– Мы никогда не состаримся, Бер! Никогда! Даже если проживем тут сто двадцать лет!
– Да, Рикеле. Никогда.
…Аурика, все так же улыбаясь воспоминанию, открыла фарфоровую крышечку маленького белого чайника. Тонкий носик чайника чуть изгибался, будто древесная ветка, а на боках у него нарисованы были золотисто-зеленые травы. Каждый раз, глядя на них, Аурика вспоминала лето, июльский зной, терпкий запах полян и лугов, где они собирали с Бером душицу и зверобой, таволгу и дикую мяту, кипрей и малину… Да разве все упомнишь! Вот они, летние травы, пучками лежат и висят в маленьком шкафчике-кладовой, берегут душистое тепло для холодных зимних дней. Кинем в чайник немного таволги, малины, добавим ягод шиповника… Чуточку душицы – сколько ее кладет Бер? Убежал на урок, хоть и каникулы – ну, да что с ним поделаешь, ему ведь так всегда хочется передать ученикам еще хоть немного музыки… Ничего, к его приходу все будет готово. Не добавить ли зверобоя?..
– Гершель, иди пить чай!
Обиженная тишина была ей ответом.
– Гершель, ну что же ты? Попробуй чаек, а то опять скажешь, что я главу семьи не тем с дорожки напоила!
Тишина.
– Гершель!
Скрипучий надтреснутый голосок донесся откуда-то сверху, из-за корзины, с которой летом они с Бером ездили на базар за специями:
– Гершель, Гершель, всем вдруг нужен стал старый Гершель! А когда надо, его и не спросят, забудут!
– О чем это ты?
– О чем! Да разве старому Гершелю не больно глядеть, как хозяйка с хозяином отпустили ребенка голодного на мороз?
Голосок чуть слышно всхлипнул.
– Не догадайся я положить ей в кармашек хоть чуточку леденцов… Тех самых, лечебных, от горла и кашля, их так любила зимой мадам Зельда… Да что там леденцы – в такой мороз разве можно отпускать ребенка, не напоив куриным бульончиком, да с кнейдликами, да с булочкой? Уж я намекал, намекал, да разве молодые хозяева станут слушать старого Гершеля. А кофе с тортиком – фе, новая мода, годится, может быть, для Вены или Варшавы, но разве в такой мороз этим наестся бедный ребенок?
За корзиной снова всхлипнули и трубно высморкались.
– Гершель, мода лет двести как не новая. Попробуй накорми современного подростка кнейдликами, когда в поле зрения – шоколадный торт… А ты ворчишь, как старая бабушка! Смотри, если ты вдруг устал, надоело тебе – я тебе и шапку сшить могу! Красную! – Аурика шутливо погрозила корзине пальцем.
– Шапку, шапку – все норовят обидеть бедного старого Гершеля… Чтоб у врагов твоих, хозяйка, типун на языке повыскочил – вот такой горький, как мои слезы! Я ведь еще бабке твоей служил, чтоб ей райский сад достался, и только доброе от нее слышал…
– Это от бабушки-то? Только доброе?
– А как же! – голосок затуманился мечтательной поволокой. – Мадам Зельда… Она была… Как сейчас помню: «Гершеле, старый ты поц, чтоб тебя перевернуло, как лук – головой в земле и задницей в воздухе! Где опять мои очки? Для чего в доме шрейтеле, если средь бела дня очков не отыщешь?»
Аурика фыркнула.
– Очень добрые слова, ничего не скажешь!
– Так ведь про шапку ни полслова! Она бы и не вспомнила про шапку… О, мадам Зельда! – голосок довольно хихикнул. – Когда она родилась, во рту у нее сразу торчал целый зубик! Самый настоящий острый зуб! Совсем она была наша… Ваша то есть… А впрочем, что наши, что ваши – не все ли одно… И когда пан доктор, да встретятся они в райских кущах, перевернул малышку, чтоб шлепнуть ее, извините, по попке – она даже не закричала, а только крепко укусила пана доктора! Ух, как она… А впрочем, пан доктор тут же сказал, что будь это мальчик – назвать бы его в честь деда Владимира, Вольфом, Велвлом, волкодлаком, но раз это девочка, и имя Вольф никак ей не годится, то можно ведь вспомнить, что на священном языке Вольф – это Зев, а Зев – это почти уже Зельда… И представь-ка себе – так ее и назвали!
