Перепачканная икрой и хлебными крошками жена наконец сдалась и села на чемодан, но оценив обстановку, через несколько секунд, встала и направилась к трюмо.
– Ты не смеешь голодать!
– Смею! Оставь меня, я без тебя хочу умереть, как мученик и стать святым.
– Тоже мне, святой нашёлся. Ну и валяй – это твоё частное дело. – Клёпа осмотрела себя со всех сторон в большом трюмо, привезённым из последней проданной квартиры и, подправив губной помадой и тушью нужные места, направилась к двери, таща за собой чемодан, с торчащими из-под крышки, признаками нижнего белья.
– Но я же люблю тебя, Клёпа!
– Это уже история из прошлой жизни, а я ухожу в новую!
– Но почему? – вопрошал Мусик Каземирович, дрожащим голосом, подняв свои волосатые ручки.
– Мне так надо!
– Нет, так не надо! – отозвался эхом, пискляво-плачущим голосом Клячкин. – Так не должно быть! Не можешь ты уйти, неблагодарная, если я люблю тебя сильней чем он!
– Могу!
– В таком разе я продолжаю голодать! День буду голодать. Месяц буду голодать, пока не умру! – дрожащим голосом процитировал чьи-то мысли Клячкин и пустил слезу. – Я буду голодать до тех пор, пока ты не вернёшься и не увидишь лежащим на этом, видавшем виды диване, мой молодой красивый труп, покрытый мухами.
– Нашёл чем удивить работника ритуальных услуг, – рассмеялась Клёпа.
– Ты не дооцениваешь моей индивидуальности! – Клячкин сел и, повернув лицо, уткнул свой орлиный нос в пыльную спинку дивана, обиженно засопел.
– Есть надо, а не хлюпать носом, сексуал несчастный!
– Не буду! Вот так умру в одних трусах с опущенными подтяжками и буду лежать на полу-у-у…, пока ты жалкая и мерзкая при том, наслаждаться будешь со своим Шарашкиным котом, – завыл Клячкин, раскачиваясь как старый еврей на молитве, обнаружив в себе признаки зарождающиеся стихотворца.
– Шарашкин, настоящий инженер и интеллигент! – произ- несла Клёпа, – он слюни не пускает!
– А что он пускает? Он же не инженер, а хам – ползучий мерзавец. Вам будет обидно и досадно, что я умер красиво, но вы ответите перед обществом «сексуальных меньшинств». – Услышав это, Клёпа, перед самой дверью, притормозила…
– Ты не имеешь права так говорить о Шарашкине и запугивать нас своими меньшинствами!
– Это почему же?
– Во-первых, я не из пугливых, а во-вторых – у него больше извилин в голове, чем у тебя. Он инженер-интеллектуал и выше тебя, а ты метр с кепкой!
Этого Клячкин уже снести не смог, так как посягнули на его сантиметры. Клячкин резко развернул свою гриву в сторону жены: «Ты вонючий скунс, да к тому же самка! К безмозглому Шарашкину уходишь от меня! Он ростом выше. Ну и что-же. У меня, зато размер обуви значительно больше, и я устойчивее его стаю на плоскости.
– Ты, Клячкин, сексуальный порожняк и дурак! – неожиданно для Клячкина спокойно произнесла Клёпа.
– Ты сексуальной похоти предаться хочешь с ним, – Клячкин опять завыл по волчьи, – ты публичная девка и мерзопакостная при том!
– Ты начал повторяться. Перестать изображать из себя клоуна.
– Почему? – удивлённо спросил муж.
– Плохо получается.
– Какие мои годы, – потренируюсь и будет получаться хорошо.
– Чтобы хорошо получалось надо этому всю жизнь учиться, а ты учиться не любишь!
– Какие мои годы, научусь, – примирительно произнёс Клячкин, осознав, что жена его «расшифровала», – но я много для нашей семьи сделал!..
В момент короткого затишья, неожиданно сверху перегородки, делившей маленькую комнату на ячейки, появилась коротко стриженная голова Квашкина», соседа слева из 13 ячейки общежития «Законников и сексуальных меньшинств, с выпученными мутными глазами от недельного запоя.
