– Нелли? И ты тут? А я сюрпризом.
Гунька тряхнула блестящими, почти черными волосами, спадающими на плечи. Нарядная, в черной шелковой кофточке и коричневой юбке-брюках в мелкий цветочек, с маленьким сак-вояжем в руках, весёлая, двадцатиоднолетняя.
– Чемоданы сейчас Ринат поднимет. Собственно, я не сюрпризом даже, а маме ябедничать-жаловаться: с Фульком поругались. Но и подарок у меня для нее заодно особенный… Для тебя нету, думала, ты в столице. Впрочем, сейчас будем с бельгийским шоколадом чаевничать. Нелли… Нелли?
Глава IV
Вокруг беды
Перед дверью в спальню она замешкалась, дрогнули губы, уже и так бледные. Я взяла ее руку в свою: пальцы мои, я ощущала это, были спокойны и теплы.
– Наташенька… Вот и Лизок прилетел.
Я нагнулась над кроватью, и, словно в какой-то книге, не о Гуньке и не обо мне написанной, приподняла край простыни.
– Мама, ну что ж ты меня не подождала…
Гунька опустилась на ковер у изголовья, не отрывая глаз от утонувшего в подушке лица. Странно: Наташа всегда была несокрушимо сильной. Отчего сейчас она кажется такой трогательно беспомощной?
Я тихо вышла и прикрыла дверь.
На кухонном столе – ноги сами привели меня на кухню, где когда-то (вот же вспомнилось!) мы говорили всю ночь о терзавшем меня сквозняке из иного мира – лежала наполовину опустевшая коробочка Наташиных папирос «Ира». Сколько же лет я не курила?
А ведь с той ночи, с покушения на Ника. Наташа говорила, впрочем, что последнее дело курить, когда тревожишься. Но мне уже не о чем тревожиться. Сейчас позволительно, сейчас не рассердится даже Роман.
Роман, а тебе ведь уже пора на сцену. Почему молчит телефон? Впрочем, может быть, ты звонишь не сюда, а мне?
Я связалась с консьержкой и попросила, чтобы Ринат, ее сын-подросток, сбегал за моим карманником к Кате.
Очередное признание в любви явило на сей раз действительно Лебедева.
– Недобрый день, Иван Сергеевич, – криво усмехнувшись, поздоровалась я.
– Недобрый день, mademoiselle… Простите великодушно, Ваше Сиятельство. – Лебедев глядел удрученно. – Она в спальне?
– Несколько минут погодим, если можно, спешить ведь некуда. Там дочь.
– Лиза в Москве?
– Только что из аэропорта Останкино. Прилетела из Брюсселя.
Я проследовала к папиросе, оставленной на кухне, а Лебедев – за мною.
– Уж поделитесь, что ли. Банально, но и я бы покурил.
Сценки из не обо мне написанной книги сменяли друг дружку: я вообразить не могла, что буду курить вдвоем с доктором Лебедевым. А будто и обычное дело.
– Я всегда этого ждал. – Лебедев, с непривычки, не заметил, как пепельный колпачок сделался слишком уж длинен, и осыпал серыми хлопьями столешницу. – Много лет ждал – в любую минуту. Но…
– И вы безобразничаете, Иван Сергеич? – чуть улыбнулась Гунька, заходя. – Ладно уж Нелли…
– Я уже перестал. – Лебедев поднялся. – Оставлю вас, дорогие.
– А помнишь, как мама меня учила классиков литературы запоминать? – Гунька достала из холодильного шкафа бутылку минеральной воды, нашла стакан. – Очень хочется пить. Чего-нибудь похолоднее. Да, вот такой, газированной, терской.
– Знаешь, забыла.
– Ну как же… Тургенев – как Лебедев. Пушкин – как кузен Саша. В самом деле легко запоминалось.
Я исподволь присмотрелась к ней. Бледная, но спокойная. Чему удивляться: чья школа? Важно только одно – будет ли она плакать, оставшись в одиночестве? Если это больше шок, чем воспитание, тогда плохо. Но с этим разберется наш эскулап.
– В Москве жарко. – Гунька вновь отпила пузырящейся воды. – А мама одета тепло. Она куда-то выходила вечером. Ты не знаешь, куда?