– Еще как представляю, – кивнула Аурика. Ей нравилось слушать Гершеля, когда он пускался в воспоминания.
– А раз мадам Зельда потребовала от меня извести муравьев… Ну, то есть как извести – изгнать их из дому, чтобы и духа не было! Знаешь ведь, ваши не любят всех этих порошков, да и все мы не любим. И я решил подшутить над мадам Зельдой! Да, подшутить! Она всегда любила добрую шутку… Я нашел в хлебнице черствую булку – мадам Зельда сберегала ее на котлеты, ну да черствой булкой можно ведь и пожертвовать раз в году. Я внушил муравьям, что вкусней этой булки ничего не может быть, что она даже лучше остатков сладкого субботнего вина из зеленой бутылки, и что им немедленно стоит переехать жить в эту булку всем муравейником! О, старый Гершель тогда еще умел убеждать… И вот муравьи со всего дома собрались в черствой булке и копошились там, как лантухи в сахаре. А мадам Зельда как раз собиралась готовить котлеты, потому что хозяин должен был вернуться со службы. «Что это?» – говорит она. «Никак булочная расщедрилась и сыпанула в булку маку?» А потом надела очки… Ох, как она ругалась! Но уж потом мы вынесли всех муравьев вместе с булкой подальше от дома и наказали не возвращаться!
Аурика рассмеялась, и голосок за корзиной тоже рассыпался дробным старческим смешком.
– Помню эту историю, помню! Бабушка рассказывала!.. Но скажи ты мне вот что, Гершеле, – она вдруг посерьезнела. – Что все-таки делать с Бером? Я слышала, как он играл вчера – да и ты слышал… Там, внутри, у него все еще сидит… остаток боли. Знаешь, так странно: вокруг уже весна, и май, и цветы, и зелень – а где-то в низинке маленькое озерцо никак не хочет оттаять. Что с этим делать, Гершель? Ему же больно… Но разве я мало делала? Ну, скажи – мало?
Голосок виновато кашлянул.
– Ты делала много, хозяйка. Ты делала все, что надо. И старый Гершель, кажется, немного тебе помогал…
– Ты мне очень помогал, Гершель. И продолжаешь помогать. Еще с тех пор, как мы условились – что вместе будем делать Беру хорошо, уютно и безопасно…
– Да, приходя домой, глава семьи должен чувствовать себя царем, даже если там, за воротами, он распоследний портняжка – так всегда говорила мадам Зельда, а еще до нее… А уж если он музыкант! И не просто музыкант – а один из них…
– И ведь мы все делали, Гершель, правда? И продолжаем делать. Так почему же…
– Правда, хозяйка. Но послушай старого Гершеля: хозяин такой, как мы с тобой – и не такой, как мы с тобой. Он из ваших – но он из них. Им всегда труднее, чем всем вам, и даже чем нам: они правят – и потому они служат. Служат потяжелее, чем даже мы, шрейтеле. Им ведь не масло сбивать, и не муравьев выводить – они цари и слуги всему миру. Пляшут, чтобы он плясал, поют, чтобы он пел, смеются и плачут, чтобы он смеялся… Думаешь, легко? И потом, не забывай: у тебя с детства была семья. Твоя семья. И какая! У меня была мадам Зельда, а до нее – реб Шепсл, а еще до него… А что было у хозяина?.. Они цари, служащие всем – и потому их всякий может обидеть…
– Да, его замучили, – Аурика поскребла скатерть согнутыми пальцами, и глаза у нее блеснули зеленым огнем, верхняя губа чуть вздернулась. – Мы слишком долго были в разлуке, и пока меня не было, его успели замучить. Ох, как бы я хотела их…
– Хозяйка, хозяйка. – забеспокоился голосок за корзиной. – Злость – дорогой товар, надо его побе… Ай, гляди! Хозяйка – там, в окне!
