Ходарёнок склонился к телефону, произнеся не раздумывая:
– Костя, слыхал ответ? Тут с обеими руками тяжело – однорукому точно не место… Идея – так себе, сомнительная.
– Сань, за него один генерал просит. Если б мог отказать – я б с тобой не разговаривал. Отказать – ну, поверь, никак! Сто раз помогу и ещё обязан останусь.
Костя врал. Ничем особенным Константин Ховрин генералу Рябинину обязан не был. Они были мало знакомы и никогда не встречались лично. Все контакты по телефону. Но, почему–то Ховрину хотелось выслужиться. Без причины. Без выгоды. Выказать генералу таким образом уважение, ведь не показалось, уловил он в голосе Рябинина что–то теплое, отцовское. Может быть, тембр. Может, интонации. Двумя словами, очень памятное и личное. У фээсбэшников этого мало. Всё личное упрятано вместе со служебным в папку личного дела, всё геройское отмечено секретными приказами и хранится в пыльных сейфах. Вспомнить нечего и рассказать некому. Секрет. Тайна.
Ходарёнок и Абулайсов переглянулись, Медведчук пожал плечами.
– Зачем генералу просить за калеку? – произнёс комбат, размышляя вслух. – В чём причина? Я обязан за ним приглядывать?
– Нет! Конечно, нет, – как мог старался развеять сомнения Константин.
Получалось у фээсбэшника довольно плохо, но было заметно и то, что переживания комбата не были связаны с трудностями, предстоящими бойцу без руки. Однорукий сам по себе был помехой, поэтому Ходарёнок был безразличен, и тем не менее комбат попытался узреть в вынужденной просьбе фээсбэшника Константина и пока неизвестного важного генерала свой собственный возможный интерес.
– Ну, согласись, – продолжал настаивать Константин, – сегодня важен каждый штык, а первоклассный сапёр по любому пригодится? В конце концов, на тебе никакой ответственности. Откровенных «колхозников» набираем, а этот – элита российской армии…
– Ладно, – ничего не придумав, согласился комбат, – присылай. Решим. – Ходарёнок отключил связь и вопросительно уставился на ротных, ещё мгновение раздумывая над единолично принятым решением. – Какие ещё есть насущные проблемы?
– Гуманитарка неделю как пришла – надо бы людей переодеть. А то ходят как бомжи – кто в джинсах, кто в чём… – пожаловался Медведчук. – И карантин пора распределить – кухня жалуется, что не справляются.
– Игорь, зампотылу задачу уже получил – «шмот» из «мосвоенторга» в первую очередь выдаём подразделениям боевого обеспечения и на «опорники». Что касается карантина – завтра ещё одна партия из Ростова придёт, тогда и переоденем, и распределим.
– А «экип»? – спросил Абулайсов. – Ну, там, наколенники–налокотники?
– Я же сказал: зампотылу сделает расчёт по экипировке и «броне» – всё получите… – начал комбат и осёкся. – Блин, Иса, сиди уже… – с деланной строгостью сказал Ходарёнок. – Какие тебе наколенники? Аренду с торгашей на рынке выпрашивать на коленях будешь?
– Зачем так говоришь, командир? – запротестовал Иса с остервенением, сжав челюсти так, что губы стали как две белые нитки. – Никогда осетины не стояли на коленях! Если так, мы первые пришли воевать за братский народ, а как наколенники – значит, нам получать не нужно?! Начнётся война настоящая, всё понадобиться: наколенники, налокотники, разгрузки… я точно вам говорю. Всем местным тяжело придётся, знаю, потому что ещё воевать не умеют… У нас опыт! Особенно, кто из Южной Осетии. У нас война не только в августе восьмого была, кое–кто двадцать лет с Грузией воевал. Опять же, мы–осетины – прирождённые войны! Надо тоже не забывать – Кавказ всё–таки – своя специфика у нас есть! Если я говорю: осетинской роте нужен «экип», значит, нужен, и точка!
– Все, Иса, все. Не кипятись. Получишь свой «экип», – недовольно отмахнулся комбат. – Что еще у нас?
– На КПП журналисты… – листая блокнот, сказал Медведчук, пропустив мимо ушей монолог пылкого осетина, – …просят об интервью, – закончил он, так и не найдя нужной записи.