Склонившись над Клячкиной, голова посажанная на мощную, татуированную цветными мифическими страшилками, шею, предварительно дыхнув на Клячкину, то ли самогоном, то ли керосином, произнесла: «Вам, милые буржуины из «нулевой ячейки», помочь иль не мешать? И вооще, сознайтесь, наша ячейка вам, вооще, тесна иль вообще не нужна?» – Клёпа от неожиданности вздрогнула и испуганно посмотрела на верх, молча вдыхая «аромат» доселе неведомых ей запахов «духов».
Клячкин, быстро сел на пятую точку и, смахивая с усов и бороды крошки с остатками раздавленной икры от внепланового «ужина», спросил дрожащим от страха голосом: «В каком смысле?»
– В прямом!.. Спать не даёте, козлы и «Закон Моря» нарушаете!
– Да о чём можно говорить со жмотом и отрыжкой капитализма, – произнесла другая голова, соседа Гуаношвилли из 9-ой ячейки общества, бритая под «Котовского», появившаяся справа в знак солидарности с соседом из 13-й. Для доходчивости общения с соседом по перегородке, Гуано использовал тумбочку и, опустив руку, старался прихватить Клячкина за красные подтяжки. Они оба, с учётом своего почти двухметрового роста и высоты данного положения, похоже, относились к Клячкиным с пренебрежением.
– Представляешь, Гуано, мы, с «больной» головой, квасим у себя за их здоровье и не догадываемся, что эти «красавцы», во главе с Мусиком Каземировичем, до сих пор не удосужились исполнить неписанный «Закон Моря», – возмутился Квашкин из тринадцатой.
– Ка-а-кой «за-а-кон мо-оря»? – проблеял, дрожащим от страха голосом, Клячкин.
– Для непонятливых, тупых и убогих, объясняю, – он сделал паузу, – вы, Мусик Каземирович, не законно заселились семьёй к нам и заняли наш «уголок», который теперь нам стал тесен! Кстати, это из-за ваших интересов нас поделили на ячейки, – констатировал сосед из 13-ой, – и без учёта наших пожеланий, вы заняли аж целых две «ячейки общества» от нашей бывшей большой коммунальной квартиры.
– Таким образом, вы, – продолжил мысль сосед из девятой, – для улучшения вашего квартирного вопроса и душевного состояния, кинули нас вместе с соседями, оторвав от нас часть площадей вместе с нашим кислородом! Я правильно излагаю, друган?
– Вполне! – произнёс сосед из 13-ой и горизонтальной распальцовкой подтвердил сказанное, – чем сознательно и сильно обидели нас «законников из сексуальных меньшинств».
– Мы не кии-да-али и ни ко-о-го не обижали, – стуча зубами и заикаясь изрёк Мусик Каземирович.
– Разъясняю тупым и убогим, пока с двухпроцентной скидкой, – ты, со своей «шваброй», не поставил «законникам» и обществу «Сексуальных меньшинств» положенные при вселении ёмкости со спиртными напиткам. Короче, по-французски с вас «Бутыльброд» по-русски или «МАГАРЫЧ» по-французски! А вообще-то настала пора вас потрогать за «вымя».
– Не надо меня трогать, я голодаю, – пропищал Клячкин, уклоняясь от волосатой руки Гуаношвилли, который чуть было не ухватил его за подтяжки.
– Вот сейчас я тебя прихвачу за красненькие резиночки и ты сразу обо всём догадаешься!
– Я доходчиво излагаю, друган? – спросил Квашкин соседа из 13-ой.
– Весьма! – и Гуаношвилли мотнул бритой головой, чуть не разбив лампочку над Клячкиной ячейкой, произнёс, – ладно, друган, не трать энергию, а зачитай наш ПРИГОВОР…
– Короче, Клячкин, твоя приступная халатность карается статьёй 138-ЗМ, – обнародовал Квашкин.
– Верно, карается! – подтвердил Гуано, – сказано кратко, но со вкусом!
– Но так нельзя! – стал возмущаться Клячкин, – вы не дооцениваете значения индивидуальности в нашем клубе!
– Ты что, индивидуально по фейсу желаешь схлопотать? – поинтересовался Квашкин. – Гуано, ты готов помочь уважаемому Каземировичу в этом вопросе?
– С большим удовольствием, вот только с тумбочки спрыгну.
– Что я вам сделал?.. Не надо меня за «вымя» и по фейсу. Я малокровный, но уже вроде-бы начинаю догадываться, – тихо пролепетал Мусик Каземирович, выдавливая из себя слова, с трудом перемещая язык в пересохшем пространстве, – и что мне нужно сделать, чтобы уйти от Закона?