Но Аурика уже все увидела и сама. Еще вчера вечером кто-то сверху – должно быть, соседи с третьего этажа – уронил бутерброд с расплавленным сыром. Бутерброд повис на ветке яблони и тут же застыл на морозе, как часы на картине Дали. Сейчас сыр весело клевало несколько больших синиц и одна маленькая лазоревка с голубой шапочкой на макушке. Рядом почирикивал воробей – ждал своей очереди. А по соседней ветке к увлекшимся птичкам подбиралась полосатая кошка…
Аурика знала эту кошку. О ее характере никто не мог бы сказать лучше, чем ее собственная хозяйка – соседская бабка. Как-то раз летним вечером Аурика, возвращаясь домой, разминулась с двумя парнями, выгуливавшими на поводке огромного датского дога. И тут же из вечерней мглы донесся пронзительный бабкин голос:
– Ой, мальчики, вы осторожно, тут кошечка моя гуляет… Как бы она вашу собачку не обидела!
Сейчас лопатки остро ходили у кошки на спине, ей оставалось до птиц каких-нибудь полпрыжка, она вся подобралась… И тут же всей шкурой ощутила взгляд, никогда и нигде не суливший кошкам ничего хорошего. Тот взгляд, который любая кошка должна уметь почувствовать вовремя – или умереть.
Аурика, не сдержавшись, заворчала, хотя кошка за толстым оконным стеклом вряд ли могла ее услышать. Но этого было и не нужно: полосатая мародерка подпрыгнула на ветке с округлившимися в ужасе глазами – и исчезла. Аурика даже не успела заметить, куда. Только со стороны помойки донесся знакомый пронзительный голос:
– Ой, Мурочка, бедненькая, кто ж тебя так напугал-то, сердешную?
Птицы разлетелись, но это не беда – вернутся. Лишь бы не у кошки в лапах.
Кстати, надо бы им вместо этого бутерброда… О! Вот это и будет первым Аниным заданием!
Аурика, совсем позабыв про злость, чуть ли не вприпрыжку побежала в комнату – за телефоном.
Глава 4
Когда телефон хлопнул и задребезжал открытой крышечкой пива (ох, и здорово было этим рингтоном шокировать взрослых, особенно учителей!) и в Вотсапе высветилось «Аурика», Аня чуть не запищала от радости. Остановило только то, что она в этот момент сидела в маршрутке рядом с какой-то бабкой, уже и так неодобрительно косившейся на нее из-за «пива». Пришлось ограничиться коротким «йеее!» сквозь зубы – и тут же начать лихорадочно прокручивать в голове: когда же, когда же съездить?
Только сейчас Аня с облегчением поняла, как ждала этого сообщения – и как боялась в глубине души, что оно никогда не придет. Мало ли что взрослые говорят – а потом «ну ты же должна понимать, столько дел в голове – закрутился». И приключение кончится, не начавшись. Останутся только Бах, рассыпавшийся в воздухе искристыми снежинками, да странная песня про антилопу… Еще одно несбывшееся в ее пока не особенно длинной жизни.
С тех пор, как она побывала в этом странном доме – Аня почему-то не могла перестать вспоминать слова Бориса Михайловича. «Потеряется кто-то – и не знает, что он потерялся». Как это – не знает? Почему? И что при этом чувствуешь, интересно? С гиацинтом-то все понятно – он действительно похож на лук, хотя Аня могла бы и повнимательней присмотреться. А – человек?
И сама она, Аня… А вдруг она тоже – потерялась? То есть вроде бы непохоже – вот же она, вот папа, вот бабушка, вот дядя и тетя, вот школа, все знают ее, как облупленную, и всегда так было. Но Борис Михайлович же сказал – «не знает, что потерялся». Может, это про сирот каких-нибудь? Из детдомов? Но они ведь как раз точно знают, что потерялись.
А вдруг и… Что, если и – мама?
…Аня не помнила маму, и слово это всегда звучало для нее чем-то привычно далеким, не вызывавшим особых чувств – примерно как «прадедушка», которого она тоже никогда не видела, разве что на фотографии. Хотя маму она, конечно, все же видела – но в памяти осталось очень немногое. Обрывки какой-то мелодии – то ли мама напевала ее, то ли слушала, а может быть, и играла – они звучали где-то на краю сознания, так что Аня, несмотря на хороший слух и некоторый музыкальный опыт, никогда не могла их толком ухватить. Странный запах – резкий, как будто пряный, но не похожий ни на одну из известных ей пряностей. А впрочем, запах этот, как и мелодия, тоже всплывал в памяти размытой тенью – и, может быть, только поэтому его было не с чем сравнить. Длинные волосы, щекочущие нос…Вот, пожалуй, и все.
