упоминался выше: я сама и мои меняющиеся интересы и убеждения.
Мне стало очевидно, что, хотя устная история все эти обстоятельства выдвигает на передний план, они также присутствуют во всех исторических источниках. Несомненное преимущество устной истории состоит в том, что мы знаем, как этот источник был создан, тогда как в большинстве случаев мы остаемся в неведении относительного авторства того или иного документа. Работая с письменными документами, я не могу не думать о тех чиновниках, которые писали отчеты про хиппи, особенно те, кому было поручено следить за ними на постоянной основе. Ненавидели ли они их? Чувствовали ли к ним скрытую симпатию? Боялись их? Или, может, восхищались? Мне очень хотелось взять интервью у этих людей, но оказалось, что найти их намного тяжелее, чем хиппи. Но факт остается фактом: сверхчувствительность, которую приобретают специалисты, занимающиеся устной историей, по отношению к своим источникам, была бы неуместна в архивах и библиотеках. Каждый источник в значительной степени односторонен, и нет ни одного историка, который был бы полностью непредвзят. Но устная история предлагает более полную картину наших изъянов, и, следовательно, есть больше шансов превратить их в интересное обсуждение.
Книга состоит из двух частей, отражающих две разные стратегии повествования и два разных путешествия по «Стране хиппи». Первая часть, озаглавленная «Краткий курс истории движения хиппи и его Системы в СССР», – название, которое я придумала, отталкиваясь от любви советских хиппи к стёбу («стёб» – ироничное использование официального языка, чтобы подчеркнуть что-то, что являлось противоположным по смыслу изначальному значению), является первой попыткой написать хронологическую историю советских хиппи. Поскольку о советских хиппи мало что известно, за исключением отрывочных историй, я сочла необходимым показать историю движения хиппи и траекторию его развития, прежде чем углубляться в анализ его различных аспектов и компонентов. Эта часть также отражает то немалое количество времени, которое я провела в попытках реконструировать события, найти очевидцев и привести в порядок зачастую хаотичные и запутанные свидетельства, которые мне удалось собрать. Это вовсе не значит, что в этой главе нет интерпретаций: будучи одним из первых летописцев хипповского движения, я взвешивала и оценивала свидетельства, записывая историю, которая неизбежно предвзята и нерепрезентативна: ее действие разворачивается в Москве, и у нее есть несколько главных героев, которые в моей интерпретации играли основную роль в продвижении повествования. Сейчас я в полной мере осознаю ошибки, которые допустила, чтобы сделать эту историю более удобной для чтения. Вторая глава является анализом различных аспектов хипповского движения и включает части, посвященные идеологии, кайфу, материальности, безумию и женщинам-хиппи.
Ил. 3. Лена из Москвы и Гулливер из Горького. Фото из архива Е. Тороповой (Музей Венде, Лос-Анджелес)
Обе части построены вокруг моего основного тезиса: хиппи, их история и различные аспекты их образа жизни существовали и развивались в постоянном взаимодействии с позднесоветской реальностью – отталкиваясь от нее, приспосабливаясь к ней, отрицая ее и принимая ее. Советский Хиппиленд, который часто упоминался в сказках хиппи как «Счастливая земля» или «Страна без границ», находится в центре внимания на протяжении всей книги как территория, расположенная внутри позднего социализма: достаточно удаленная для того, чтобы быть доступной не для всех, достаточно отличающаяся, чтобы изменить общую топографию, и вполне себе экзотичная, чтобы ее слава простиралась далеко за пределы географических границ. Обе главы также содержат более масштабный тезис.
Поздний социализм не был ни застывшим, ни однородным. Хиппи, безусловно, составляли только часть большого числа социальных и культурных явлений, демонстрирующих, что реальность позднего социализма постоянно менялась, была продуктом многих исторических факторов и полна парадоксов. На примере хиппи видно, что это многообразное общество было готово для будущих реформ горбачевской перестройки. Ни советских хиппи, ни самого Советского Союза сегодня больше нет. Эта книга рассказывает о потерянной контркультуре в потерянной цивилизации. И все же, когда я ее писала – спустя почти тридцать лет после распада советской системы, было ясно, что то, что случилось во времена позднего социализма и сразу после, дает ключ к пониманию сегодняшнего российского и восточноевропейского обществ. Подобно этому, вопрос о том, как связаны друг с другом маргинальные культуры и (квази)авторитарные режимы, не утратил своей актуальности. Одновременно с тем, как Путин и такие яркие оппозиционеры, как Pussy Riot, попадают в заголовки новостей, повседневная жизнь сегодняшней России обсуждается на многих уровнях, особенно в тех сферах, которые находятся между дозволенным и запрещенным. Безусловно, оппозиционная культура, игнорирующая традиционные нормы, существует и бросает вызов авторитарным режимам повсюду. История советского сообщества хиппи и его окружения сегодня воспроизводится не только на постсоветском пространстве, но и среди молодого поколения Ирана, среди творческой интеллигенции эрдогановской Турции или орбановской Венгрии и еще во многих странах по всему миру.
И наконец, что немаловажно: это действительно хорошая история.
Часть I. Краткий курс истории движения хиппи и его системы в СССР
Название этой части выглядит «несчастливым браком». Какое отношение «движение цветов» (flower power) имеет к сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)»? Зачем объединять идеалистическое и полное надежд всемирное движение с канцелярской терминологией коммунистической пропаганды? Для чего начинать рассказ о советских хиппи с заголовка, от которого так и веет социализмом?
