Мила Тумаркина "Воскресный день"

– Кстати, – она кивнула в нашу сторону, и проговорила почти ласково, – Этим выдающимся личностям, – опять жест в сторону нашей компании, – Нужен хороший аттестат. Не правда ли? Ничем не испорченный аттестат, прошу заметить! – теперь, словно катапульта – взгляд в сторону родителей.

Они, испуганные началом разговора, одобрительно кивали и поддакивали, что ещё больше раззадоривало Маргариту.

– Но я полагаю, что теперь это проблематично! – математичка ехидно кивнула головой и методично перечислила всю нашу компанию пофамильно.

– Эти комсомольцы не в первый раз срывают урок математики. А как известно, математика – царица наук, ведущий предмет в школе. Так что. Делайте выводы. Но больше всего меня удручает, что они – комсомольцы – опора и будущее партии, наотрез отказываются назвать зачинщика этого вопиющего безобразия. Итак, я хочу знать, – Маргарита Генриховна обвела взглядом притихшую аудиторию, – Кто устроил взрыв на уроке?

В классе воцарилась звенящая тишина.

– Прошу особо заметить. Это происходит перед последней четвертью! Перед экзаменами и выдачей аттестатов! Если зачинщик не будет найден, наказание настигнет всех, кого я здесь назвала. Без исключения.

Маргарита долго бушевала и перечисляла наши прегрешения перед понуро молчавшими родителями. Ася Константиновна – наш классный руководитель, то краснела, то покрывалась бледностью, беспомощно заламывая руки. И безуспешно пыталась вклиниться в трагический монолог Маргариты.

– Как же так? – вопрошала добрейшая Ася Константиновна, покрываясь красными пятнами, – Зачем рисовать все чёрной краской? Они, – жест в сторону нашей компании, – Защищали честь района на соревнованиях по гребле на байдарках и легкой атлетике. Первое место в районе! Участвовали в конкурсе «Алло, мы ищем таланты!» А музыкальные вечера? В игре «Зарница» им нет равных по всей Сванетии. И вот что я вам скажу, Маргарита Генриховна! Не только в районе, но и в области о нашем 10-ом «А» говорят только хорошее. А симфония, которую сочинил Каха? Он первое место занял в крае! Сам заведующий школьным образованием похвалил и вручил грамоту! И премию, денежную! А куда Чкония её отдал? В фонд родительского комитета, чтобы на межгородские экскурсии могли поехать дети из неимущих семей!

Ася Константиновна с негодованием смотрела на учительницу математики:

– Я вас вообще не понимаю, Маргарита Генриховна! Неужели всё так плохо в классе, мною руководимом? И оценки прекрасные, и спортивные достижения налицо, а поведение… С этим соглашусь, есть недочёты. Но… Они исправятся! Обязательно! И прощения попросят? Так? – она умоляющим взглядом смотрела на нас.

На этих словах, у Маргариты будто сорвало «стоп-кран». Воздух зазвенел от напряжения и безысходности. Первым не выдержал историк – Автандил Николаевич, по совместительству – завуч по воспитательной работе. Он извинился и вежливо, но твёрдо прервал Маргариту. Потом вкрадчиво заговорил о моральном облике комсомольца, соглашался с раскрасневшейся математичкой, что такое поведение в выпускном классе недопустимо. Взволнованно кивал головой в такт её словам, а потом, выждав момент, бережно взял Маргариту под руку и вывел в коридор.

Мы сидели и ждали в полной тишине. Кто-то из родителей полушёпотом обещал всыпать нам дома по первое число. Ася Константиновна разговаривала с родителями, успокаивая и утешая.