– Нет.
– Я бы хотела знать.
– Надо достать документы, Лизонька. – Доктор промокнул платком лоб. – Сейчас приедут… Приедут люди.
– Да… Я понимаю. Нелли, можно тебя попросить? Все там, у мамы в бюро. Только не в зелёной папке, а в синей. В зелёной – бумаги по хозяйству. А я еще с мамой немножко побуду пока, ладно?
Тревожный колокольчик. Осторожнее! Этим нельзя обременять никого – ни Гуньку, ни Романа. Роман, ну, где же ты?
Папки оказались совершенно одинаковы, поэтому Наташа их пометила. Я медленно отбирала нужные, забрав искомое в гостиную. Строчки чуть прыгали перед глазами, наплывая друг на дружку. Так со мною случается при сильном напряжении нервов.
Соль диез си. Фа диез ми.
В квартиру влетела Рина, Виринея Модестовна, вторая жена Юрия. Бледность ее спорила с весёлой полоской летних штанов. Переодеться она очевидно не успела. Еще больше, чем широкие лиловые и узкие желтые полосы, ее лицо бледнили черные волосы, обрамлявшие лицо облаком коротко подстриженных кудрей. Но – ни следа слёз, натянута как струна, готова к деятельной помощи.
– Юра уже вылетает в Москву, – произнесла она вместо приветствия. – Я встретила во дворе Катю, она принесет сюда твой карманник.
– А я-то к ней за телефоном посылала, разминутся теперь. – Я чуть улыбнулась Рине. Что ж удивляюсь, что от Романа ничегошеньки? На городской телефон из диких краев звонить труднее. Вне сомнения, карманник набит пропущенными звонками.
– Salut, Рина, – в дверях возникла Гунька. – Вот видишь, как я… прилетела.
Они обнялись: высокие, темноволосые, красивые, похожие на сестер. Гунька чуть крупнее сложением. Я в который раз подивилась бытовой мудрости Наташи. Развод в наше время редкость, а Гунька – единственное дитя, что тоже не часто бывает. Но Наташа сумела поставить всё так, что для Гуньки, двенадцатилетней тогда, сами по себе тяжелые события жизни взрослых обернулись не потерей, а умножением. В особенности, когда на свет появилась маленькая Александра. Теперь, когда Наташа ушла, Гунька осталась с сестрой, по сути, с двумя сестрами – старшей и младшей. Гуньку Рина всегда баловала больше, чем Сандру, что и понятно. А Сандра – копия Гуньки в этом возрасте.
Рина же привязана к Наташе так, что Юра иногда начинал ревновать. У Наташи так во всем. Надчеловеческое поведение. Но предчувствовала ли она, что ощущение себя своей во второй семье отца окажется Гуньке столь необходимым?
Некоторое время они так и стояли. В спальне же Наташи что-то негромко происходило, о чем лучше было не думать. Я и не думала, словно меня что-то подмораживало изнутри.
Я думала о Рине, просто потому, что на нее смотрела. Рина наделена какой-то особой, веселой, душевной щедростью. Помню, как-то раз Юра рассказал ей о владелице собачьего питомника, где некогда брали Кирби. Манефа, одинокая особа мизантропического склада, знала об этой породе решительно всё. Виринея загорелась к ней съездить. Но со времен, когда заводили Кирби, минуло почти пятнадцать лет. Загородный дом поразил запущенностью и приветил уж слишком многоголосым собачьим лаем. Наконец вышла угрюмая старуха, небрежно одетая, согнутая, больная даже на вид. Юрия она, конечно, не узнала – до тех пор, пока он не упомянул о Кирби. Впрочем, Рину Манефа так и не отличила от Наташи. Люди нисколько ее не занимали. Мизантропия же ее развилась за это время до состояния весьма плачевного. Манефа перестала продавать щенков, не будучи в силах отдавать их в чужие руки. Пенсиона же ее, самого по себе достаточного, на прокорм стольких собак не доставало. Отказывая себе во всем, Манефа занималась только собаками, жила на ячневой каше и картофеле, лишь бы терьеры ни в чем не знали недостатка. В комнатах коробились полы, отставали обои, сыпалась штукатурка с потолка, кресла и оттоманки не были видны под грудами всего, что необходимо для обихаживания и питания собак.