– Вот это уже по теме деловой разговор, – повеселевшим голосом произнёс Гуано, шустро спрыгнув с тумбочки и, по ходу, громыхнув волосатой ладонью, как кувалдой по жестяному корыту, висевшему рядом на стене. Затем добавил, как нарушителю «Морского Закона» следует срочно «прописаться», уважаемый, или как тебя там?
– Да, кстати, совсем забыл, – подхватил возникшую мысль Квашкин, – уходя из туалета свет надо гасить и за верёвочку хотя бы иногда дёргать. Честно говоря, мне счётчик отматывать в обратную сторону бесплатно уже надоело, а тёте Моте смывать ваши «удобрения» в клозете!
Гуаношвилли, дослушав до конца приговор Квашкина, сквозь щель между передними зубами презритено пустил струйку желтоватой слюны «озонирующую» перегаром.
– Караул! Сейчас будут бить, но меня нельзя бить, я же малахольный, – прошептал Клячкин и зачем-то добавил, – а лампочка в туалете сама перегорела.
– А почему сразу не ввернул?
– Лампочки с собой не было.
– Последнее нам «до лампочки» – мы за нее вычтем, потом…
– В тройном размере! – добавил Гуаношвилли, – а побьём мы тебя, Каземирович за нарушение «ЗМ», если не дашь срочно четвертак на первач, то есть на твою «прописку»… – с подругой.
– Мой друган доходчиво излагает или пояснить? – поинтересовался Квашкин.
– Нате, нате, подавитесь – сразу отреагировал Клячкин, обрадовшись перемене темы, доставая, трясущимися рука-ми, мятые купюры из внутреннего кармашка трусов в горошек. – Почему не дать на благородное дело.
– Тогда временно отложим твоё погребение, – снисходительно произнёс Гуаношвилли, забирая мятые купюры. – Да, совсем было упустил, раз ты, Каземирыч, голодаешь и заодно не пьёшь, то не расстраивайся, если мы, с моим друганом, твою долю перепишем на наш счёт и оприходуем.
– Надеемся, что с Божьей помощью мы с твоей долей справимся, – обнадёжил Квашкин.
– Я на вас надеюсь. Вы справитесь. непременно справитесь! Премного благодарен за поддержку в серьёзном семейном вопросе, – Клячкин резко мотнул лохматой головой и, поднимая, упавшие очки в красную крапинку, вытащил из носка заначку, при этом незаметно проглотил слюну, накопившуюся при упоминании о пище.
– Значится так, господа или как вас, товарищи Клячкины, – произнёс Квашкин, – подводя черту нашей «приятной беседе, прошедшей в дружественной обстановке», вам следует через полчаса явиться с закусью в «Красный уголок». Мой друган Гуано сам позовёт кого посчитает нужным. Всех собирать не будем.
– Друган, ты, пожалуй, прав. Действительно сегодня всех собирать не следует, ведь это пока не похороны, и нам больше достанется, да и вам расходы увеличивать не с руки, но мы вас всё-таки предварительно «обмоем»!
– Бай, бай, до встречи под столом «Красного уголка», – и приветливо помахав волосатой рукой Гуаношвилли удалился…
Клячкины сидели долго молча, как под гипнозом, ошарашенные новыми житейскими обстоятельствами. Наконец Клёпа первой вышла из «пике» и, выдержав паузу, спросила, как бы продолжая прерванный разговор: «Ну и что же ты, Мусик, для нашей семьи полезного сделал?
– Я?
– Ну да, – ты, как герцог Клячкин-Наварский, что сделал?
– Но, ну, но…, – он колебался стоит ли сообщать сейчас об этой его тайне.
– Ну раз запряг, – трогай! – вдохновляла Клёпа.
– Ну вот, например, я на днях приобрёл дополнительно, на всю нашу сумму, от продажи последней квартиры, акции «Три Ку-Ку», зная, что в ближайшее время ставки резко возрастут! И наконец-то исполнится наша голубая мечта.
– Ого! Не вероятно! – мгновенно оценив ситуацию, примирительно произнесла Клёпа. – А что так долго молчал?
– Хотел сюрприз преподнести.