Под ручку завуч и математичка проходили целый час. Мы сидели за партами. Каха, не выдержав, подпрыгнул к замочной скважине и прилип:

– Автандил что-то шепчет Маргарите! – торжественно комментировал Чкония, – Ой! Что будет! Теперь они у окна. Позиция изменилась. Наступил ответственный момент. Решается судьба, – Каха старательно имитировал голос футбольного комментатора, – Опять! Напряжение возрастает, опасный момент! Маргарита ужас как возмущается! Руками как сигнальщик машет.

Не разобрать, что… Перед самым носом у нашего защитника. Ого! Игра меняется стремительно, но мастерство не пропьёшь! Маргарита прорывается вперёд и терпит неудачу: атака переходит в зону защиты. Но возникает препятствие! Что это? Запрещённый приём! Где судья? Почему не показывает красную карточку? Маргарита руками машет! Невиданное дело! И сильно машет! Будто сигнальщик на корабле. Нет! Скорее, похоже на Дусины трусы…

Класс захохотал. Сторожиха за школой развешивала выстиранное бельё. Её трусы огромного размера, под порывами морского ветра действительно напоминали сигналы симафорной азбуки. Вдруг Каха радостно заора:

– Го-ол!

И Аделаида Никифоровна не выдержала.

– Чкония! Немедленно отойди от двери! Ты слышишь, что я говорю? – крикнула она Кахе, но он небрежно отмахнулся и опять припал к двери, продолжая комментировать.

– Немного сборных такого уровня, доложу я вам, друзья мои! Такие игроки! Такое мастерство! Автандил включился. Ух! Без остановки шпарит! Чисто патрульное судно на захват нарушителей идёт. Молодец! Он за нас! Чувствует мое сердце! Ребя, – восторженно завопил Каха, – Маргарита улыбается, ура! Победа! Она досталась не легко. Но будем жить! Казнь отменяется!

– То, что ты подглядывал, будет доложено завучу, – прошипела Аделаида, оскорбленная полным пренебрежением Кахи к её персоне.

– На здоровье, – пожелал он весело и сел рядом со мной.

Но тут, неожиданно, включился, молчавший до сей поры комсорг Лёшка Омельченко.

– Да уж, займитесь, наконец, своим любимым делом, Аделаида Никифоровна, – жёстко сказал он, – Вы ведь всегда в первых рядах, если надо кому-то шепнуть, что-то сообщить, оклеветать, отблагодарить? Не правда ли? Могу порекомендовать. Проверено. Обращайтесь сразу в ООН или, например, напишите открытое письмо Генеральному секретарю ЦК КПСС. А дочурка вам поможет.

Лёшка говорил негромко, и от этого его слова звучали зловеще весело. Аделаида багровела и молчала, не зная, как реагировать, обескураженная и растерянная, только обиженно фыркала.

Что тогда говорил математичке историк – тайна, покрытая мраком. Но нас распустили по домам, обещая озвучить наказание завтра.

Утром в школе около доски объявлений стояла толпа. При нашем появлении, она расступилась. Ребята сочувственно что-то говорили, ободряли, хлопали по плечу, ругали математичку и Лерку Гусеву с ее противной мамашей.

Приговор гласил: «Спортивную команду класса, где произошёл инцидент и срыв урока математики в составе учеников Кахи Чкония, Александра Дунаева, Алексея Омельченко и Сергея Агафонова лишить поездки на соревнования по легкой атлетике в Батуми». Мы оторопели. Удар был ниже пояса.

Крупными буквами, красным цветом были подчеркнуты фамилии лучших учеников 10-го «А». Кроме того, всей нашей компании объявлялся выговор по комсомольской линии с занесением в учетную карточку комсомольца. Под приказом стояла твёрдая подпись Гангрены – нашего справедливого директора – Эммы Гарегеновны Атамалян. Мы отошли совершенно растерянные и поникшие. Два наказания за один и тот же проступок! Как же так?

Я помню почерк секретарши Лидочки, которым был записан тот выговор в мой комсомольский билет, но сам билет, увы, не сохранился. Украшенный двумя взысканиями и карточкой учета уплаченных комсомольских взносов, он был украден вместе с сумочкой, привезённой папой из Риги.