– Никаких интервью, – не раздумывая отрезал комбат. – Их и без нас есть кому давать. От популярности на войне одни проблемы и в конце – дырка в голове.
Переброска добровольцев из Ростова на Донбасс проходила небольшими командами через пограничный переход на Успенке по уже отлаженной схеме, которую бывшие «армейцы» между собой прозвали просто – «пешими на машинах». Пешеходов на границе пропускали на всех погранпереходах, но не везде и не всегда этот способ был удобен. Пригородные автобусы с обеих сторон границы ходили исключительно на Успенку – нечасто, не всегда стыковались с рейсами следующие вглубь прифронтовой территории и втиснуться в них было весьма непросто. По другим существующим направлениям междугороднего сообщения ситуация обстояла и того хуже. Так что пешие переходы границы имели смысл только в тех случаях, когда на другой стороне добровольцев встречали ополченцы на транспорте. От того и прозвали – «пешими на машинах». Добираться до места назначения подобным способом для Егора было не в новинку, все равно что из Моздока в Грозный.
Из Ростова выезжали в девятом часу несмотря на то, что прибыть на сборный пункт велели к шести утра. Подогнали полуживой ПАЗ как представилось Егору весьма схожего с ним состояния – искалеченного и едва уцелевшего в ходе эксплуатации, с ресурсом хода – в одну сторону. Егор решил, что собрали его в последний путь без болтов и гаек с надеждой и богом на устах.
Когда за окном закончился Ростов и в автобусе в одночасье поутихли пьяные пересуды новобранцев, стало уныло и так скверно будто автобус вёз уже умерших людей в преисподнюю. Только минуту назад они храбрились и были горды собой, а спустя это самое время скрючились в сиденьях, сложив головы на грудь, и дурно пахли. Вся суть пьяной русской натуры была такова: пока пьян – смел и отважен, а протрезвел – виноват и покорен.
Бесцельно уставившись в окно, Егор провожал взглядом и Ростов, и грязный пригород, и редкие неразрушенные сёла с домами по пояс в земле, и овраги, и деревья, и свою прежнюю неудачно сложенную жизнь.
Что Егор знал о месте, в которое направлялся? Практически ничего. Не особенно и желал знать, имея вполне ясную и понятную цель. Чем может завлекать или беспокоить место, в котором решительно собираешься умереть? Ну, не природой же?
Почти миллионный Донецк, именуемый шахтерской столицей и с недавних пор претендовавший на звание центра паломничества для разношерстного люда, в том числе ехавшего в одном автобусе с Егором, представлялся ему теми, кто промышлял разбоями и грабежом, а в теперешней ситуации – мародерством и другими способами наживы, и лимоновскими нацболами – защитниками «русского мира» и разжигателями «русской весны», и идеологическими оппортунистами с идеями о нерушимой дружбе братских народов, и бывшими «афганцами» и «чеченцами» недовоевавшими в последних локальных войнах, и безработными люмпенами и маргиналами группирующимися в уже бывавшие в этих местах махновские отряды, но теперь под видом лжеказачества, и чего греха таить, скрывающимися от российского правосудия уголовниками и убийцами… И вот теперь – самоубийцами в лице Егора.
Ни то чтобы Егор решил во что бы то ни стало безвольно умереть в первом же бою, просто был готов к такому повороту событий и это его ничуть не пугало. Наоборот, именно такого исхода жизни он ждал. Ничего, если вдруг выйдет не совсем геройски, прежде решил он, главное не бессмысленно; всё лучше, чем в петле из колготок на радиаторе.
Егор всматривался в малознакомые лица, казалось, окаменевшие ото сна, с жутковато отвисшими челюстями и бессознательно кивающими на ухабах. Вроде, как соглашающимися с его представлениями.
Донецк в мае две тысячи четырнадцатого года для большинства весьма сомнительных туристов был интересен исключительно по причине развернувшегося военного противостояния именуемого с одной стороны как борьба за государственную самостоятельность и последующее присоединение к России, с другой – как АТО, причинами которой явилось вторжение российских вооружённых группировок на восток Украины.