Ей было три года, когда мама ушла. Именно так это называлось – ушла. И потому, наверное, Аня в глубине души никогда не могла представить маму умершей, а себя – сиротой. Сироты – это в детдомах, или как Данька Чижов, у которого отца сбила электричка. Про это потом даже «ВКонтакте» писали, в районном паблике. А она – она ведь никогда не видела маму мертвой. И никто не видел…
Аня с детства привыкла думать о маме с некоторой досадой: ушла – значит, бросила ее. Не то чтобы это причиняло ей особенные душевные страдания – она ведь и не знала никакой другой семьи, кроме папы с бабушкой, и не чувствовала горечи утраты. И обделенной себя тоже не чувствовала – много у кого родителей не полный комплект, подумаешь, невидаль. Просто у кого-то – мама и бабушка, а у нее – папа и бабушка, только и всего. Но обида все-таки жила в душе, и сгущалась порой темным облачком, когда откуда-нибудь из недр папиного компьютера всплывала рыжеволосая девушка в белом коротком платье, широким жестом кидавшая за спину свадебный букет, или она же – улыбалась с пухлощеким младенцем на руках. (Особенно неприятно Ане было думать, что это у нее, Ани, были в детстве такие пухлые щеки. Бабушка умилялась – «как грибок-боровичок», а Аня про себя злилась – «жирдяйка»). Больше фотографий, кажется, не было – по словам тети, мама очень не любила фотографироваться. А может, это просто Ане их не показывали. А она и не искала.
Вообще в семье было не принято говорить о маме. Нет, из этого не делали никакой тайны – все знали, и Аня тоже, что мама утонула, купаясь в одиночку где-то на стремнине. Это даже вроде бы видели с берега какие-то люди – хотя тело потом так и не нашли. Но говорить об этом – просто не говорили. А впрочем – что тут обсуждать? Только однажды бабушка, в ответ на вопрос десятилетней, кажется, Ани – мол, а мама же твоя дочка, какая она была? – как-то горько поджала губы: «Дура она была, Ленка. Хорошая, но дура. И погибла по дурости своей». Спрашивать дальше сразу расхотелось. И еще позже, когда Анина классная предложила организовать в школе турклуб и пригласила ребят в пробный поход с инструктором – бабушка только покачала головой: «Что, хочешь как мама быть? Та тоже вечно – скинет тебя, малявку такую, на меня или на Колю – и усвистала куда-то в лес, только ее видели… Как только мужик терпел. Я-то ладно, я – мать. Вот и добегалась…»
Аня не пошла в поход.
А папа… Папа так мрачнел и сникал при одном упоминании маминого имени, так далеко уходил в себя, в какие-то ведомые ему одному глубины горя – что спрашивать его Аня вообще не решалась. Но сердилась на маму и за него тоже.
Только совсем недавно это привычное раздражение при мысли о маме дало вдруг трещину. И совершенно, казалось бы, случайно: просто Аня вернулась из школы раньше обычного – заболел физрук, урок отменили – и, открыв дверь своим ключом, услышала обрывок разговора бабушки с тетей на кухне.
– …абсолютно права! Абсолютно, мама! Музыка – то, что надо. И на концерт, если что, мы с Пашей ее свозим. Может, нормальной девочкой вырастет, а не как Ленка – простигосподи…
Услышав в прихожей шуршанье Аниных ног о коврик, они, конечно, тут же замолчали. Но в Ане уже успело закипеть раздражение – на этот раз в адрес тети. Нормальной девочкой? Это какой же? Красить губы, носить узкие джинсы, стричься «под Барта Симпсона» (это Аня, конечно, так прозвала, на самом деле у прически наверняка было крутое модное название), вечно думать о фигуре и изображать перед дядьками, как ты ничего без них не можешь, чтоб они побежали все делать за тебя – хотя в реальности ты крутая программистка и чуть ли не начальница где-то у себя в офисе? Нет, вообще она была теткой неплохой – но Ане становилось дико скучно при мысли, что вот это и есть взрослая женская судьба. Да и «нормально» – противное какое-то слово… Как будто кто-то уже решил все за нее. А может, она решит сама – какой она хочет быть? Может, она вообще еще не определилась? Вот возьмет, вырастет и… сменит пол! Станет «нормальным мальчиком», то-то тетка позеленеет!