Его утащили на вокзале южного маленького городка сразу после выпускного. Особенно я жалела о косметичке, в которой лежал флакончик модных в то время духов под интригующим названием «Может быть». Сейчас вспоминать об этом смешно, но тогда…

Первым уезжал из городка Сашка Дунаев. Уезжал в Тбилиси – поступать в Артиллерийское училище. На проводы пришла вся наша компания. И вот там-то я и простилась с новой сумочкой и с комсомольским билетом.

В то утро, мы не знали и не могли себе представить, что пройдёт не так много времени, и мы будем расставаться не только с идеологическими документами юности, но и со своей страной.

Тогда выговор по комсомольской линии обещал множество неприятностей. Но ожидание наказания за украденный билет не могло сравниться с запретом на поездку в Батуми, где должны были проходить краевые соревнования. Запрет перечёркивал полгода нашей работы и воспринимался нами как трагедия.

После сорванного урока и комсомольского собрания наказали не только спортивную команду, сняв с соревнований, но и нас – группу поддержки. Тоню Назаренко – редактора школьной стенгазеты, ответственную за выпуск, Мамуку Маитурадзе – фотографа и меня – автора школьной газеты и радиопередач, обычно писавшую очерки и стихи на злобу дня. И даже Мышку – Софью Смирнову – распорядителя, казначея и ответственного хранителя спортивного инвентаря. Соревнования начинались через два дня в первые дни весенних каникул в Батуми.

После уроков мы остались в пустом классе. Рядом в смежной комнатке-лаборатории методично капала вода из крана и громко стучала в старой раковине. Мы чувствовали себя опустошёнными и несчастными. Спортсмены молчали. Тоня Назаренко – наш ответственный редактор безучастно смотрела в окно. Мамука Маитурадзе – пытался её утешить. Но Тоня раздражалась, и даже в сердцах, прикрикнула.

– Что ты крутишься, как волчок? Не можешь посидеть на одном месте? Не мельтеши перед глазами. И без тебя тошно. Лучше б придумал, что нам делать. Или кран почини – слушать невозможно!

Мамука тоскливо посмотрел на Тоню, покорно поднялся и побрёл в лабораторию. Возясь с краном, он прокричал:

– Я придумывать не мастак. Что делать? А я откуда знаю? У тебя в распоряжении вон сколько народа! Пусть придумают!

Сонька Смирнова, безнадёжно вздохнула:

– Соревнования по легкой атлетике, через два дня! В Батуми! Как мы доедем? На чём? Что тут придумаешь? – она беспомощно развела руками.

– Так готовились! Так хотели поехать! – Сонька заплакала…

Мамуке удалось прикрутить кран, и он, отливающий синевой, с горящими сливовыми глазами, выскочил из комнатки и закипел:

– Я придумал! – закричал он, – Грандиозный план!

Все с интересом уставились на Мамуку.

– Надо пойти к Гангрене и поставить вопрос ребром: как это вообще возможно – лишать межобластных соревнований лучших спортсменов школы? А если она не согласится – устроить бойкот урокам математики и потребовать отстранение Маргариты Генриховны от преподавания в параллели 10-х. Можно и повод придумать, например, из-за невозможности найти общий язык с учениками и чёрствость характера.

Он кипятился, бегал вокруг нас по классу, краснел и воздевал руки к небу, ссылался на принцип демократического централизма – основу управления.

– К Гангрене ты пойдёшь? – наконец, хмуро спросил Лёшка-комсорг.

– Я? Почему я? – Мамука смутился. Все вместе… Можно было бы пойти всем, – забормотал он, и его щёки с пробивающейся черно-синей растительностью побагровели.

– Ты, Мамука, обвиняешь Гангрену в непоследовательности, – встрял печальный Граша, – А это не её принцип.