Трудно было не понять, как понимал Егор, что с обеих сторон усматривается политика двойных стандартов в вопросе украино–российского конфликта, где действия российских войск в Крыму, а следом и на востоке Украины расценивались не иначе как вторжение на чужую территорию, а не террористическими актами. Но на законодательном уровне Украина не была готова к признанию российской агрессии как войны. Иначе в этом случае ей, как независимому государству, требовалось прибегнуть либо к полномасштабному континентальному вооруженному столкновению, либо – к капитуляции. Ни первое, ни второе – не гарантировано Украине сохранение её целостности и государственности, не говоря уже о независимости. Для объявления России войны было мало иметь небоеспособную, но патриотически настроенную армию, сомнительное дипломатическое превосходство и международную поддержку. Так что такой политический манёвр, как АТО – вынужденный механизм противодействия, тактику и стратегию которого тяжело донести до собственного народа, который почему–то всегда готов умереть ради священной цели. И с той стороны, и с этой – российской. При том, что Россия в подобных войнах не была заинтересована куда больше – мало что ли их уже было. Но кому из сидящих сейчас в ПАЗике это было важно?
Таким как Егор, здесь, в Донецке, были рады, ибо пришлые из российских глубинок вставали под знамёна Новороссии, а значит, становились её защитникам. Защитниками города по границе которого проходила линия фронта и который пока никого не шокировал видом руин и воронок от снарядов, следами бомбежек и обстрелов, для созерцания которых пришлось бы ехать на трамвае куда–нибудь на окраину, но имевшего в обозримом будущем все шансы стать похожим на Грозный времен чеченской войны.
Этим же вечером в батальоне все тайное стало явным – скрыть отсутствие ноги при отсутствующей руке было делом невыполнимым, и Егор знал, что это неизбежно вскроется. Да и ни к чему было подобное лукавство – пытаться сохранить в тайне подобные обстоятельства; поставленную перед собой задачу Егор решил – он оказался там, куда так стремился и пока что находился под протекцией, пусть и бывшего, но генерала. А генерал – есть генерал, для людей военных – что–то да значит…
В казарме Егор в одночасье был окружён неожиданным и искренним вниманием ополченцев; в штабе тоже – рассыпались украшающими эпитетами.
– Блядь! Как полчеловека?! – выплюнул из себя Ходарёнок, на лице которого даже усы воспротивились услышанному. – Полчеловека приехало на войну?! – он размашисто подвесил ладонь в воздухе и, не найдя на что обрушить возмущение, смахнул в пустоту за спиной. – Какому долбоёбу в голову такое пришло?
– Это за кого от генерала звонили… – уточнил Иса.
– Какая к черту разница от кого звонили! Надо было додуматься – калеку прислать! – басовито произнёс комбат и набросился на Абулайсова со словами. – По–твоему, генерал – долбаёб?
– Я же так не сказал! – возмутился Иса. – Я вообще умных генералов никогда не встречал!
– Только долбаёбов! – пробурчал кто–то из присутствующих, так, что всё услышали.
Кабинет по самый потолок залило раскатистым смехом.
– Вообще в глаза не видел! – не понял Иса всеобщего восторга.
– Где он мог их увидеть в горах Осетии?
– Э?! Ты – нормальный? Я из Беслана – там нет гор!
– Ты про Абхазию так не скажи! – предупредил Абга Цагурия с позывным «Абхаз». Высмеивание подобного толка в подобной среде было делом привычным, но только не в характере абхаза Цагурии, ни по этическим соображениям, ни в силу этнической солидарности с Абулайсовым. Он вообще не имел подобных склонностей и всячески презирал подобные выходки в отношении любой национальности.
К высказывания того же Исы, вроде тех, что вовремя осетино–ингушского конфликта осетины были так невероятно сильны, что были вынуждены сдерживать себя, чтобы атакуя не смести ингушей с их земли в Туркменистан, проскочив при этом Чечню, Дагестан и Каспийское море, – Абга тоже относился негативно и натужно. И мог при иных обстоятельствах выбить подобную блажь из головы любого своими рукам, имевшими поразительное сходство с десятилетними деревьями, вывернутыми из земли с корнями.
– Глеб!.. Кулемин!.. Ты чему радуешься? – влез в перепалку Ходарёнок.
– Василич, а чего я?! – исхитрился Кулемин. – Я что, один обрадовался?
– Погромче любого будет! – перекрикивая гвалт, улыбался комбат.