Как показано в этой и последующих главах, хиппи и социализм достаточно органично сочетались друг с другом, хотя на первый взгляд это казалось неожиданным. Движение хиппи в СССР представляло собой сложный конгломерат мировых, преимущественно западных, влияний, советского образа жизни и советской идеологии. Оно развивалось, подражая зарубежным моделям, однако на много лет пережило западных хиппи благодаря постоянному диалогу с окружавшей его системой: оно одновременно отвергало мир развитого социализма и подчеркивало свои с ним различия, подражало ему и шло с ним на компромисс, пыталось из него сбежать и его победить. Подобно большевикам, советские хиппи считали свой образ жизни чем-то большим, нежели просто личный выбор. Как и коммунисты-идеалисты, они верили в возможность личного и общественного самосовершенствования. Подобно западным сверстникам, они считали свои убеждения, идущие вразрез с насаждавшимися в рамках существующей идеологии нормами, совершенно новой реакцией на требования эпохи. Поэтому советские хиппи стремились дистанцироваться от общества позднего социализма, которое они презирали, но которое тем не менее подготовило для них почву. Мало что так хорошо отражает этот парадокс, как хипповский стёб – использование и высмеивание советской «речи» с целью продемонстрировать свою точку зрения – прием, использовавшийся далеко за пределами сообщества хиппи[66 - На тему «стёба» см.: Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. С. 503–534.]. На странице одного из хипповских Пиплбуков (Peoples Book – художественно оформленный фотоальбом, созданный по подобию американского) можно увидеть коллаж из фотографий, на одной из которых хиппи расселись на траве на фоне советского плаката – подобного тем, что часто можно было увидеть растянутыми через дорогу где-нибудь в колхозах. Надпись на плакате хоть и выглядела как известный советский пропагандистский лозунг, носила тем не менее совершенно подрывной характер: «Лучше работать завтра, чем сегодня!»[67 - Пиплбук Саши Художника // Хиппи. URL: https://www.hippy.ru/left/io/piplbukio/008.html. Из личного архива А. Иосифова.]
Ил. 4. «Лучше работать завтра, чем сегодня!» Хиппи во время проведения «конгресса» в Витрупе, 1978 год; страница из Пиплбука Саши Художника. Из личного архива А. Иосифова (Москва)
Советские хиппи так и не написали свою историю, но если бы они это сделали, то наверняка назвали бы ее «Кратким курсом». Ведь они окрестили Системой свободную федерацию хиппи всего Советского Союза, в чем невозможно не заметить отсылку к другой системе – системе советской власти. «Краткий курс» движения хиппи отвечал бы ироничной отчужденности советских хиппи от советского общества – которая, впрочем, сочеталась с необходимостью постоянно упоминать и высмеивать обстановку, в которой они существовали и которая содержала в себе идейную искренность и веру во всеобщее предназначение.
Глава 1
ИСТОКИ
Вначале здесь ничего не было. Это было огромное пустое пространство, не заполненное советской молодежной организацией, в которой хорошо было делать карьеру, но которая совсем не годилась для души. Никакой радости, никакого веселья, поскольку официальные развлечения имели строгие ограничения и руководствовались идеологической корректностью. Если кто-то интересовался правдой, то ответом ему было молчание. Повсюду, где правда была неприглядна, царила ложь. Эта пустота не была всеобъемлющей, и она ощущалась не всеми и не всегда. Но для главных героев этой книги она была субъективной реальностью. И не только для них.
С практической точки зрения этот период – середина и конец шестидесятых – тоже был безвременьем, промежуточной эпохой. Оттепель практически закончилась. В 1964 году сместили Хрущева. Брежнев еще не сделал политического выбора между репрессиями и реформами. Было понятно, что возврата к сталинскому террору или массовым посадкам не будет. Образ жизни нонконформистов еще находился вне поля зрения советских органов государственной безопасности. Также меньше внимания уделялось мобилизации масс и их участию в официальной политической жизни, чем во времена Хрущева. Тучи начали сгущаться после демонстраций на Пушкинской площади в 1965 и 1969 годах. Последующие за ними репрессии в отношении политических диссидентов обозначили масштаб того, в какой степени КГБ будет регулировать взаимоотношения между государством и гражданином в последующие десятилетия. Но на какое-то время в конце шестидесятых движение хиппи оказалось в постидеологическом и предзастойном пространстве.