– Почему? – горячился пришедший в себя Мамука, – придём все вместе, толпой, потребуем!

Это же не для себя! Это честь школы! – Мамука с надеждой на поддержку смотрел то на Лёшку, то на Сергея, то на девчонок.

– Как ты себе это представляешь? – Каха Чкония усмехнулся, – Сначала Гангрена подписывает приказ, вывешивая его на всеобщее обозрение, а потом, мы, значит, приходим, смело требуем, и Гангрена пятится назад. Так, что ли?

Мамука сидел опечаленный…

– Но нельзя же смириться. Форму вон купили. Столько сил потратили, но достали! Фотоаппарат новый. Зачем все это?

– Язык зря не вываливай! Молчание – золото, знаешь? – Лёшка внимательно посмотрел на Мамуку, тот опять сник.

Нечего было даже думать о том, что наша Гангрена вдруг расчувствуется и отпустит нас на соревнования после всего, что произошло. Наша директриса, прошедшая войну с первых дней до Берлина, отличалась строгим характером, непоколебимой решительностью и отвагой. По городку ходила легенда, что Эмма Гарегеновна одна усмирила шестерых приезжих строителей.

– Как-то приехали в город шабашники, сделали работу, получили расчёт и ну ходить по городку, искать приключений на эту, на свою, на чем сидят, – обычно начинал рассказ местный пьяница дядя Миша, по прозвищу Мишка-фонарь за постоянные синяки то на скуле, то на лице.

Кличка намертво к нему приклеилась, невзирая на почтенный возраст: синяки появлялись у него с пугающей регулярностью.

Дядя Миша, подвыпив и войдя в раж, рвал на себе тельник и со словами:

– Вашу мать, сэр! – бросался на обидчика или на толпу. Количество людей не имело значения. Никакие препятствия не могли остановить мятущуюся душу бывшего старшины второй статьи. Мишка-фонарь наливался непонятной гордостью и продолжал:

– Ходют победителями энти горе-строители, значится… Ну, дело понятное – зашли в магазин. А как иначе? Год не пей, а после шабашки – выпей! Так же? А там бабки стоят, глаза бы мои их не видели. Хто за молоком, хто за сахаром. Робяты давай куролесить. Меня! Я, между прочим, первым стоял, отпихнули от прилавка, не посмотрели, что инвалид войны, заслужОный и ранетый… Мать твою за ногу! Потом к Люське-поварихе приставали, она тож в магазин приволоклась. Титьки ейные им понравились. Так это, знамо дело, губа не дура. Люськины титьки… Они всем нравятся. Стой и смотри, как водится. Опять же, за погляд денег не берут. Так ведь? А они – хватать! Это уж ни в какие ворота! Тут уж… Братва, свистать всех наверх! Одним словом, куражились. А чё не куражиться, если есть на что? Денег им отвалили – мама не горюй! В этой самой очереди и стояла ваша Эмма Гар… Гарге… Одним словом, Гангрена ваша, ну, директорша, значится.

Именно в этом месте у рассказчиков начинались разногласия в вариантах развития дальнейших событий. Инвалид Мишка-фонарь – вечно пьяненький, прячущий от жены несколько рублей с пенсии, чтобы купить «читушечку», говорил, что Гангрена вмиг выхватила пистолет, да как долбанёт прямо в потолок. Стекла вылетели, все разбежались! Он выпучивал глаза и показывал гримасой, как было страшно.

– А Гангрена-то, видать, что войну прошла. У меня глаз намётанный. Схватила она бельевую верёвку и связала энтих самых, хероев, которые от выстрелов на полу хоронились. Так строем и привела, хоть и они и обосрались маненько. В милицию привела, в милицию, куда же ещё? – уточнял, пьяно улыбаясь, Миша.

Когда же мы начинали сомневаться, откуда у Гангрены пистолет в мирное время, а главное – откуда взялась бельевая веревка, и почему мужики были немного того, подмоченные, не в себе?