Рина ездит к Манефе каждую неделю, привозя полный кузов необходимого – и для старухи и для собак. Терпеливо выслушивает мизантропическое ее брюзжанье и странные прожекты, что де желает быть похороненной на собачьем кладбище, не хочет покоиться среди людей. Что ее заставляет – молодую модницу, вечно занятую к тому ж?
Кстати, Рина моложе меня на три года. Она впрямь Гуньке скорее сестра, нежели мачеха.
Музыкальная фраза меж тем звучала и звучала.
В дверь заглянула Катя, вид у ней был таков, будто за те часы, что мы не видались, она пролежала неделю в лихорадке. Ничего не сказав, подала кому-то знак рукой.
– M-mes, мои соболезнования. – Миша, очень строгий в своем воздухоплавательном полковничьем мундире, щелкнул каблуками. Никогда не видавшийся с Гунькой прежде, безошибочно ее распознав, приблизился. – Соболезнования, m-me Van Leeuwenhoeck. Мои и Государя. Я нынче вместо него, Николай Павлович не имеет возможности теперь оставить столицу, открывшийся форум не позволяет.
– Благодарю, Ваше Высочество. – Гунька слабо улыбнулась.
– Я за Ника, Нелли, – повторил Миша уже мне, несколькими минутами позже.
– Откуда он уже узнал? – Сердце окутало ощущение тепла.
– Ему сказала мать Евфросинья. Сразу же после разговора с тобой. Я торопился как мог. – Миша кое-как улыбнулся. – Мне теперь штраф выпишут за то, что приказал подать мой винтокрыл слишком близко к Зимнему дворцу.
– Плохи твои дела.
Предоставив Мише возможность еще перемолвиться с Гунькой, я выскользнула из гостиной.
Телефон мой Катя уж сжимала в руке, словно боясь о нем забыть. Мой любимый миниатюрный телефон в серебряном, украшенном аметистовыми кабошонами, футляре, прошлогодний подарок мужа к именинам. Я уединилась с ним в гостевой спальне: только там, кажется, еще никого не было. Присев на танкетку под знакомым с детства малым голландцем, торопливо открыла NS[1 - Раздел «notice explicative», аналогичный нашему SMS. Не забудем, что международным языком остается французский.]: ничего.
Не вовсе ничего, несколько банковских уведомлений и паблисишек. Я перечла все по десять раз, чтобы решительно удостовериться в самом неправдоподобном: никаких известий от Романа не было.
Глава V
Впервые в истории
День похорон Наташи остался в моей памяти похожим на четкую и яркую картинку, от которой потерялась половина пузелей. Странные провалы в памяти, чередуемые мгновениями, забыть которые невозможно.
Как я вышла из дому, разговаривала ли по телефону с Бусинками, была ли со мной Катя…
…Серовато нахмурившееся небо над новым кладбищем при Новодевичьем монастыре. Как раз такие летние дни Наташе и нравились, жемчужные, сизого свечения, неяркие.
…Бледное лицо Гуньки, несущей в обеих руках огромную охапку горных лилий – лиловых саранок.
…Сколько людей… Ах, сколько же людей. Я и десятой части пришедших не знаю даже в лицо. Без удивления узнала я доктора Синицына, хотя в предыдущую (и единственную) нашу встречу был он не в сером мундире Медицинской Академии, а в белом халате. Как же давно, как это было давно… Но хирург в свою очередь узнал меня, коротко кивнув. Он шел рядом с Лебедевым, и они имели вид давних знакомых. Впрочем, так оно, вероятно, и обстояло.
Из Наташиных соседей по тринадцатому дому я приметила издалека старших Трубецких, Владимира Владимировича с Ольгой Александровной, младшего Энгельгардта, как раз недавно с блеском защитившего магистерскую диссертацию о его излюбленных Балканах… Художница Марина Марза, с ее неистовыми рыжими кудрями, в которых чёрная шляпка жалобно тонула, словно идущий средь волн ко дну челночок. Марину трудно не заметить. Были коллеги Наташи по издательству, хотя уж года три, как она его оставила. Всех не разглядишь, немудрено.
И вот уже эти знакомые горизонтальные надгробия из похожего на ночное небо бразильского гранита, черного, с сияющими вкраплениями перламутра. Могилы Наташиного отца, деда, бабки… Сколько раз, с моего детства, мы гуляли здесь вместе, и вдвоем, и с Романом, а Наташа всегда оставляла тут белые цветы летом или, после первого ноября до весны, зажигала свечи. Много раз бывала здесь и Гунька. Наташа всегда считала, что дети должны любить кладбища. Поэтому, чтобы в наших головёнках не поселился неуместный страх, у нее всегда была наготове какая-нибудь увлекательная история о тех, кто покоился под здешними надгробиями.
Но этот зияющий аккуратный провал, как же он странен среди знакомых могил! Страннее, чем креп на моей шляпке и на рукавах мужчин. Словно странный нескончаемый сон.
Совершенно не запомнилось, как началась панихида. Словно бы она шла не с начала, а со средины. … Запах ладана, дымок, поднимающийся в мокром после недавнего дождя воздухе.
– Уже пора бросать землю? – голос Гуньки прозвучал чуть выше, чем обычно.
– Нет, Елизавета Юрьевна, – к моему изумлению, не только, впрочем, моему, произнес Миша. – Земли не надо.
Он подал знак адъютанту, и тот незамедлительно подступил со стальным сундучком, каковой я заметила еще раньше.
– Я взял на себя смелость… – среди внимательного молчания продолжил он. – Мне кажется, что луна подойдет лучше.
Сундучок раскрылся, явив бережно уложенную в олефиновую губку склянку с широким горлом. В ней поблескивал какой-то серый песок.
Потрясенный Юрий, первым из нас понявший в чем дело, тихо ахнул.
– Что это, Миша? – изумленно шепнула я.
– Реголит. – Миша, сняв перчатку, вытянул крепко притертую пробку. – Лунная почва. Осторожнее, Елизавета Юрьевна, он немного летучий.
Гунька осторожно опустила руку в протянутую ей склянку. Песок или порошок, как это ни назови, медленно упал на полировку гроба.
Юрий… Рина… Наташина тётушка Альбертина Ивановна…
Склянка подошла ко мне. Лунная порода оказалась в самом деле странно упрямой, подцепить ее удалось не враз, она всё вздымалась облачком. Песок? Не песок… Я на мгновение задержала лунную пыль в пальцах. Крошечные шарики, похожие на гладкие капельки ртути, полурасплавленные стекляшки, крошка вроде базальтовой… На что это меньше всего походило, так это на селенит.
Когда сосуд продемонстрировал донышко, реголита на деревянной крышке оказалось совсем немного. Но все же… Сердце мое заныло от пронзительной благодарности Мише: Наташу, первую на Земле, предали любимой ею Луне.
Юрий кивнул кладбищенским рабочим, показывая, что теперь могилу можно засыпать.
…
После недолгой поминальной трапезы в монастырской палате, Юра и Рина отбыли с Гунькой к себе. Катя еще накануне вызвалась привести Наташину квартиру в божеский вид. Там, вне сомнения, было необходимо убрать следы трагического беспорядка и пребывания множества людей. Я только взяла с нее слово после ехать на свою квартиру – отдыхать.
– Я отвезу тебя, Нелли. – Миша бережно подцепил меня под руку, когда мы миновали ворота. – Могу и набиться в гости, я нынче совершенно свободен. Или тебе хотелось бы побыть одной?
– Набейся, Мишенька, я буду рада. Единственно что, не уверена, что порадую тебя своей специальностью.
– Я стойко перенесу отсутствие твоего гоголь-моголя. Даже могу попытаться сам сделать тебе чаю. – Миша выждал, покуда я залезу в отворенную шофером дверцу его синего разиппа с государственным гербом, затем сел сам. – На улицу Вавилова.
Глава VI
Давняя дружба
Свежий воздух заструился в окошки. Запахло опять липами, рановато в этом году. Теми самыми, кстати сказать, липами, о которых я делала перевод так давно… Словно бы годы назад.
– А тебе не достанется на орехи от Ника? Лунная почва, это же бесценное сокровище, дороже золотого песка, я чаю.
– Может и сокровище, да только мое собственное, что хочу, то и ворочу с ним.