ВДОХНОВЕНИЕ
Движение советских хиппи не появилось благодаря какому-то одному человеку в одном каком-то месте. Первые признаки жизни возникли одновременно по всей стране: в Москве и Ленинграде, в прибалтийских городах Риге, Таллине, Вильнюсе и Каунасе, в украинских Киеве, Днепропетровске, Симферополе, Луганске, Одессе, Ровно и Львове, в российских Саратове и Иркутске и даже в таких закрытых городах, как Севастополь и Магадан[68 - Перечислены города, которые упоминались в интервью. Дополнительная информация: ГДА СБУ. Ф. 16. Д. 974. Л. 114–119 (Письмо в Центральный комитет Коммунистической партии Украины. 20 мая 1969 года). Также я узнала, что сообщества хиппи существовали в еще более отдаленных местах, например в закрытом городе Озерске, где производили плутоний (спасибо Кейт Браун за информацию), и в сибирской глубинке. Сергей Жук описывает компании хиппи в закрытом городе Днепропетровске: Zhuk S. Rock and Roll in the Rocket City… Р. 102. Конечно, эти сообщества различались по своим характеристикам и продолжительности существования: некоторые, например в Севастополе, напоминали квазикомсомольские организации, другие, например в Омске и Магадане, были тесно связаны с местными хулиганами и криминальными элементами. Серьезно настроенные хиппи из небольших или закрытых городов, как правило, уезжали и присоединялись к более крупным хипповским сообществам, например легендарный Джими из Днепропетровска, который привез нескольких юных хиппи с Украины в Ленинград (интервью с О. Бурианом).]. Вполне вероятно, что на просторах Советского Союза появлялись и исчезали разные другие группы хиппи, о которых мир никогда не узнает, потому что их участники, окунувшись ненадолго в хипповскую жизнь, возвращались обратно в общество мейнстрима, унося с собой воспоминания о временах юношеского нонконформизма. Например, во Львове в одно и то же время существовало несколько групп, которые, скорее всего, даже не подозревали о существовании друг друга. В 1968 году Вячеслав Ересько основал группу «Тихий омут», а потом в 1970?м (нелепым образом отсидев перед этим в тюрьме за нелегальное хранение оружия) – группу под лаконичным названием «Хиппи». Еще одна довольно внушительного размера компания выбрала местом своих встреч так называемый «Святой сад» – обнесенную стеной территорию заброшенного монастыря. В это же время организация под названием «Партия Свободы и Хиппи», возглавляемая 16-летней Людмилой Скороходовой, собиралась в заброшенном подвале, превратив его в свою штаб-квартиру. И если Ересько, умерший в 2011 году после продолжительной и преимущественно криминальной карьеры, был хорошо известен, то Скороходова и ее группа бесследно испарились (о том, что они вообще существовали, можно узнать только из дела, хранящегося в комсомольском архиве)[69 - Центральный государственный архив общественных объединений Украины (Центральний державний архiв громадських об’еднань Украiни, далее – ЦДАГОУ). Ф. 7. Оп. 20. Д. 609. Л. 1–7 (Повiдомлення про викриття в мiстi Львoвi групи молодi пiд назвою «хiппi»).]. И это несмотря на то, что Львов лучше многих других советских городов был представлен в летописной истории хиппи в виде трех опубликованных альманахов. В те ранние годы достаточно было всего нескольких смельчаков, которые, прослышав о западных хиппи, осмелились отрастить волосы и одеться так, что старушки на улице неодобрительно ворчали им вслед, а учителя грозили отчислением из школы. Чем ближе к западным границам находился город, чем сильнее были его исторические связи с зарубежьем, тем выше была вероятность того, что там появится зрелое сообщество хиппи. Мультинациональные города, такие как Львов и Каунас, были благодатной почвой для молодежного нонконформизма, а хиппи там пользовались преимуществами в виде трансграничной торговли и родственников за границей. Триумфально появившаяся западная рок- и поп-музыка, в первую очередь «Битлз», служила музыкальным сопровождением к поискам нового типа свободы.
Но откуда взялось это желание разорвать с официальными нормами и советским обществом? Что побуждало молодых людей за железным занавесом следовать за стилем, который сближал их с молодежью Калифорнии, Лондона и Нью-Йорка? Почему советских юношей и девушек привлекали такие же ценности, символы и лозунги, которые были близки их западным ровесникам? Все эти идеи – они были такими же или просто похоже звучали? Бывшие советские хиппи часто не могли рассказать, почему они начинали исповедовать идеи любви и мира, рисовать цветы на лицах и одеждах, собираться вместе в публичных местах и экспериментировать с новыми формами любви, наркотиков и общинной жизни. Это просто витало в воздухе, говорили многие из них[70 - Эта фраза прозвучала буквально слово в слово в интервью Стрельниковой, Солдатова и Гринбергса. Многие другие респонденты выражали эти ощущения иными словами.]. И все же движение советских хиппи появилось не случайно. У него была как международная, так и своя, отечественная история, насчитывающая несколько десятилетий. Подъему движения способствовали обстоятельства, которые сошлись вместе к концу 1960?х и которые подготовили почву для появления сообщества советских хиппи, превратив 1969 год в советское «лето любви». И хотя на Западе этот год считается кульминацией западного хипповского движения, после которого все пошло на спад, в СССР он стал не концом, а скорее началом истории советских хиппи[71 - Термин «лето любви» использовал Александр Заборовский, но в целом сама идея нашла поддержку у хиппи по всему Советскому Союзу. Это показывает, что советские хиппи хорошо знали терминологию западных хиппи и уверенно ей пользовались (интервью с А. Заборовским).]. В то время как мир западных хиппи угасал, распадался на части и перерождался в новые движения 1970?х, советские хиппи еще оставались в строю на протяжении 1980?х годов. Сменявшие друг друга поколения молодых людей снова и снова осмысляли, что значит быть хиппи в СССР, и каждое из них привносило новый опыт своего места и времени.