Уткнувшись лицами в широкие ладони, Котов и Жорин, казалось, уминали остатки смеха прямо из них. Комбат и сам едва сдерживался.
– Ладно, шутки в сторону! С утра жду калеку у себя; Жорин – представишь!
Жорин выдернул голову из ладоней с совершенно круглыми глазами на каменном красном лице и вырос во весь рост.
– Я? – прокашлялся он. – Почему я?
Смеха стало ещё больше.
– Все свободны! – скомандовал комбат.
Казарма батальона, включая карантинную роту, где новобранцы ожидали своего распределения по подразделениям, располагалась в четырёхэтажном административном здании. Чтобы не бросаться в глаза, Егор занял свободную койку в дальнем углу. Светильников здесь не хватало, но зато было окно. Правда Егор засомневался, что оно выручит днём, когда две трети его было заложено мешками с песком и подготовлено для ведения обороны. Успокаивало одно – это перевалочное место, карантин, а значит пробудут они здесь не долго.
Проснулся Егор рано. Достал из ручной клади бионический протез руки, а активный тяговый, что висел на спинке кровати, запихнул обратно в рюкзак. Предстоящее знакомство с командиром батальона волновало, хотя еще с вечера Егор решил – не возьмут, найдёт другой отряд. Приладив протез на место, проверил питание, проверил настройки, проверил хват – вдруг придется здороваться за руку. Стоило сразу показать – он не беспомощный человек, хотя, снаряжайся он на глазах окружающих – именно так бы и приняли. Прилаживая протез из углеродного волокна на место правой ноги, Егор нечаянно опрокинул рюкзак из которого торчал сменный беговой протез с длинной карбоновой дугой на конце, разбудив соседа. Разлепив глаза, тот лежал молча, вопросительно–выжидающе глядя в оба хмурых ото сна глаза.
Егор не помнил его имени – слишком много было с вечера ротозеев.
Размял культю, проверил синтетическую манжету, услышав:
– Мы вчера познакомились, просто напомню – Виктор. Песков, можно просто – Песок, – протянул он из-под одеяла руку. – Помощь нужна?
Егор протянул в ответ – проверить рукопожатие.
Песков, с недоверием и настороженностью собаки, которую кормят чужие руки, пожал стальную кисть протеза.
– Я помню, – соврал Егор. – Меня – Егор. Спасибо, помощь не требуется.
– Блин, как у Терминатора! – не мог смолчать Виктор. – Чего поднялся так рано? – вдруг посыпалось из его прокисшего рта. – А это, что за клюшка? – кивнул он на карбоновый протез.
– Сменная нога. Для другого случая, – пояснил Егор, осознавая, что не настроен вдаваться в детали, не потому что собеседник был ему незнаком или неприятен, а потому что день, из-за предстоящей встречи с комбатом, обещал быть трудней, чем вчерашний. И зверски хотелось чего–нибудь съесть; но, ничего съестного у Егора не осталось, а голод разговорами было не унять.
Виктор завороженно разглядывал ногу–протез и смущался своего вида куда больше Егора всякий раз, едва встречался с ним взглядом. Егор к своей ноге давно привык; а Виктор – очевидно, видел протез впервые.
– Удобный? – снова спросил он.
– Родная нога была удобней.
– Протез – просто огонь! Никогда таких не встречал… – признался Песков. – Импортный?
– Американский.
Подперев голову рукой, Песков многозначительно замолк будто пытался припомнить и не вспомнил – где на воображаемом глобусе находится Америка. С любопытством следя за манипуляциями Егора и его железной руки, наконец, сказал:
– Вот они стоят, наверное?
– Как хорошая немецкая иномарка, – неконкретно ответил Егор.
– Забавно: протезы – американские, а стоят – как немецкие?
– Цифр не знаю – протезы достались в подарок… Но обслуживание сумасшедших денег стоит.
– Нихуяси, кто ж такие подарки делает? Мне б так!
– Американские коллеги… – сказал Егор, и добавил. – Лучше – жить без подобных презентов!
– Хочешь горячего чаю? – неожиданно предложил Песков, окончательно пробудившись и усевшись на скрипучей кровати, как птица на жердь.
– Есть чайник?
– Термос. – Уточнил Песков. – Организм я – молодой, встаю по ночам, пожрать… – объяснил он. – Дома так делал. Пожрать, конечно, нету… Но, тут – и кипятку будешь рад!