– Так-таки обосрались? Как это? – обычно спрашивал кто-нибудь на этом месте.

– Чо как? Чо непонятного? – сердился дядя Миша и божился, видя, что ему не верят, – Натурально, каком! Вот те крест!

Он осенял себя размашистым остервенелым крестом.

– В разведке и не такое случалось. Сказывали бывалые. Знаем, не протреплемся. И пистолет был, и верёвка… Всё моё ношу с собой – закон разведчика! Вот и Эмма, видать, тоже. Баба лихая! Уважаю! Испугались мужики, известное дело: не ровен час бошки всем прострелит, доказывай потом, что с имя был, с бошками-то, – на этих словах дядя Миша обычно просил нас подкинуть недостающие ему для полного счастья пятьдесят копеек.

Вторая версия звучала намного скромнее. Бывший боцман дядя Сеня, работающий вахтёром в Горисполкоме и потому страшно важничая, озвучивал свою версию с большими паузами, шевеля губами в тех местах, где нужно было сказать матерное слово. А так, как он разговаривал исключительно с помощью ненормативной лексики, то паузы затягивались. Дядя Сеня в эти моменты делал большой глоток из фляжки, которую постоянно носил во внутреннем кармане старого морского кителя. И в окончании рассказа фляжка была пуста.

В его изложении наша Гангрена громко закричала на мужиков: – «Стоять!» – и обложила их таким отборным матом, что я – матёрый боцман, без подмесу, морской дракон – слыхом не слыхивал!» – тут дядя Сеня шевелил губами, пропуская через себя сказанное Гангреной и приходя от этого в полный восторг.

– Атомная бомба взорвалась и подмести забыли! Чесссслово, бля буду! – он в который раз доставал фляжку, делал глоток, и заканчивал на подъёме, – Гангрена ваша – женщина уважаемая. Умеет взять за ноздрю. И сказала, как следует, и сделала, как положено (глоток из фляжки). Только имею вопрос: откуда вызнала слова? Я ж сам не Пупкин и не Пендюренко, бля буду, чёрт тебе в душу мать. У меня зад в ракушках, на флоте больше, чем вам лет, а такого не слыхивал! – удивлялся дядя Сеня и прикладывался к фляжке, – Одна, на шестерых! Попёрла, как танк! Шелупонь, ясен пень, зашкерилась, присмирела. Из кубрика вышли, клеша растопырив, а назавтра их и след простыл. Так-то вот! Знай наших! Всё пропьём, но флот не опозорим! – гордо заканчивал рассказ старый боцман дядя Сеня.

И хотя вторая версия была более правдоподобна, мне, да и всей нашей команде хотелось верить в первую. Но в чем мы ни капельки не сомневались, так это в том, что «махать шашкой» Гангрена умела, нрав имела суровый, характер – принципиальный. И головы летели в разные стороны, несмотря на чины и звания. Тем более, что совет ветеранов войны в городе возглавляла наша Эмма и держала в строгости не только школу, но и в Горисполкоме к её мнению очень даже прислушивались. Она могла «построить» всех, включая, страшно сказать, начальника порта! Невзирая на то, что порт шефствовал над нашей школой и помогал всем, чем мог.

Настроение было подавленное. Мы уже были готовы покориться судьбе. Но тут Лёха Омельченко встал и предложил «не сдаваться» таким тоном, что все воспрянули духом. Уж если Лёшка решил, то…

– А что, собственно, ты предлагаешь? – потребовал объяснений Граша.

– Вечером у моря я объявляю общий сбор, там и порешаем, – таинственно пообещал Лёшка.

Глава 8

.

Дус

Ещё в октябре родительский комитет организовал для параллели 10-х классов поездку в Тбилиси. Автандил Николаевич, историк, взялся нас сопровождать и согласился провести экскурсию по своему родному городу.