Ил. 5. Хиппи Каунаса на Love Street; в центре – Аркадий Винокурас, примерно 1967 год. Фото из личного архива К. Петкунаса
Когда хиппи становятся хиппи? Ответ на этот вопрос столь же субъективен, как и хипповский опыт. В Советском Союзе в ответ всегда включалось сравнение, временами скрытое, временами явное. Хиппи были западным, а также, из?за географической и идеологической удаленности, квазиутопическим идеалом. Советские хиппи считали это слово слишком благородным для того, чтобы применять его в отношении тех, кого они считали лишь жалкой имитацией: в отношении самих себя[72 - Интервью с С. Большаковым; Дворкин А. Моя Америка. Н. Новгород: Христианская библиотека, 2013.]. И все же советская молодежь определенно была готова попробовать стать хиппи. У некоторых людей это было сродни озарению. Коля Васин, известный основатель и хранитель «Храма Джона Леннона» в Санкт-Петербурге, описывает, как это случилось с ним: «Когда я впервые увидел обложку [альбома «Битлз»] „Abbey Road“, на следующий день я снял ботинки и пошел по Ленинграду босиком. Это был мой вызов, моя попытка самоутверждения»[73 - Troitsky A. Back in the USSR: The True Story of Rock in Russia. London: Omnibus Press, 1987. Р. 23. (Цитата приводится по: Троицкий А. Back in the USSR. Подлинная история рока в России. М.: Амфора, 2009. – Прим. пер.)]. Кто-то рассказывает, как поразительно на сером унылом фоне позднего социализма выглядела разноцветная одежда хиппи. Гарик Прайс вспоминает, что еще ребенком обратил внимание на причудливо одетых молодых людей в центре города: «Они были действительно очень красивые, очень статные»[74 - Интервью с И. Зябиным.]. И все же для большинства людей превращение в хиппи было постепенным процессом отчуждения от общества и обретения компании сверстников, с которыми у них были схожие взгляды. По словам Азазелло, он перестал ходить в школу потому, что не хотел стричься:
Система такая: я школу бросил, но читать я любил. Я ездил по книжным магазинам, а, как правило, хорошие книжные были в центре. Моя мать много работала, и недостаток внимания она компенсировала деньгами, давала их мне, чтоб я сам себе занятие искал. Тогда я в первый раз попробовал вино, начал курить. Ну и книги покупал. И встретил волосатиков. И некоторых других. Вот так я и стал хиппи[75 - Интервью с А. Калабиным.].
Для многих, включая Колю Васина и Азазелло, путь в хиппи начался с музыки, чаще всего с «Битлз». Для других это был поиск смысла и образа жизни, отличных от того, что предлагала им закостеневшая партийно-государственная система. Быть хиппи означало не только выглядеть так в глазах других, но и идентифицировать себя как хиппи. Сергей Большаков так рассказал о своем пути в хипповство: «Это не был фазовый переход, это было медленно, постепенно… И однажды на меня показали пальцем и сказали: „Эй, хиппи!“»[76 - Интервью с С. Большаковым.] Сергей Москалев считал, что вхождение в хипповский мир происходило тогда, когда сообщество признавало в новичке своего. «Вообще человек начинал быть хиппи, когда он знакомился с хиппи и когда они его принимали и говорили: „Садись с нами“»[77 - Интервью с С. Москалевым.].
Самые первые хипповские сообщества появились в Советском Союзе как часть пути, в начале которого молодые люди увлекались западным роком и впервые узнавали о существовании хиппи на Западе, а затем отращивали длинные волосы, начинали носить вызывающую одежду, тусоваться в публичных местах и отождествлять себя с идеалами всемирной контркультуры 1960?х. Некоторые компании вышли из прокуренных кафе, где велись беседы про жизнь и искусство. Другие возникали после того, как в них приходил кто-то хорошо осведомленный. Подобно тому как у каждого человека была своя собственная, очень личная дорога в хиппи, так и у каждого сообщества были свои информационные каналы, свои яркие личности-герои и определенные стечения обстоятельств, которые привели к появлению движения, занимавшего лидирующие позиции в советском контркультурном пространстве в течение двух десятилетий. Поэтому история происхождения сообщества хиппи – это всегда еще и история дерзких и харизматичных людей, которые подталкивали местную молодежь к тому, чтобы они увидели в себе нечто большее, чем просто чудаков и аутсайдеров.
ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ
Как ни странно, большинство людей впервые узнавали про хипповскую контркультуру из советской прессы. Поразительно много хиппи вспоминали о том, что читали одну-две эпохальные статьи, опубликованные в официальной печати и не содержавшие ни тени симпатии к западному движению и его участникам. Первым изданием, познакомившим советских читателей с западными хиппи, была, ни много ни мало, газета «Правда», 5 июня 1967 года разместившая на своих страницах статью «Хиппи и другие» нью-йоркского корреспондента Юрия Жукова. В статье рассказывалось про американскую молодежь, которая категорически отвергала «бездушный» американский образ жизни. Нетрудно понять, почему все это так понравилось юным советским читателям. Эти американские хиппи самим своим существованием излучали чувство свободы, отсутствовавшее в чрезмерно строгих нормах, которым должна была следовать советская молодежь. Это были молодые люди, которые, как писал автор, «отказываются работать и зарабатывать деньги» и которые «спят где попало, едят что придется». Парни не бреются, девушки не причесываются, все они одеваются в рваное тряпье и носят спущенные на бедра джинсы (hips по-англ., отсюда якобы их прозвище – hippies)[78 - Жуков Ю. Хиппи и другие // Правда. 1967. 5 июня. С. 4.]. И хотя предполагалось, что хорошо образованный советский гражданин должен испытать отвращение уже только от одного внешнего вида хиппи (подробно описанного в статье), автор явно сочувствовал своим героям и рассматривал их как «важную» часть борьбы за «общечеловеческие идеалы». Однако куда больший интерес вызвала статья в журнале «Ровесник» – возможно, потому, что «Правда» не являлась газетой для ежедневного чтения будущих хиппи, или потому, что в «Ровеснике» были иллюстрации. И хотя в этой статье под названием «Дети с цветами и без цвета» содержалось много критики в адрес «бедных богатых деток», которые собирались в Гайд-парке в знак протеста против материализма своих родителей, в ней были фотографии молодых британцев из известных районов Лондона, которые знакомили советскую публику – возможно, впервые – с тем, как выглядят хиппи[79 - Устименко Ю. Дети с цветами и без цвета // Ровесник. 1967. Декабрь. С. 10–11.].