– Какой ты у меня талантливый, скрытный и хитренький! – нежным голосом произнесла Клёпа, а про себя подумала, – видимо я его не до оценила и слишком рано стартанула. Да… фальстарт как-то надо загладить, а то останусь ни при делах и без акций.
– Да, я такой! – бодрым голосом произнёс Клячкин.
– Хорошо, уговорил речистый! – примирительно произнесла она, – я остаюсь… ещё на пару недель.
– Нет! Только на всю оставшуюся жизнь!
– Это с какого бодуна? – она решительно махнула рукой. – Не дождёшься! Только на две недели, включая день приезда и отъезда.
– Тогда я продолжу голодовку до полной победы, – но сделав гордый вид и очередную соответствующую запись на листочке, предварительно послюнявив чернильный карандаш, с указанием времени и номера серьёзного очередного предупреждения, Клячкин произнёс уже более дружелюбно, – ну что, Клёпочка, раз общество требует, значит будем «прописываться». Бери закусь и пошли в «Красный уголок» отстаивать наш «Уголок», а точнее эту нашу уютную «Ячейку общества»!..
Эта «Ячейка общества» располагалась в двухэтажном воробьянинском особняке – дома №28, самого предводителя дворянства, Ипполита Матвеевича Воробьянинова. Точнее – того самого «Кисы», с которым Великий комбинатор объединил усилия для поиска сокровищ мадам Петуховой…
Бывший Старгубстрах в этом доме, на первом этапе экспатриации ещё в двадцатые годы, разместил государственную богадельню, где старушки, живя на полном пансионе, совершенствовали свои голосовые данные. Об этом также свидетельствовала обветшалая вывеска «СССР, РСФСР. 2-Й ДОМ СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ СТАРГУБСТРАХА», до сих пор прикреплённая латунными шурупами к стене этого красивого особняка, породнившаяся с другими новыми номерами и вывесками, весящими рядом.
В послевоенные годы особнячок отреставрировали и приспособили под городское «Общежитие студентов и работников пищевой промышленности», но только для студентов и работников пищевой промышленности, приглашённых на работу по лимиту.
Дом сразу стал образцово-показательным. По особому распоряжению Совмина, была выделена одна из больших квартир общежития под «Красный уголок», потому что там располагался санузел, совмещённый с ванной комнатой. Учреждение «Красного уголка», до «ветра перемен», справедливо считали делом общественно-политическим, серьёзным и важным. Здесь проводили политзанятия, награждали победителей соцсоревнований, хранили подшивки газет и обсуждали насущные вопросы.
В красном углу, на самом почётном месте, красовалась тумбочка, с бюстиками вождей разных периодов и переходящее знамя.
Стены были увешены грамотами трудящихся за их достижения в работе и учёбе. Здесь же на почётной доске, красовались лица заслуженных работников, а ниже располагались вымпела победителей соцсоревнований.
Рядом с вымпелом «За победу в соцсоревновании», в бронзовой рамке располагался «Патент», полученный ещё в Менделеевские времена группой одарённых студентов, свидетельствующий об их особом праве на производство крепких и благородных напитков…
Ветры случались разные – менялись бюстики и флагштоки, а старинный колокольчик продолжал звенеть, как и в эпоху Воробьянинова, оповещая приход очередного пешехода, по ступенькам, которые еще помнили подошвы лаковых штиблет с замшевым верхом апельсинового цвета, но без носков, самого Великого Комбинатора – турецкоподданного Остапа-Сулеймана-Берта-Мария-Бендер. Кстати, эта «без носочная» мода вновь претендует на место в строю у современной молодёжи.
В наступившую эпоху, используя «сквозняк перемен» и своих сокамерников, общежитие прихватизировал Кнырик Иван Разгильдяевич. В целях сокрытия своих тёмных дел, он принял на себя управление домом, проводя в нём реконструкцию и нововведения. По ходу «пьесы», Иван Разгильдяевич, на сходке «условно-уголовных вольнонаёмных», переименовал образцовое городское «Общежитие студентов и работников пищевой промышленности», в общагу «Законников и сексуальных меньшинств». Официальной вывеской он обзаводиться не стал – для конспирации, что позволяло ему уходить от непредвиденных затрат и налогов.