Аня хихикнула, представив себе лицо тети при этом известии. Нет, на самом деле ничего менять она не собиралась, ей нравилось быть девчонкой. Только не такой, которая «нормальная», потому что взрослые так решили.
Да и музыка… Знала бы тетя, чему их учит Василиса Ивановна! Небось думает, что там нежные девочки чинно играют гаммы. Нет, гаммы, конечно, тоже были, как без них. Вот только Василиса Ивановна…
Аня вспомнила, как у нее не выходило одно место в пьесе – получалось как-то бесцветно, неинтересно. Бабушка, конечно, все равно умилялась – но это же бабушка, ей все хорошо, даже если любимая внученька «собачий вальс» сыграет. А Василиса Ивановна покачала головой:
– Анечка, а давай представим… Вспомни какой-нибудь случай, когда ты рассердилась! Прямо очень разозлилась, пар из ушей!
– …огонь из… одного места, – хихикнула Аня. Но честно вспомнила: когда Данька на уроке исподтишка ронял у нее учебник с подставки. Все ронял и ронял, и тут Аня как встанет… Прямо на глазах у училки… И как треснет его этим учебником по голове! Конечно, класс заржал, учительница возмутилась – «да что вы сегодня, как обезьяны!» – но Аня ликовала.
И вот тут пьеса у нее пошла.
А Света Чичкина, когда Василиса Ивановна сказала ей что-то в этом же роде – ответила своим бесцветным милым голоском (ох, как же он Аню бесил!):
– А я никогда не злюсь. Это же некрасиво.
Не злится она, как же. Такого не бывает. Но сколько Василиса Ивановна ни билась, называя всякие чувства и ситуации – Светка все так же мило и тихо отвечала:
– Нет, у меня такого не было. Честно не было, Василиса Ивановна.
Кто ее знает, эту Светку – может, и правда бывают такие люди. Но Ане все же чудилось в этом что-то ненастоящее, как маски у персонажей в аниме. Нарисована на маске улыбающаяся мордаха с румяными щечками – а поди знай, что там, под ней. Может, даже монстр, который тебя сожрет.
Аня вспомнила тогда, как Василиса Ивановна водила их на концерт старинной музыки в Гнесинке. Там играли на клавесине, а одна певица – Мария Остроухова – так пела старинные немецкие песни разных композиторов, что Аня потом нашла ее в Ютубе и подписалась на канал. И Василиса Ивановна спросила их после концерта – мол, ну как вам, ребята?
Светка тогда глубоко вздохнула и улыбнулась:
– Василиса Ивановна… Здесь очень хорошо душе!
И лицо у нее при этом было такое благостное, что Аню аж затошнило. Она не любила благостность. Но взрослым нравится такое, так что Светку можно было понять.
Впрочем, Василиса Ивановна, кажется, немного огорчилась.
– Ты как-то общо, Светочка… А что такое – хорошо душе?
Светка продолжала мило улыбаться, но Аня ясно читала у нее на лице, как она мучительно ищет – что бы такое сказать, чтоб педагогу понравилось? Ищет – и не находит… Может, она и сама не знала, что имела в виду?
И Аня тогда нарочно сказала, с вызовом – обидятся, ну и пускай:
– А мне не кажется, что тут хорошо душе. Ну, то есть, не плохо, конечно. Но и не хорошо. А грустно даже немного. Потому что человек сидел, сочинял для клавесина… А на клавесине только в Гнесинке и играют теперь. И еще – вот они сидели, наверно, пели эти песни…
– Пили пиво… – хихикнул Васька.
– И пиво тоже, а что! Главное, что вместе. Такая стая, как у гиеновых собак… Я видео смотрела…
– У каких собак? Гиеновых? Ну ты даешь…
Васька заржал, а за ним и все – и Ане ничего не оставалось, как тоже заржать. А потом у нее пару месяцев была кличка «Гиена», но это быстро забылось, все-таки музыкалка, а не школа. И все равно – ей было так жаль, что не удалось тогда рассказать Василисе Ивановне про этих собак: как они облизывают друг друга, валяют по траве, как им здорово вместе бежать по саванне. Или что у них там в Африке… А потом как-то не было случая. Она только скинула Василисе Ивановне то видео в Вотсап. Наверно, та поняла.