Через год появилась другая статья, ставшая культовой, – «Хождение в страну Хиппляндию» Генриха Боровика. Даже спустя много лет передавался из рук в руки старый, потрепанный экземпляр журнала «Вокруг света» за 1968 год, где она была опубликована[80 - Боровик Г. Хождение в страну Хиппляндию // Вокруг света. 1968. № 9. С. 25–32. Большое количество респондентов подтвердили, что находились под большим впечатлением от этой статьи. См. в том числе интервью с Видеманном, Москалевым, Бомбиным.]. Как можно было понять из заголовка, предполагалось, что статья познакомит читателей с духом хипповства. Получилось грустно и меланхолично, хотя и не без надежд и ожиданий. Щедро иллюстрированная фотографиями, статья моментально стала классикой в зарождающемся сообществе советских хиппи и посеяла семена нонконформизма среди будущих поколений, поскольку этот журнал читали подростки[81 - См. в том числе интервью с Москалевым, Видеманном, Олисевичем.]. Эстонский хиппи Кест (Владимир Видеманн) уверял: «Эту статью читали все старые хиппи, кого ни спросишь, потому что эта статья была программной». Он особо отметил описание хиппи, кидающих долларовые банкноты с балкона Нью-Йоркской фондовой биржи, дав тем самым понять, что антиматериалистические, антикапиталистические взгляды американских бунтарей не остались незамеченными их советскими единомышленниками, несмотря на совершенно разные экономические условия[82 - Интервью с В. Видеманном; Видеманн В. Хиппи в Эстонии. Как это началось. Неопубл. рукопись. Из личного архива автора.]. У статьи есть своя предыстория. Ее автор, Генрих Боровик, несколько лет был собкором АПН в США и вместе с семьей жил в Нью-Йорке. Его дочь-подросток и ее друг Сергей Батоврин, сын советского дипломата ООН, семья которого жила в том же доме, были увлечены молодежным движением, которое разворачивалось у них на глазах. Когда Боровика попросили написать статью о хиппи, он обратился к ним обоим за информацией[83 - Интервью с С. Батовриным.], которой они и поделились, с большим энтузиазмом рассказав ему про идеалы хиппи. Все это было описано в статье, вполне благожелательной для движения, поскольку раз оно было антикапиталистическим, то должно было быть в какой-то степени прокоммунистическим. Согласно Батоврину, он и его подруга внешне уже выглядели соответствующе, несмотря на свой юный возраст и строгие правила советской школы для экспатов[84 - Там же.].
Ил. 6. Эпохальная статья Генриха Боровика «Хождение в страну Хиппляндию» (журнал «Вокруг света», 1968 год, № 9)
Однако была еще одна статья про западных хиппи, которая осталась совершенно незамеченной и не вошла в ряд культовых хипповских текстов. В 1971 году Эдуард Розенталь написал для «толстого» журнала «Новый мир» длинную статью, озаглавленную так же, как и статья в «Правде», – «Хиппи и другие»[85 - Розенталь Э. Хиппи и другие // Новый мир. 1971. № 7. С. 182–204.]. Легендарный «Новый мир» был библией для советской интеллигенции. Богема, нонконформисты и те, кто тайно хотел ими стать, но не решался, с горячей преданностью читали «Новый мир» в надежде на то, что он возвестит о реформах и переменах, обещанных с тех пор, как в 1962 году в нем был опубликован «Один день Ивана Денисовича»[86 - О важном влиянии «Нового мира» на позднее диссидентское общество см.: Kozlov D. The Readers of Novyi Mir: Coming to Terms with the Stalinist Past. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2014.]. Удивительно, но ни один из опрошенных мною хиппи ни разу не упомянул эту статью. Очевидно, среди них не было читателей «Нового мира». Этот факт – важный показатель того, что хиппи были оторваны от эпохи хрущевских реформ. Они не были продолжателями шестидесятников, составлявших так называемое поколение оттепели. Напротив, у их культурной оппозиции были иные корни, чем мечтательное и поэтическое инакомыслие тех, кого Владимир Зубок назвал «детьми „Живаго“», – высокодуховной интеллигентной молодежи, пытавшейся соотнести свои индивидуальные поиски истины с коллективистскими требованиями официальной системы[87 - Zubok V. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.]. Тем не менее, как мы увидим позже, что-то из этого все же вошло в движение советских хиппи.