Начинались долгожданные каникулы. Мы рвались из школы прочь, предвкушая свободу. И хотя нам постоянно твердили, что десятый класс решает много в нашей жизни, все уши прожужжали, что мы должны заниматься целыми днями и поступить хоть в какое-нибудь высшее учебное заведение, мы жаждали только одного – делать то, что нам нравится…

Тем более, что южное лето заканчивается поздно. А сидеть за партами в сентябре-октябре, когда за окном плюс 25 и вода в море чуть меньше 20-ти – та ещё мука.

Радость и предвкушение полной свободы переполняло нас. Мышка хвасталась, что её отец договорился со своим начальством насчёт большого автобуса, и сам сядет за руль. Ехать предстояло часа четыре. Родительский комитет решил обернуться за один день, поэтому выехали рано.

Едва только рассвело, а за окнами уже мелькали пригороды. В салоне царила непривычная тишина: ребята досыпали в креслах автобуса. А за стёклами проплывали настоящие чудеса. Мы ехали вдоль реки…

Осень только тронула жёлтыми мазками зелень, живописно облепившую берега Риони.

Величественный покой воцарялся за городом. Торжественно-багряные листья, промытые осенними дождями, блестели дорогим украшением. И будто старинное зеркало с повреждённой амальгамой, расстилалась тихая, присмиревшая река в окнах автобуса. Спать расхотелось, и все ребята неотрывно смотрели в окна.

Проезжая городок Сенаки, Автандил Николаевич стал рассказывать. Вдохновенно блестя глазами, отчаянно жестикулируя, историк говорил, что однажды в этих горах разгневанные непослушанием людей боги, заковали в пещере грузинского героя Амирани, нарушившего их запрет: он передал людям божественный огонь. И люди почувствовали себя всесильными и равными богам.

– Это вы рассказываете миф о грузинском Прометее? – удивлённо присвистнул Каха.

– Не совсем так, – мягко поправил его Автандил, – Пещера близ Сенаки, где ведутся сейчас раскопки обнаружена давно. Когда я учился в Тбилиси на историческом, уже слышал о ней. Пещера до сих пор изучается археологами – моими сокурсниками. Они меня недавно удивили – пытаются научно обосновать версию о том, что миф о грузинском герое Амирани намного старше мифа о древнегреческом герое Прометее. Понимаете? Старше! Конечно, это всего лишь гипотеза, но как интересно!

Автандил Николаевич довольно потирал руки.

– Ничего себе! – воскликнул Граша, – Значит, в той пещере были поселения времён IV века до нашей эры? Или ещё более ранние? Иначе, зачем утверждать, что миф об Амирани первичен?

– Умница, Агафонов! Какой хороший вопрос! Он уже сам по себе стоит отличной оценки.

Ребята одобрительно загудели. Автандил Николаевич восторженно смотрел на Грашу.

– Иберийское царство Картли, располагавшееся на территории сегодняшней Грузии возникло в lll веке до нашей эры! Вы только представьте! А мифы Древней Греции нам известны лишь с IV! И то – из поздних произведений Эсхила, Гесиода и других древнегреческих авторов.

А что это значит? Значит, тут вступает история о так называемых, «блуждающих сюжетах». Кто-нибудь слышал об этом?

– Нет, – дружно выдохнули мы.

– Дети мои! У каждого народа всегда есть свои герои, сказки или легенды. Задача археологов не только найти остатки цивилизаций, но главное – докопаться до культурных пластов того времени. Если хотите, определить моральные ценности народа, жившего много лет назад! А потом уже первичность находки или сюжета. Понятно? Вот легенды и гуляют по миру.

Мы закивали.

– Посмотрите, как схожи истории! Несмотря на тяжкие страдания и Амирани, и Прометей остаются твёрдыми и непреклонными в стремлении сделать свой народ счастливым. И оба страдают за самоотверженную любовь к людям.