Кстати, о Вотсапе!
«Аня, привет! Помнишь наш уговор? Есть первое поручение: съезди, пожалуйста, в Зоомузей, привези мне питательные шарики для птиц. Спросишь на входе Виту Семенцову и скажешь, что от меня. Она в курсе. Сможешь?»
А то нет! Кстати, где там этот Зоомузей…
Аня полезла в карты на телефоне и только чудом не проехала свою остановку.
Приключение продолжалось!
Глава 5
В Зоомузей удалось выбраться только в пятницу. Сначала бабушка потащила Аню в гости к тете, на день рождения – «надо навещать родственников, они же самые близкие люди!» – и там старые… ну, не очень молодые… дядьки и тетки неуклюже топтались под попсу, обсуждали какого-то Павла Петровича из третьего отдела и ели селедку под шубой. Единственным подростком, кроме Ани, был тетин сын, Анин двоюродный братец Костик. Но он, как всегда, уткнулся в телефон, где то ли играл во что-то, то ли решал очередную шахматную задачку – он был членом шахматного клуба в школе или еще где-то. В любом случае, все это было Ане очень скучно. Она потягивала свой приторный лимонад («лучше бы честно пивка налили, а то они не знают, что мы все его давно попробовали!»), водила от нечего делать пальцем по узору на скатерти, глазела за окно, где, как на грех, даже ни одной синички не прыгало по кустам – и, хоть убей, никак не могла почувствовать этих людей «самыми близкими». Не только гостей и очередного тетиного бойфренда – эти-то ладно, они не семья – но даже саму тетю Наташу, братца и дядю Пашу. Может, бабушка и права: подрастешь – поймешь. Но только Ане отчаянно не хотелось вырастать так, чтобы это понять. Она изнывала от скуки.
А потом была вечеринка у одноклассницы, на которую Аня давно обещала прийти. Там не было попсы – Ирка фанатела по хип-хопу, даже на танцы ходила и мечтала попасть на сцену. Пили под шумок пиво, и разговоры были не про Павлов Петровичей, а про школу и про то, кто в какой лагерь поедет на лето. Но все равно – Аня и тут места себе не находила. Ей было не то чтобы скучно – просто что-то непонятное грызло ее изнутри, не давало покоя. Словно бы потеряла что-то и никак не может найти – да и было ли оно вообще, это «что-то»?
«Потеряется кто-то – и сам не знает, что потерялся»…
А может быть, она просто не могла дождаться – когда же продолжится приключение? И любое другое занятие – пусть даже школьная вечеринка – казалось досадным препятствием на этом пути.
…Аня уже подходила к дверям Зоомузея, раздраженно шлепая серебристыми сапожками-дутиками по раскисшей бурой каше – понадобилось же кому-то везде рассыпать эту мерзкую соль! – когда ей вдруг пришло в голову: а ведь Аурика даже не дала ей телефона или «Вконтакта» этой самой Виты Семенцовой. «Спроси Виту, она в курсе». А если ее сегодня вообще нет на месте? Ну да что уж теперь – Аня толкнула тяжеленные музейные двери, сделанные будто бы из целых древесных стволов (а может, так оно и было?), и очутилась в гулком сумеречном пространстве вестибюля.
Музей начинался прямо отсюда – из дальнего угла под лестницей (хотя можно ли было назвать эти высоченные пролеты «углом»?) на Аню уставился пустыми глазницами кряжистый бурый скелет мамонта. Она даже поежилась, как когда-то давно, в детстве – а впрочем, именно в детстве этот скелет ее скорее привлекал. Одновременно пугал и тянул к себе. Было в нем что-то, дышавшее немыслимой древностью, темными глубинами времен, куда так и подмывало заглянуть, свесившись через край. Наверное, так тянут к себе пропасти. Аня никогда не видела ни гор, ни пропастей, только читала о них в книжках – но каждый раз при этом невольно вспоминала того мамонта.