Благожелательная двойственность, с которой советская официальная система первоначально отнеслась к глобальному движению хиппи, отчасти объясняет, почему это явление так быстро разрослось[88 - Стиляги, с их открытым поклонением всему западному и американскому, представляли собой гораздо более ясную мишень. Подробное описание отношения к стилягам в СССР см.: F?rst J. Stalin’s Last Generation… Р. 208–235; Edele M. Strange Young Men in Stalin’s Moscow: The Birth and Life of the Stiliagi, 1945–1953 // Jahrb?cher f?r die Geschichte Osteuropas. 2002. Vol. 50. Р. 37–61; Кирсанова Р. Стиляги: западная мода в СССР 40–50?х годов // Родина. 1998. № 8. С. 72–75. Двойственное отношение к хиппи означало, что как критические, так и доброжелательные статьи появлялись почти одновременно, показывая, что хорошо организованная во всем остальном советская пропагандистская машина не имела на эту тему четких указаний. Ленинградская газета «Смена», например, с большим удовольствием сообщила, что азиатские страны собираются выгнать странствующих и «грязных» хиппи: Иванов Дм. Куда податься хиппи? // Смена. 1972. 6 апреля.]. Многие из его ранних последователей просто-напросто не видели никаких политических противоречий с советской идеологией, особенно в тот период, когда для многих пренебрежительное отношение к громоздким официальным нормам стало чем-то в порядке вещей[89 - На эту тему см.: Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось; F?rst J. Where Did All the Normal People Go? Р. 621–640.]. Но темные тучи уже сгущались над горизонтом. В 1968 году Советский Союз начал опасаться студенческих волнений, которые распространились по всему западному миру, не говоря уже о событиях в Чехословакии, угрожавших самой его легитимности. Внутренние служебные документы КГБ предупреждали о негативном влиянии международной молодежной субкультуры на советскую молодежь. Считалось, что в событиях в Праге большую роль сыграли местные хиппи. Но удивительным образом советская пресса продолжала изображать западных хиппи и молодежную оппозицию как давно назревшую реакцию юного поколения на преступления своих родителей[90 - Литовский специальный архив (Lietuvos ypatingasis archyvas, далее – LYA). Ф. K-1 (Архив КГБ Литовской ССР). Оп. 10. Д. 359. Л. 59–63 (просмотрен в архиве Гуверовского института Стэнфордского университета).]. В Советский Союз через железный занавес хлынул поток информации о западных молодежных движениях. Советские хиппи ловили сведения откуда только было возможно: польские и чешские журналы, обложки альбомов, советская печать и разговоры с теми, кто видел западных хиппи собственными глазами. Если хорошенько приглядеться, то следы западных хиппи можно было обнаружить в самых неожиданных местах, например в витрине редакции газеты «Известия» на Пушкинской площади, где ежедневно выставлялись фотографии из хроники новостей, многие из которых непреднамеренно демонстрировали публике хипповский западный стиль[91 - Интервью с Ляшенко.]. Советская кинохроника выполняла ту же функцию. Информационные каналы хиппи работали очень эффективно, оповещая свою аудиторию о том, какой фильм стоит посмотреть, какие новости почитать и на какие концерты идти[92 - Интервью с Москалевым.]. Вдохновение исходило отовсюду.
Алик Олисевич, влиятельная фигура среди львовских хиппи, рассказывал, что лично на него оказали влияние та самая статья Боровика, фильмы про Виннету и рок-опера «Иисус Христос – суперзвезда» – эклектичный коктейль, весьма характерный для того времени[93 - Интервью с Олисевичем.]. Судя по рисункам и наклеенным вырезкам, которые можно увидеть в школьных тетрадях 16-летнего Юры Буракова, будущего лидера московских хиппи по прозвищу Солнце, прежде чем превратиться в хиппи-пацифиста, он увлекался ковбоями и пистолетами[94 - Из личного архива В. Буракова.]. Множество мотивов, неприятие идейной чистоты западных хиппи и отказ от слишком пристального внимания к противоречиям стали отличительной чертой советского сообщества хиппи, тогда как западная молодежь в то время приветствовала идейный радикализм и осуждала идеологические противоречия[95 - О западной молодежи см.: Gildea R., Mark J., Warring A. Europe’s 1968: Voices of Revolt. Oxford: Oxford University Press, 2013. Об идеологии советских хиппи см. главу 5.].
Часто информация шла напрямую. В Москве больше, чем где бы то ни было, первые хиппи были выходцами из привилегированных семей, которые жили в самом центре города и имели связи с людьми, которые могли ездить за границу[96 - Интервью с В. Бураковым, С. Солдатовым.]. Сергей Федоров по прозвищу Сорри так описывал тусовку «центровых» хиппи, собиравшихся на площади Маяковского (также известной как MakeLoveskaia):
Те, кто тогда там собирались, жили в округе, в радиусе километра полтора. В соседних школах учились, с детства знали если не друг друга, то [были] какие-то общие знакомые и так далее. В центре пролетарских семей тогда не было. Или номенклатура, или военные, или творческая интеллигенция. Мои родители были из технической интеллигенции. Как правило, часть из них – выездные. Вам надо объяснять, что это такое? Значит, соответственно, они могли своих детишек обеспечить какими-то дисками, какими-то тряпками, и информацией они располагали значительно больше, чем простые смертные[97 - Интервью с С. Федоровым.].