В целях экономической целесообразности, по распоряжению Кнырика, проживающих «уплотнили», а комнаты общежития разделили перегородками на одно и двухэтажные камеры-«ячейки общества», но уже с готовыми нарами. В «Домовой книге» квадратные метры общежития оставались прежними, но исчислялись в кубометрах воздуха, а при заселении становились «резиновыми». Теперь на прежнюю кубатуру заселяли значительно больше членов общества не только по блату, но и за наличные деньги, с учётом личного веса каждого приходящего.
Теперь при Кнырике, о прежнем «Красном уголке», напоминали: подшивки газет, медная табличка с названием «Красный уголок» и особо почитаемый «Патент», дающий право производства крепких, «ароматных» напитков. Вместо портрета великого Менделеева, красовался портрет Кнырика Ивана Разгильдяевича – прихватизатора студенческого общежития, рядом с поддатой физиономией, главного прихватизатора страны, – Пьяньциня.
В «красном углу», где раньше стояла тумбочка со сменяемыми бюстиками лидеров, теперь красовался старый венский стул, с красным бантом в тёмную клеточку. Он – стул, неожиданно прославился и был удостоин этого места тем, что ему на целых пять минут удалось лично прижаться к пятой точке самого Кнырика Ивана Разгильдяевича, – нового владельца заведения. Это случилось при «принятии» «стопоря на грудь» за «сквозняк ветра перемен», который «досрочно освободил» его от участия в стойках Севера.
По словам Кнырика, на стройках Севера ему пришлось в «добровольно-принудительном порядке», несколько лет махать кайлом, за «прихватизацию» необработанных алмазов в особо крупных размерах.
Из зоны на работу и обратно Кнырика, вместе с другими «ударниками» краж в особо купных размерах, регулярно перемещали по дороге мимо аэропорта «Якутомама», где, по многочисленным просьбам трудящихся, спецмашина регулярно останавливаясь «по нужде». Все арестанты добросовестно «переносили» своё «добро» в деревянное строение, из редко сколоченных досок, без обозначений и указателей. Кнырик Иван Разгильдяевич тоже пытался «перемещать» своё «добро» в это деревянное строение, под названием «Сортир», но поскольку претендентов на первом этапе было слишком много, а терпеть у него не получалось, он по старой привычке, гадил где попало. Учитывая это обстоятельство, старший конвоир пообещал ему, что весной заставит его убрать всё пространство, вокруг деревянного строения, «заминированное его добром». Но не судьба…, «сквозняк перемен» освободил Ивана Разгильдяевича «условно – досрочно», не позволив ему по достоинству оценить это мероприятие и насладиться им в полной мере. …
У новых обитателей этой общаги, особой и заслуженной любовью в «Красном уголке» пользовался «самовозникающий самогонный аппарат». Это был – семейный шедевр, который собирался как детский конструктор, но имел промышленные масштабы, не требующие затрат на изготовление. В тоже время, при появлении на горизонте контролирующих органов, он быстро превращался в обычные хозяйственные кастрюли.
К «аппарату» посетители уголка относились трепетно и с большим уважением. Они держали кастрюли, из которой собирался этот аппарат, на высоком постаменте – холодильнике «ЗИЛ», стоящим рядом с почётным Венским стулом. Шедевр состоял всего из четырёх стандартных емкостей, точнее кастрюль, и собирался по простой народной технологии: на дно большой кастрюли клали вверх дном кастрюльку поменьше, а на неё дно ставили вторую маленькую кастрюлю. В большую кастрюлю заливали бражку, заполняя её примерно до средины второй маленькой кастрюли.
Затем, большую кастрюлю, со всем содержимым, устанавливали на медленный огонь, накрыв перевёрнутой крышкой. На эту перевёрнутую крышку, в свою ставили кастрюлю с холодной водой…
В процессе нагревания спиртовой пар, попадая на перевёрнутую крышку, охлаждался, превращаясь в первач и капал в кастрюльку поменьше, находящейся внутри большой. Правда, холодную воду часто приходилось менять, но это не мешало технологическому процессу. Говорят, что этот «самогонный шедевр» до сих пор пользуется большим спросом у народных масс.
Оно – население надеется, что когда-нибудь сей шедевр изваяют в виде памятника больших размеров и поставят перед какой-нибудь дешёвой забегаловкой! Тем паче, что до сих пор этот «Шедевр», как самогонный аппарат, не смогли обнаружить даже опытные «кладоискатели», так как в минуту опасности он сразу превращался в предметы кухонного обихода!..
