Мила Тумаркина "Воскресный день"

Засыпая, я всплакнула. Мне было жалко бабушку, прожившую долгую жизнь всего с двумя подарками.

Теперь в этой золотой коробке хранились старые тетрадки с первыми стихами, письма от друзей, школьные табеля моих детей и дорогие мне фотографии, чёрно-белые, сделанные не так, как принято сейчас – наскоро, айфоном, а настоящие – проявленные в тёмноте ванной.

Я неловко повернулась в тесноте комнатенки. Коробка упала, и фотографии рассыпались.

Я опустилась на маленькую скамеечку-стремянку: со старых фотографий смотрел другой мир – родной, почти забытый, но другой.

Я растерялась… В коробке жили истории из прошлой жизни, и та, давешняя, которая разбудила на рассвете. Снимки резко отличались от сегодняшних отсутствием придуманных поз и суеты, четкими черно-белыми контурами. Во времена моей юности, чтобы сделать фото готовились как на праздник.

Мой дед, да и все остальные мужчины перед походом в фотоателье шли стричься в парикмахерские, женщины делали прически, надевали нарядные платья, отглаживали костюмные пары. Пойти в фотоателье считалось важным событием. Потом долго ждали очереди, ждали, пока мастер выбирает положение и устанавливает, кто и где сядет, или подле кого встанет. Рассаживались, спорили, менялись местами и мучительно смотрели в глазок фотоаппарата, боясь закрыть глаза. А когда все уставали, раздавался очередной возглас фотографа: «Внимание, снимаю!» И через неделю фотографии были готовы.

За ужином, когда за столом собиралась вся семья, дед тщательно вымытыми руками открывал конверт с долгожданными снимками и в торжественной тишине передавал их бабушке.

Она долго вглядывалась в лица и выносила приговор: хорошо вышли или неудачно, и надо снова идти фотографироваться.

Я же видела в родных непривычно-чужое выражение или черты давно ушедших родственников, старинные фотографии которых любила рассматривать в альбомах. Но глаза на тех прежних фото и впрямь получались необыкновенными, наполненными чем-то значительным.

Я перебирала рассыпанные карточки из коробки, и время останавливалось. А я мчалась…

Шестнадцатилетняя девчонка с сомнениями, страхами и бесконечной верой в хорошее, летела по мосту длиной в 30 лет. И лишь успевала удивляться счастливым и горьким мгновениям, пережитым тогда. Может, для этого и нужно рассматривать старые фотографии, чтобы встретиться с собой, давешней?

Общий снимок 10-го «А» класса с выпускного школьного вечера лежал сверху и оглушил запахом только что сорванной сирени. На губах появился вкус клубники, собранной бабушкой в тот день мне к завтраку.

Я проснулась рано и немедленно подбежала к зеркалу. Ещё с вечера правый глаз покраснел и чесался. И по совету подружек я то и дело просила знакомых, встречавшихся по дороге в магазин, совать кукиш мне в лицо в надежде, что собирающийся сесть ячмень испугается и пропадёт.

Но не тут-то было. И утром, переливаясь всеми оттенками красно-синего, на глазу красовался здоровущий нарыв. Ему и дела не было до моего выпускного.

Ужас охватил меня с ног до головы. Было ясно, что с таким глазом идти на вечер – нельзя. Всё пропало. Я отчаянно рыдала, когда в комнату зашла бабушка и осмотрела глаз.

– И чего ревём? Подумаешь! Ноги-руки целы, голова на месте – уже хорошо.

Слёзы от этих слов полились водопадом. Но бабушка небрежно и даже насмешливо быстро прекратила извержение:

– Сделаешь хуже, – она внимательно осматривала мой глаз, – То-то будет картинка, если к такому глазу прибавишь красные глаза и нос.

Бабушка ласково вытерла мои слёзы передником и обняла. Я перестала всхлипывать и затихла.

– Идём завтракать? А? Есть очень хочется. Война войной, а обед по расписанию. Так говаривали мои солдатики, – шептала бабушка, а сама поднимала меня с постели, – А какие оладушки получились! Давай быстрей! Остынут! Или дед позарится. Он всё утро, как кочет возле курицы. Вон, какие круги нарезает! Мы обязательно что-нибудь придумаем!

И моя гениальная бабушка придумала.

– Тебе нравится Кутузов? – неожиданно спросила она, когда я, заканчивая с оладьями, с упоением поедала только что сорванную с грядки клубнику.

Я чуть не подавилась ягодой и уставилась на бабушку.

– Он кто? Полководец? Что ты имеешь в виду? – ошарашенно спросила я.

– А вот что.

Бабушка вышла и через минуту принесла чёрную резиночку и два крепдешиновых чёрных квадратика. Ловко орудуя ножницами, она вырезала из квадратиков два цветочка каждый с пятью лепестками и наложила их друг на друга – получилась полупрозрачная роза. И затем также ловко прикрепила к резинке чёрный крепдешиновый цветок. Как ни странно, но эта своеобразная повязка производила необыкновенно элегантное впечатление. Как и платье, присланное папой из какой-то «загранки» с оказией: молодой мичман доставил его за день до выпускного.

Папин подарок меня поразил. Я ожидала увидеть что-то голубое, розовое, воздушное.

Настоящее платье принцессы. Но наряд больше подходил для буржуазной богемной вечеринки с коктейлями.

Чёрное платье в крупный белый горох, с пышной юбкой и узкой талией да в добавок с открытой спиной делало из меня кого угодно, но только не принцессу. Во всяком случае, ученицей советской школы я не выглядела.

Дедушка одобрительно кряхтел.

– Да уж! – наконец произнёс он восторженно, – Ты в этом платье похожа на подругу какого-нибудь романтического художника-импрессиониста с Монмартра, например.

Как отцу пришло в голову подарить мне такой наряд для последнего вечера в школе – ума не приложу. Но в зеркале отражалась совершенно нездешняя девушка – чужая и загадочная. Образ получался слишком изысканным и киношным.

Но ничего сделать нельзя. Купить другое платье мы с бабушкой не успевали. Папин сослуживец заехал к нам и передал подарок день назад, хотя из письма отца должен был успеть гораздо раньше.

Молодой мичман долго извинялся, сетовал на неотложные дела, отказался от предложенного бабушкой обеда. Он, торопясь, передал большой, обёрнутый розовой бумагой пакет и быстро уехал на служебной машине, сославшись на острую нехватку времени. Так что выбора у меня не было.

Когда же я надела на глаз повязку, сооружённую бабушкой, дед восхищённо охнул и, осмотрев меня со всех сторон, довольно сказал:

– Будто с голливудского рекламного плаката 40-х! Да-а-а! – он обошёл вокруг, – Признаться, таких красавиц я видел только в трофейных фильмах. И то – это были актрисы!

Бабушка расхохоталась.

Дед радостно продолжал:

– Помню, одна была очень уж хороша, – он залихватски подкрутил несуществующий ус и лукаво смотрел на бабушку.

Та лишь отмахнулась от него, продолжая аккуратно разглаживать пышную многослойную юбку нарядного платья.

– Память уже не та – фамилию забыл, – дед сморщился, смешно чихнул. И глубоко задумался.

– А-а! – наконец, крикнул он в восторге,– Ава Гарднер! Вот как её звали!

И обратясь к бабушке, потребовал подтверждения:

– Правда, наша Лика похожа на Аву? Сладкая моя?

Бабушка, смеясь, согласилась и повесила отглаженное платье на вешалку. Я не знала, как отнестись к этому сравнению. Ни трофейных фильмов, ни Аву Гарднер я в глаза не видела. Но образ, что отражался в зеркале, меня впечатлил.

Дед беспрестанно хвалил мой наряд, хвалил бабушку и папу.

– Ещё бы, – говорил он свое любимое, – В таком виде не стыдно и к датской королеве на приём пойти.

Бабушка, покопавшись в кладовке, прибавила к наряду ещё бисерную сумочку, висевшую на кожаном шнурке, и чёрные гипюровые перчатки.

– Всё, убили! Начисто! Сразили наповал, лежу и дышать от восторга не смею! – шутливо вопил дед и театрально падал на ковёр, будто в обморок, смешно задирая ноги в старых домашних тапочках.

Волосы к вечеру мне убрали в высокую прическу, где и спряталась резиночка от повязки.

Когда я пришла в школу, все – выпускники и учителя – приходили на меня смотреть.

Ячмень неожиданно сдулся, видимо, от чрезмерного внимания. Все девчонки-одноклассницы выстроились в очередь: жаждали примерить повязку и даже сделать фото на память. И повязка, и бабушкина сумочка с гипюровыми перчатками пошли по рукам.

Взгляд Эммы Гарегеновны, нашего директора, прожёг мне спину, и я оглянулась. Гангрена подошла и, не таясь, внимательно рассмотрела меня. Первый раз я увидела, что она удивлена.

Я испугалась, боясь, что она велит мне уйти домой и переодеться. Но к моему удивлению, Эмма Гарегеновна похвалила наряд, заметив что «красиво, и во вкусе не откажешь».

Я залилась краской, смутилась.

– Необычно, – вынесла вердикт директриса, – И тебе идёт.

А потом, приблизившись ко мне так, чтобы только я слышала эти слова, продолжила:

– Только внешность – не залог счастья, девочка. Ум и талант – тоже. Запомни.

Она говорила медленно, будто ей что-то мешало выговаривать слова. А может, мне показалось?

– Во всяком случае, не растеряй свою детскую веру в справедливость.

Она помолчала. И только глаза её необычно поблёскивали в полумраке зала.

– И будь счастлива. Хотя бы за меня, – Эмма Гарегеновна резко отвернулась и пошла. Её спина, уходящая вглубь школьного коридора, всегда прямая, опала, плечи ссутулились, будто кто

–то невидимый взвалил на неё непосильную ношу.

На том выпускном фото я, как «белая ворона», вернее, «ворона в белый горох», стою полубоком, чтобы не было видно правую половину лица, где так неудачно, а может и слишком удачно – красовалась повязка, скрывающая ячмень. И друзья рядом – юные, веселые и живые. Все мы беззаботно смеёмся от радости и вдруг наступившей свободы, уверенные, что так будет всегда.

Лёшка и Мамука, Сашка и Каха Чкония, рыжая Тоня и Лерка-ябеда, Мышка и Граша -

Сергей и Соня. При воспоминании о них губы сами растянулись в улыбку, внутри потеплело, и поднималась волна необыкновенной нежности.

Мышка всегда была рядом с Грашей – Сергеем Агафоновым. Она пришла в наш первый класс в середине учебного года. Маленькая, испуганная, застенчивая, жалась к учительнице и не хотела отпускать её руку. Все смеялись, и только Граша подошёл и предложил:

– Будешь сидеть со мной?

Мышка вскинула испуганный взгляд, но отпустила руку учительницы и села с Грашей за парту. И с той поры они всегда были рядом: веселая, открытая Соня и серьезный, сдержанный Сергей.

Когда я о них думаю, перед глазами возникает греческий остров Родос и та необыкновенная экскурсия под интригующим названием «Поцелуй морей» – Прасониси.

Приехав ранним утром и выйдя из автобуса, мы с мужем замерли. Картинка и вправду была фантастической: огромное светило гигантским огненным шаром вставало сразу над двумя морями. С холма, где остановился автобус, можно было видеть две зеркальные чаши, наполненные до краев. Моря, разделённые лишь узкой песчаной полоской, соединяли свои воды воедино, подчиняясь необыкновенному ритму.

Я, изумленная, застыла на этом холме. И никакие силы не могли в тот момент утащить меня оттуда. Плыл запах чабреца и розмарина, огромными кустами усыпавшими холм. С правой стороны волновалось Эгейское море, с другой – тихо блестело ровное зеркало Средиземного.

Первое – солнечное, желтое от песка, вздыбленное ветрами, играючи, неслось вприпрыжку, перебирая маленькими ногами-волнами навстречу новому дню. Его заполонили разноцветные кайтборды – воздушные змеи, укреплённые на досках. Картинка напоминала рисунок ребенка – яркий, непосредственный и веселый. Другое, Средиземное – серо-стальное в утренний час, спокойно раскинулось в полную ширь, вальяжно, нехотя отвечая на ласки ветра. И лишь изредка гордый парусник скользил, подставляя солнцу свою длинную шею. Иногда, по серебристой глади лениво пробегали барашки, повинуясь негромкой просьбе ветра, но вскоре волны забывчиво успокаивались. И сверкала алмазной россыпью серо-голубое зеркало без единой морщинки, переливаясь под лучами солнца синими и бирюзовыми гранями.

Только в полдень морям наскучило играть с ветрами. Они затосковали одновременно и подняли вверх гребни волн. И соединились в поцелуе их воды, выплеснув на узкую полоску песка всю свою нежность.

Я, потрясённая увиденным, даже заплакала от переизбытка эмоций. И поздним вечером, в отеле, неожиданно рассказала мужу всё: и про Мышку с Грашей, и про нашу школьную компанию, и про маленький морской городок, где на том злополучном уроке математики перед весенними каникулами я стояла у доски, не зная ответа.

Глава 7

.

Собрание

После сорванного урока в школе был скандал. Маргарита Генриховна Шульц – учитель математики – созвала внеочередное комсомольское собрание 10-го «А» вместе с родителями. За школьными партами сидели мамы, папы и бабушки. Некоторым места не хватило, и они жались у стен, под портретами Эйнштейна и Пифагора.

Великие смотрели равнодушно в огромные окна класса, в синеющее за ними небо и, казалось, им была чужда бурлящая жизнь внизу, как Гулливеру жизнь лилипутов.

Лерка картинно переживала и громко рыдала, особенно, когда важная Аделаида Никифоровна бросала на неё многозначительный взгляд. Рядом тихо вытирала слёзы мать Сашки Дунаева. Нина Ивановна – худенькая, измождённая женщина, похожая на воробышка, напротив, старалась слиться со стеной школьного кабинета будто хотела исчезнуть в ней или провалиться под землю.

Собрание начала председатель родительского комитета. Она, по обыкновению, громко упрекала сашкину мать в чёрной неблагодарности родительскому комитету, и лично ей, Аделаиде, которая ночей не спит и все заботится об учениках 10-го «А», как мама родная, в то время, как остальные родители, тут она сделала рукой полукруг в сторону сидящих с нами родителей, не смотрят за детьми и бросают их на произвол улицы.

– Совесть надо иметь! – бушевала Аделаида, – Мы им и бесплатные обеды, и учебники, и путёвки, вывозим их на разные экскурсии, а что в ответ? – она патетически показывала пухлой рукой в сторону сашкиной матери, стоявшей рядом с моей, только что вошедшей в класс, бабушкой.

– Неблагодарные! – пафосно произносила Аделаида, – Надо ставить вопрос об исключении! Таким ученикам нечего делать в советской школе.

Председатель родительского комитета выпрямила спину и гордо покачивая бёдрами, села на первый ряд, еле втиснув тело за парту.

– Ну-у! – разочарованный началом, завуч Автандил Николаевич медленно выходил на середину класса, и улыбаясь, будто ничего не произошло, смотрел на испуганных родителей.

– Почему сразу исключить? Совсем не наш метод. Это не что иное, как пораженчество! И кто это «мы»? Сначала необходимо разобраться в ситуации, а потом принимать решения, как вы думаете? – примирительно возражал наш добрейший историк, – И благодарность здесь не при чём, как и ваши скоропалительные выводы. Это не вы, а государство в лице родительского комитета помогает семьям, которые оказались в трудном положении. Вы – лишь инструмент этой помощи.

Историк посмотрел в сторону Аделаиды.

– Кстати, насчёт вашей переработки и усталости? Вы сами, Аделаида Никифоровна, вызвались возглавить родительский комитет. Помните? Приходили ко мне в кабинет, горячо убеждали в его необходимости, настаивали. Я очень хорошо помню. Что же теперь? Если вам трудно это делать, ради Бога, только скажите. Мы найдём замену, а вы отдохнёте, – завуч без улыбки смотрел на Аделаиду.

На последних словах Автандила Николаевича все ребята дружно зааплодировали, а родители также дружно зашикали на нас. Аделаида не ожидала такого поворота, и моментально изменила тактику. Она улыбалась всем и нам, и моей, сурово молчавшей бабушке, и даже сашкиной матери. Потом пожала плечами и уже подобострастным тоном проговорила:

– Вы, как всегда, правильно рассуждаете, Автандил Николаевич. Я не жалуюсь, я хочу помочь. Именно моё желание помочь движет мною. А может, и впрямь, Александр Дунаев здесь не виноват. Давайте разбираться! Я настаиваю на этом и хочу знать, кто зачинщик, кто так плохо поступил с учителем математики и с моей дочерью?

Лерка тут же заплакала, как по команде. Аделаида бросилась её утешать.

– Пусть Маргарита Генриховна скажет, как было дело, а мы послушаем очевидца, так сказать, события, и примем решение, – проговорила командным тоном могучая Аделаида.

– Свидетеля в зал суда! – выкрикнул Жорка Ованнисян с задней парты. И все опять засмеялись.

Но тут из-за стола поднялась математичка. Строгая и недовольная «разрешением на выступление» от Аделаиды, Маргарита Генриховна с покрасневшим лицом, не предвещавшим ничего хорошего, вышла на середину класса.

Прежде всего, она сухо поблагодарила родителей, пришедших на чрезвычайное комсомольское собрание. Так она его и назвала, добавив, что внеочередной сбор комсомольской организации совместно с родителями был собран по её инициативе и по причине экстраординарного, недопустимого происшествия в выпускном классе.

– Доколе? – трагически говорила математичка, широко разводя руками, – Доколе нам терпеть вызывающее поведение 10-го «А»?

Она покраснела ещё больше. Её лицо почти слилось с красным знаменем дружины, стоящим в углу.

– Сколько нам терпеть поведение, несовместимое со званием комсомольца? И, не побоюсь высокопарности, со званием будущего строителя коммунизма?

Тут взгляд Маргариты пробуравил меня насквозь. Увидев моё опавшее лицо и удовлетворенно вздохнув, она неожиданно повеселела и перешла на другой тон.