Это означало, что среди ранних хиппи, собиравшихся на Маяковской, был ряд известных имен из советской политики и культуры. Это также означало, что тусовка всегда была всего в одном шаге от Запада. И иногда Запад приходил к ним – в лице иностранных туристов-хиппи или тех, кто вернулся из заграничных командировок.
Кстати говоря, Сергей Батоврин, тот самый молодой человек, который «помог» журналисту Боровику написать про американских хиппи, в начале 1970?х вернулся в Москву и стал частью хипповской тусовки, в которой статья «Хождение в страну Хиппляндию» приобрела такую известность. Его впустили в круг более взрослых московских хиппи, сформировавшийся вокруг Светы Марковой и Александра Пеннанена, благодаря тому, что он не понаслышке знал о том, что происходит в Нью-Йорке, и, можно сказать, почти побывал на легендарном концерте в Вудстоке. Его статус очевидца привлек к нему на какое-то время внимание крутой компании, которая тогда задавала тон московской хипповской идеологии и моде[98 - Интервью с Батовриным. Батоврин и его друг отправились в Вудсток из Статен-Айленда, но когда они застряли по дороге вместе с другими хиппи, то поняли, что если не вернутся к вечеру домой, то может возникнуть «дипломатический скандал». Они вернулись, но были вдохновлены атмосферой во время своего короткого путешествия.]. Он не был первым «вернувшимся оттуда», кто принес в Москву ценные знания. Ранее, в 1967 году, еще один человек привез прямо из Нью-Йорка информацию о том, что такое хипповский стиль и как выглядит хипповская одежда, а также образцы разных повязок для волос, бус и «пацификов». Маша Извекова, получившая прозвище «Штатница», хипповала недолго – судя по всему, она быстро вернулась к «нормальной» жизни номенклатурной элиты, но оставила после себя бесценные сведения о жизни «извне», которых так не хватало советским хиппи[99 - Интервью с Казанцевой, Заборовским.]. Хотя молодые люди, жадно впитывающие все новое, вовсе не находились в полном неведении: Москва всегда предоставляла возможность для более утонченной светской жизни, чем советские провинции. Центр столицы предлагал случайные встречи с внешним миром – и потому, что советские органы власти располагались здесь, и потому, что жизнь в непосредственной близости от туристических мест давала возможность увидеть иностранцев, а если хватит смелости, то и познакомиться с ними.
БИТНИКОВСКИЕ КОРНИ
Истоки западного движения хиппи лежали в культуре битников, чьи идеи стали основополагающими для их последователей: либеральный и индивидуалистический взгляд на жизнь и любовь, стремление к самобытности в самовыражении и поведении, а также общий скептицизм в отношении политических и моральных устоев. В Советском Союзе не было ничего напрямую связанного с движением битников, а их канонические тексты, такие как «В дороге» Керуака, были слишком далекими от личного жизненного опыта советской молодежи (хотя в те времена они были известны, и некоторые люди даже считали себя битниками)[100 - Интервью с Бруи, Гринбергсом, Валпетерсом.]. Тем не менее какие-то явления определенно существовали и были близки к ощущениям американских и европейских битников. Площадь Маяковского («Маяк» на молодежном жаргоне) почти с самого начала была контркультурным пространством. В 1957 году здесь поставили памятник революционному поэту Владимиру Маяковскому, его открытие сопровождалось чтением стихов под открытым небом – событие, организованное московским комсомолом. Поэтические чтения, однако, продолжились и скоро приобрели совсем иной характер, нежели это задумывалось властями. Молодые люди начали читать стихи собственного сочинения, все больше отклоняясь от официальной линии. Декламирование стихов само по себе стало событием, привлекающим сотни молодых людей, которые стремились насладиться атмосферой свободы и нарушения запретов. В 1961 году власти пресекли деятельность непокорного сообщества молодых поэтов и арестовали трех участников чтений[101 - Поликовская Л. Мы предчувствие… Предтеча… Площадь Маяковского 1958–1965. М.: Звенья, 1997.]. Несмотря на это, на протяжении последующих десятилетий поэзия продолжала оставаться символом протеста и молодежного нонконформизма, и даже сами хиппи стремились писать стихи, считая их, как и предыдущие поколения, чистейшей и наиболее подлинной формой интеллектуальной независимости.