Соглашаясь, Егор кивнул.
– Я – из Воронежа. А ты? – получил Егор в руки чашку вместе с вопросом.
– Москва.
– Никогда не слыхал… А где это? – неожиданно признался Виктор, казалось, искренне, но тут же расплылся в дружеской улыбке. – Шутка такая!
– Егор улыбнулся сквозь парящую чашку.
– Я здесь уже третьи сутки. Думал, день–два и сменим локацию. Ни шиша! Смерть, как надоело ждать – пора бы на передовую!
– А лет тебе сколько? – спросил наконец Егор.
– Двадцать три… – подул в свою Песков. – А что? А тебе?
Егор внезапно осознал, что новый сосед, несмотря на располагающую отзывчивость и доброжелательность, с утра слегка казался навязчивым, и уже изрядно утомил. А может, препятствием была непреодолимая пропасть, на дне которой лежала разбитая вдребезги опытность жизни Егора и разочарование в ней, и чрезмерная разница в возрасте.
– Тридцать шесть, – хмуро признался Егор, на мгновение ощутив себя сначала сильно старым, затем – в возрасте Песка, припомнив, что в свои двадцать три тоже оказался на войне, также пил чай, курил под дырявый свод ротной палатки, бесстыдно мог заговорить с едва знакомым человеком, без сожалений дубасил солдат, и даже, как будто ощутил ещё не ампутированные руку и ногу. Неожиданно подумал о Кате. Представил как за это время подрос сын и постарели родители. Почувствовал, как неприятная тоска защемила что–то в груди. И также быстро, за миг, осознал горечь всего происходящего с ним сейчас. Так и застыл, ссутулившись, на кровати с остывающим кипятком в бесчувственной руке.
Ротный Жорин появился в карантине ровно в восемь.
– Готов? – спросил он как перед экзаменом, добавив. – Комбат ждёт…
Егор бойко поднялся и суетливо пошёл следом, но уже на лестнице тяжело преодолевая пролёты двух этажей, будто серьёзные препятствия, почувствовал шаткость. Спуск на протезе по лестнице был немногим легче подъёма в силу конструктивных особенностей протеза, но сейчас – это было чувство совершенно иного характера.
– О! А с виду цел! – развёл руки Ходарёнок, словно хотел заключить Егора в объятья, но попятился назад пока не обрушился в кресло за столом. – Хорош! Нечего сказать, хорош! И генерал твой – тоже! – оглядел Ходарёнок Егора с головы до ног, прежде чем предложил присесть.
– Спасибо. Постою, – отказался Егор, решив, что предложение сделано из сочувствия к нему. Как инвалиду. А он – нет. Он – давно, без каких–либо признаков инвалидности, стоя, с двумя пересадками, преодолевал расстояние от станции метро «Красносельская» до «Динамо». Да мог и больше, решил Егор, припомнив Нью–Йоркский марафон восьмилетней давности и пеший марш на два километра на новеньком тогда ещё только подаренном «умном» протезе. Выстою – решил.
– Ну и наебали вы меня со своим генералом! Молодцы! – Ходарёнок, сузив озорные глазки, растянулся в жутковатой улыбке, оголив белозубый рот, отчего его неопрятно остриженная борода с усами разъехалась по щекам как будто на лицо натянули ежа.
– Если честно, генерал здесь не причём, – всерьёз сказал Егор. – Это была моя идея… Моё желание.
– Как ты уговорил–то цельного генерала на такую аферу? – продолжая ехидно улыбаться, сказал Ходарёнок, внимательно разглядывая Егора, словно представлял без всего лишнего, мешающего – одежды, протезов – в том виде, каким его собрали хирурги. А опомнившись, добавил. – Нет, ты всё–таки присядь. Разговор предстоит долгий.
Егор осторожно опустился за стол напротив, положил перед собой руки и – чтобы те нарочно предательски не задрожали – сцепил в замок такого завораживающе–фантастического вида, как если бы руки пожали люди двух разных миров или прошлое обратилось в будущее за секунду в одном человеке. Стоявший позади Жорин, молча, как если бы предложение касалось и его, опустился за стол рядом, скосившись на чудо–протез.
– Послушай… Как тебя?..
