– Как у Василисы Ивановны! Чтобы по-настоящему! Чтобы как будто лимонад пьешь, и он в носу щекочет! Или когда на лыжах бежишь, и от мороза щеки красные! А вообще… Я меломанка, мне все нравится. Если песня хорошая, или там мелодия… Не все ли равно, кто сочинил? Да хоть блогер А4!
– Понятно, то есть ты – как тот кирпич, что с крыши свалился: лишь бы человек был хороший!
Тут уже Аурика, не сдержавшись, фыркнула в чашку. Все дружно рассмеялись, и Аня почувствовала себя совсем легко и просто. Ей уже все здесь нравилось: и эти маленькие, как наперстки, тонкие чашечки (дома они с папой пили чай из больших толстых кружек), и запах специй в кофе – что там, корица, кардамон, что-то еще неведомое? – и разноцветная гирлянда на окне, и два золотистых подсвечника в виде пальм, с недогоревшими длинными свечками, на подоконнике… Интересно, почему хозяева не зажгли эти свечи сейчас? Вон ведь у них мерцают другие, в двух красных глубоких подсвечниках, и еще в третьем, в виде странной голубой розы… Разве розы бывают голубыми? А впрочем, не все ли равно! Пусть идет, как идет, так даже интереснее!
– Хотите, я вам фотку покажу? Там Василиса Ивановна… Мы с ней на отчетном концерте…
Она выскочила в прихожую, сунула руку в карман пуховика… Да где же телефон? Только что ведь был тут!
– Гершель, не шали, – вполголоса произнес Борис Михайлович. – Это же гостья!
Аня недоуменно оглянулась – нет, в маленькой квартирке, кроме них, по-прежнему никого не было. А телефон… Да вот же он, на стуле! Прямо там, где Аня только что сидела! И когда это она успела туда его переложить? Вот балда, еще и задницей на него уселась и не заметила!
В набитом шкафу за спиной что-то недовольно завозилось, но Аня уже не обращала внимания: наверно, пальто какое-нибудь свалилось с крючка. Она увлеченно показывала Аурике фотки на телефоне, а Борис Михайлович как-то незаметно исчез из кухни.
Появился он минуты через две – и Аня виновато заерзала на стуле: в руках у него была гитара. Правда, не такая, как у папы и разного фестивального народа: не цветная, не с подключкой и не «палка со струнами». От этой гитары веяло чем-то старинным и основательным – и одновременно бесшабашным. Пожалуй… специями?
Борис Михайлович удобно уселся на стуле, привычным движением положил гитару на колено, едва заметно переглянулся с Аурикой:
– А ну-ка, Анечка, что ты скажешь об этой музыке?
Он тронул струны – и Аня услышала… фортепиано. Звук был такой непривычной для гитары силы и глубины, что девочке невольно показалось: в кухню внесли большой инструмент, похожий на доброго кита, и стены раздвинулись, чтобы вместить музыку.
Нет, это все же была гитара. Струны ее рассыпались колоколами и колокольцами, снежной искристой пылью, плясали, пели и хулиганили, сталкивая в воздухе разноцветные снежинки – и те звенели новогодним хрусталем. И тут же струны серьезнели, наливаясь синим зимним вечером, стараясь рассказать о чем-то печальном, пока не избытом, подспудном… И вдруг выплывали утренней светлой звездой из глубины колодца.
Аня слушала и не могла поверить: это – гитара?
Она очнулась только минуты спустя после того, как последний колокольный отзвук замер в воздухе.
– Что… это? Такое знакомое вроде…
– Это Бах, Анечка. Чакона.
– Как… Бах? Его разве можно… на гитаре? И… Я думала, он серьезный, как не знаю что!
– А он и есть серьезный. У него все – настоящее. Поэтому он – всякий. Он – во всем. И с ним можно – все!
Аурика задумчиво улыбнулась, провела рукой по глазам.
– Береле… А спой – нашу! Мне кажется, Ане…
Борис Михайлович хитро сощурился и, нагнувшись, ласково почесал ее пальцем за ухом.
– Скажи Гершелю, чтоб каподастр вернул, хулиган. Он, похоже, только тебя теперь и слушается… Нашу – так нашу!
Он снова тронул струны – и Аня очутилась в сказке.
Это была песня, чем-то похожая на те, что Аня слышала на бардовских фестивалях – и одновременно непохожая на них. Тут не было и следа раздражавшей ее натужной «душевности», когда большие тетки пытались зачем-то пищать и прыгать по сцене, как маленькие девочки, а большие дядьки изо всех сил изображали то простых, как три копейки, рубах-парней, то седо… не будем говорить, каких мудрецов, накрепко познавших жизнь («…за гаражами», ехидно добавляла про себя Аня, невольно вспоминая некоторых одноклассничков, которые несли нечто подобное, только не со сцены). Не было и вечного, не менее натужного ерничества. Песня вообще была странная, и музыка странная – скачущая, летящая, зовущая за собой и одновременно – не уговаривающая. Хочешь – лети за мной, навстречу чему-то незнаемому! А не хочешь – что ж, дело твое, мне пора!
Неужели это сочинил Борис Михайлович? И Аурика? Она же сказала – «нашу»…
– Борис Михайлович, а так научиться… можно?
Она сама испугалась своей смелости.
– Ну, не совсем так… Но хоть чуть-чуть похоже…
Борис Михайлович усмехнулся.
– Что, понравилось?.. А почему бы и не так? Тут, собственно, ничего такого особенного… Поставить руку, пальцы… Заниматься регулярно… Я ведь преподаю гитару. Как раз таким, как ты.
– Правда? – у Ани дух захватило от враз открывшихся перспектив. Вот это она удачно зашла, Василиса Ивановна к кому попало не пошлет!..
Но тут же в мозгу ехидно засипела противная мысль: а деньги? Кто будет оплачивать твои уроки? Папа и так… А курьерские заработки – она пока накопила едва ли треть…
Заметив ее враз поникшую физиономию, Аурика поняла, что снова пришло время вмешаться.
– Знаешь что, Анечка… Ты же сказала, что работаешь курьером? Ну, подрабатываешь… А нам с Бером как раз иногда нужно кое-что кое-кому передать. Не очень часто, раз в неделю-две. Хочешь, договоримся – ты будешь развозить наши поручения – что-нибудь вроде этой коробочки, как сегодня – а Бер станет давать тебе уроки? Правда, Береле, как удачно все получается?
Аня задумчиво, слегка насупленно молчала. Интересно, как на это посмотрит папа? Ему и так не очень по душе ее курьерские подвиги. «Смотри, заставят еще наркотики развозить, а ты и уши развесишь!» И бабушка туда же. Вечно у нее везде наркоманы и сутенеры…
– Мне надо с папой посоветоваться. А… коробочку вы так и не открыли?
Аурика улыбнулась – как показалось Ане, чуть грустновато – погладила пальцами серебристый картон.
– Мы и так знаем, что в ней. Хочешь, покажу?
И, прежде чем Аня успела ответить – развязала ленточку.
В серебристой коробочке лежала луковица. Просто – розовая луковица. И какое-то белое перышко, почти невесомое – попало, должно быть, случайно, откуда-нибудь из подушки.
– И это все?
«Вот так подарок на Новый Год…»
Борис Михайлович задумчиво крутил луковицу в руке.
– Знаешь, Анечка, так бывает: кто-то теряется – и сам не знает, что потерялся. Все вокруг его уверяют, что он… например, лук. И действительно, вроде похож. Кинь его в ящик с луком – никто и не отличит, и пустит, пожалуй, на суп. А потом станет плеваться да жаловаться, что луковица, мол, некачественная попалась. На что нужен такой лук, если он даже луком приличным быть не может? А посади такую луковицу туда, где ей следует быть… Вот, например, в этот горшок… Да поставь на окно, на солнце, в тепло… И расцветет – гиацинт.
Аурика двумя пальчиками осторожно взяла белое перышко, пощекотала Беру птичий нос.
– А из гадкого серого утенка может вырасти белый лебедь. Только не на курином дворе, там он не доживет – зарежут да набьют подушки! С куриных дворов надо вовремя уходить…
…Аня покидала этого чудной дом в легком обалдении. Она еще сама не знала, что с ней только что произошло и как ко всему этому следует относиться. Но новое знакомство прямо-таки звенело обещанием приключения – и этого было, пожалуй, пока достаточно.
В кармане пуховика болтались неизвестно откуда взявшиеся леденцы с имбирем и лимоном – хотя Аня могла бы поклясться, что никто из хозяев к ее одежде и близко не подходил. А в голове все крутилась странная песня Бориса Михайловича – Бера – и Аурики.
В детстве дальнем, на границе
Между явью и мечтой
Простучали мне копытца
Антилопы золотой.
Рыжей молнией промчалась
Вслед за солнечным лучом…
И с тех самых пор мечтаю
Я неведомо о чем.
Не богатство и не слава,
Не хозяйство и покой -
Манят даль меня и травы
За таинственной рекой,
На лесных звериных тропах,
Что уводят в небеса,
Там, где поступь антилопы
Вторит птичьим голосам.
В час веселья, в час печали,
В дни, когда звенит весна -
Золотой небесной далью
Моя полнится казна.
Я иду сквозь зимы, лета
И плачу за стол и кров
Неразменною монетой
Песен, музыки и слов.
Все пройдет, все снегом станет,
Как осенняя вода -
Только нежность и скитанья
Не истают никогда:
Там ликующим галопом
Вдоль ноябрьской межи
Золотая антилопа
Через сны мои бежит.
Глава 3
Солнце после Нового Года резко повернуло на весну – и на мороз. Пушистый снег под окном так и искрился в его лучах, собачьи и птичьи следы лежали на нем глубокими синими тенями, а небо было таким голубым, что Аурике на миг показалось – это март. В воздухе словно запахло скорым теплом, близким половодьем – и хрусткой корочкой наста, по которому так хорошо бежать на лыжах…
Аурика улыбнулась, вспомнив тот далекий мартовский день, одну из первых их с Бером лыжных прогулок.
Они неслись тогда через заснеженный лес, по лыжне, сначала укатанной, потом чуть подтаявшей, а позже снова подмерзшей – лыжне, на которой самым трудным было не продолжать бег, а остановиться. Не было ни ветерка, небо было жемчужно-серым, словно крылья лесного голубя-вяхиря – но с веток сосен и елей, под которыми пробегали лыжники, время от времени, как бы ни с того ни с сего, срывался снежный ком и попадал точнехонько за шиворот Беру или Аурике. Разгоряченные бегом, они хохотали, ничуть не обижаясь – в этот день, на самой кромке зимы и весны, им тоже хотелось шутить и дурачиться.
А потом – меж берез и туч вдруг блеснула пронзительная синева. Жемчужно-серое раздвинулось медленно, будто занавес в старинном театре – и пошло, и пошло, и синее сверкало все ярче, а потом из самой его сердцевины вдруг хлынуло – золотое. Золотистый снег, золотые и розовые стволы берез, словно облитые пламенем стволы сосен. Стая сорок, сорвавшаяся вдруг откуда-то с веселым тарахтеньем. И победная свирель снегиря над самой головой.
– Спасибо, братья! – закричала она тогда, высоко подняв руки с лыжными палками. – И вас с новым годом! И вы… будьте!
И понеслась вниз под гору вслед за Бером.
А потом они сидели у костра на краю поляны, подбрасывали в огонь смолистые поленья из сухой елки и, прижавшись друг к другу, просто смотрели на искрящийся мир вокруг. Сидели не просто так – в кустах у поляны обнаружился – что бы вы думали? – настоящий диван! Вернее, несколько старых диванных подушек. Кто и когда, а главное – как завез их сюда, прямо в лесную чащу – гадать можно было долго и не догадаться никогда. И Бер с Аурикой особенно не старались – они только весело посмеялись над новой шуткой леса и, поблагодарив, подтащили подушки поближе к костру. В мартовском заснеженном лесу сидеть на диване и смотреть на костер – остроумный символ всей их новой жизни, разве не так?