В середине 1960?х вдохновленная поэтическими чтениями на Маяковской площади группа молодых людей, известная под аббревиатурой СМОГ, приняла эстафету, образовав независимое общественное пространство в Москве, устраивая поэтические флешмобы в центре столицы, например на ступеньках библиотеки им. Ленина или у кремлевских ворот. Через Владимира Буковского, бывшего организатора первых Маяковских чтений, они присоединились к зарождающемуся диссидентскому движению, проделав большую часть подготовительной и информационной работы для первой демонстрации диссидентов 5 декабря 1965 года[102 - Bukovsky V. To Build a Castle: My Life as a Dissenter. London, 1978. Р. 198–199; Батшев В. Записки тунеядца. М.: Andrе Deutsch LTD, 1987. С. 55–59; Интервью с Дубиным.]. Но самое главное, эти молодые люди – и неважно, писали ли они стихи или просто слушали, как читают другие, – почувствовали, что могут стать немного свободнее, если создадут для себя другой мир – в основном через литературу, но также и через то, как они смотрят на самих себя и на окружающих. Название группы парадоксальным образом сочетало в себе иронию и искренность, что также было свойственно и поколению хиппи. СМОГ расшифровывался и как «Самое Молодое Общество Гениев», и как «Смысл, Мудрость, Образ и Глубина», тем самым имитируя и пародируя советскую любовь к аббревиатурам, которые можно было расшифровывать как угодно. Одним из любимых мест встреч стал дворик у второго здания Московского государственного университета на проспекте Маркса, так называемый Психодром. Борис Дубин, «смогист», так пояснил, откуда пришло это слово: «Я думаю, потому, что там были психи. Не нормальные советские люди, а какие-то другие»[103 - Интервью с Дубиным.]. Одна из ранних лидеров хиппи, Света Барабаш по прозвищу Офелия, вращалась в кругах «смогистов». Она была замужем за Игорем Дудинским, студентом факультета журналистики МГУ, который также участвовал в организации диссидентской демонстрации на Пушкинской площади в 1965 году. Дудинский отсчитывает начало своего нонконформизма с момента встречи с битниками и другими представителями богемы в Коктебеле, где он провел летние каникулы 1961 года. Там началась его дружба с Леонидом Талочкиным, впоследствии легендарным коллекционером и летописцем московской нонконформистской художественной среды. Когда Офелия и Дудинский встретились в 1969 году (он был восстановлен в МГУ благодаря серьезным связям своего отца, члена Центрального комитета партии) и поженились, он уже входил в круг писателя Юрия Мамлеева. В крохотной писательской квартирке в Южинском переулке собиралась художественно-литературная богема, например сюда приходили поэты Леонид Губанов, Генрих Сапгир и Игорь Холин, писатель Венедикт Ерофеев, художники Оскар Рабин и Анатолий Зверев, мистик и позднее исламист Гейдар Джемаль[104 - Интервью с Казанцевой, Полевым, Дудинским; про Мамлеева и его круг см.: Я везде «не свой человек» – интервью с Юрием Мамлеевым / Интервью В. Бондаренко // Лебедь: независимый альманах. 2008. 6 апреля. URL: https://lebed.com/2008/art5285.htm; Laruelle M. The Iuzhinskii Circle: Far-Right Metaphysics in the Soviet Underground and Its Legacy Today // Russian Review. October 2015. Vol. 74. № 24. Р. 563–580.]. Офелия, как говорили, была любовницей Мамлеева и Зверева: учитывая, что в кружке практиковали открытые отношения и свободную любовь, это вполне могло быть и правдой. Известно, что спустя много лет после развода с Дудинским, а также после того, как Мамлеев оказался в эмиграции, Офелия продолжала тесно дружить с бывшей гражданской женой писателя Ларисой Пятницкой, которая связывала ее с московской художественной и интеллектуальной богемой[105 - Интервью с Фрумкиным, Дудинским. Существует наглядное свидетельство этой постоянной связи: сохранившаяся фотография 1975 года, на которой Пятницкая изображена рядом с членами группы Офелии «Волосы» и их хипповским флагом. В эмиграции Алексей Фрумкин встретил Мамлеева в то время, когда оба они посещали русский православный монастырь.]. И хотя в дальнейшем пути Офелии и участников мамлеевского кружка – тех, кто остался в той среде и экспериментировал со все более националистическими идеями, – разошлись, большая часть их ранних идеалов, убеждений и практик определили ее личную интерпретацию хипповской идеологии. Мамлеевский кружок не был диссидентским – в действительности Мамлеев диссидентов не очень любил, поскольку они, по его мнению, писали в стиле официальной литературы, «просто поменяли плюс на минус». По его словам, он сам и его сподвижники создали «целый мир, достаточно разношерстный, но резко отличающийся от официального мира культуры. В том числе и от официально диссидентского мира»[106 - Я везде «не свой человек» – интервью с Юрием Мамлеевым.]. Группа была увлечена темными силами, оккультными ритуалами и черной магией. Они верили в силу спасения через секс и наркотики и иногда называли свой кружок «салоном сексуальных мистиков» и «сатанистов». Как и многие диссиденты из числа советской интеллигенции, они поставили себе целью разобраться в самой сущности бытия – «природе смертности и этого таинственного черного мира, куда мы все заброшены… чтобы найти божественную силу»[107 - Taplin Ph. Meet Yuri Mamleev: Insanity, Murder, and Sexual Depravity on the Quest for Divine Truth // Russia Beyond the Headlines. 2014. April 14. URL: http://rbth.com/literature/2014/04/14/meet_yuri_mamleev_insanity_murder_and_sexual_depravity_on_the_quest_for_35879.html.]. Как отметила Марлен Ларюэль (Marlene Laruelle), они обсуждали элементы, взятые из метафизики, герметизма, гностицизма, каббалы, магии и астрологии[108 - Laruelle M. The Iuzhinskii Circle… P. 566.]. Все это позже циркулировало в широких хипповских кругах и отлично сочеталось с общими эскапистскими хипповскими фантазиями. Характеристика, данная Тимофеем Решетовым главной идее знаменитого романа «Шатуны», также демонстрирует роль Мамлеева-автора как законодателя мод для появившегося позже мировоззрения самореализации:
