Белесая пена, набегавшая к самому берегу, ластилась к ногам. Она пахла солью и рыбой, морем самим, тоже соленым. И знахарка вдруг поняла, как соскучилась по запахам Лесов.
Еловые. Свежие да духмяные, с тонким ароматом весенних цветов и летних ягод.
Теплые, раскрашенные колерами разными. И каждый колер в них – родной, любимый.
Здесь же было холодно. И холод этот, словно бы живой, пробирался под любые одежды. Ютился у телесного тепла, будто бы тоже пытаясь согреться.
Ярослава сильнее запахнулась в теплый мех тулупа и ощутила, как дитя в утробе всколыхнулось. Уже в другой раз. И если так, тогда они пробыли в Копях многим больше одной ночи. Знать, соляная ворожба заставляла час бежать иначе, чем снаружи.
Живот округлился. Заострился у пупка, и Яра про себя улыбнулась. Уж как Крайя завидела б ее, точно поклялась, что той боги старые мальчугана шлют. Да и Дар сказывал ей о том же…
Мысли Ярославы вернулись к старой знахарке, что осталась в Светломесте. Здорова ли она? Все ли в порядке? Яра уж и привыкла, что они везде разом: что по травы лесные, что хозяйство поднимать. И поможет ли ей кто? Только что Свят.
Старый друг. Он не оставит Крайю ни по-за разочарованием в Яре, ни за разговорами людскими. А там, как вернется Ярослава в Земли Лесные, заберет знахарку с собою. В Степь ли, в другие места далекие – знахарка не знала. Понимала только, что всюду теперь последует за мужем. И Дар не скажет слова против – в том молодица не сомневалась.
Вспомнив о нареченном, Яра попыталась отыскать того среди моряков, что сновали наокол. Она бросила взгляд на огромный катергон, в трюм которого спешно грузились припасы, и мысленно поежилась.
Корпус корабля был увесистым и широким, что брюхо майского жука. И таким же коричневым. Тонкие дощечки, подогнанные друг к другу с точностью до пяди, служили судну-жуку прочной чешуей. Скрывали темное нутро, в котором – Ярослава слышала это даже сквозь шум прибрежных волн, – сновали моряки. Они укладывали припасы, что огромными ящиками поставлялись на борт, да складывали шкуры ценные.
Бусы резные, что из кости белой выделаны, в ларцах диковинных покоились. И ларцы те сами собою скарбом были. С ключом ребристым, что своим к каждому ларю годился. С тайником, в котором – место для монет золотых. Говаривали, будто кости те отбирались у огромных рыб, что не рыбы вовсе. И не один моряк потонул, добывая сокровища морские…
Алтыны, собранные в Белом Городе, щедро оставлялись в рыбацких деревушках. И моряки из них стройным шагом направлялись к кораблю. Десяток, другой. Все как один – статные да смелые, потому как подле Моря степняка боялись. Веровали, будто бы идти под степными стягами к стылой воде – верная гибель. И отважиться на то плаванье мог не всякий…
Вот только Дара не видать… И от этого Яре становилось не по себе. С той ночи в Копях, когда ее нареченный позволил Княжне увести Ярославу, она боялась остаться одной. Следовала за мужем, словно тень., держала его за руку. И в эти минуты ей становилось спокойней, легче. Будто бы тело и душа снова становились разом.
Однако ж час отбывки близок, и у Дара явились дела срочные: проследить за провиантом, да набрать моряков. Они-то, воины Степи, к Морю подходили редко. И все чаще – к тому, что теплое, среди Южных Земель. Тут же…
Море Северного Ветра было другим. Неспокойным, бурноводным. И не одно судно осталось под пластом сизой воды. А оттого и боялась ворожея молодая. И страх в душе мужа лишь усугублял ее собственный…
Да и былое, что открылось ей в Копях Соляных, не давало покоя…
Видения, на которые она променяла чудный дар Улады, беспокоили знахарку по ночам, и за истекший оборот луны, что оставшиеся в живых воины покинули позади, она ни разу не проснулась в сухой сорочке.
Дитя тоже волновалось. И в округляющихся с каждым днем изгибах живота Ярослава начинала видеть его силу. Знать, в отца пойдет.
Яра снова глянула на корпус судна, пытаясь взглядом отыскать нареченного. Там, среди моряков, тепериче был и ее муж. Тот, что вытянул ее и дитя из молочной глади Соляного Озера. Спас знахарку, как когда-то она – его.
Только нынче Ярослава не понимала его. Видения, которыми Велерад поделился с Даром, заставили ее мужа измениться. Старая рана раскрылась и вновь кровоточила. И порой Яре казалось, что теперь ее исцелить могло только чудо, потому как найти Здебора среди бескрайних просторов Моря невозможно. Почти. Да и как Дар узнает его? По тавро?
И ведь если раньше Дара вело к Здебору проклятие, данное в Степи, то в Копях Велерад отнял его в оплату знаний, которыми поделился с нареченным. А все ж таки кто скажет, были ли те видения истинными, или то – всего лишь морок? Один из тех, что встретил их на входе?
Яра нахмурилась. Она понимала, что шансов на успех немного. Да и ее дар молчит, выменянный на прошлое матери… И, значит, ей осталось лишь то, чему ее учила старая Крайя – наузы с зельями знахарскими, да еще несколько рун.
Она зашагала в сторону катергона, стараясь отогнать от себя печальные мысли. А еще – согреться, потому как стылый воздух пробирал до костей.
Смеркалось. Со стороны моря все сильнее дуло озимком, и Яра понимала: больше ей нельзя оставаться на ветру. Сейчас она подойдет к мужу, а тот проводит ее в каюту. Укроет шкурами медвежьими – другие в море греют слабо – а сам уйдет, потому как на рассвете – отплыв.
Палуба была влажной от холодного дождя с осколками льдинок, и Яра, едва ступив на нее, поскользнулась. Мгновение – и она лежала бы на мокром дереве, да только Дар снова подхватил ее, не позволив упасть:
– Ты устала, – муж и сам гляделся изможденным, а вот тревожился о ней. Или не о ней вовсе – о дитяти? – Нужно прилечь.
Ярослава бросила скорый взгляд на нареченного. Уж не показалось ли ей? С поры Соляных Копей она все больше различала в нем степняка – сурового воина, что идет если не на войну живую, так на ту, что в душе. И хмурится, готовясь к бою, силу бережет.
Нынче же он снова стал своим, близким. И тепло в нем зажглось, как раньше. А за теплом глаза засветились… чем? Любовью? Привязанностью? Или просто добротою, что так часто девки путают с трепетом сердечным?
Ярослава боялась ошибиться. Пусть видения, что мучили сердце в Копях Соляных, уж не тревожили, а все одно было неспокойно. Нет, она больше не видала себя степной девой, одной посреди высокого шатра, ни в снах, ни на яву. А все-таки в эти дни Дар казался ей невыразимо далеким. И, как ни тянулась к нему ворожея, а дотянуться не могла.
Только сейчас муж мягко подхватил ее на руки и отнес в каюту, что была всего в несколько локтей шириной. Отделанная суровым коричневым деревом, она не располагала удобством. Да и с чего?
Катергон – крупное судно, везущее скарб. Невольников, сундуки алтынов золотых. А потому и плывет на нем народ непритязательный что к комфорту, что к красоте. И все чаще – рабы, которых и вовсе не считают.
Дар аккуратно снял с уставших ног Ярославы сапоги, да помог стянуть тулуп. Дрожь прошла по телу Яры: ей стало холодно, а еще… муж не был так близко к ней с самих Копей.
От Велерада уходили быстро – те, что выжили. И воинов, что оставляли Соляное Княжество, было в разы меньше, чем пришедших: все-таки Князь взял слишком дорогою ценой.
Страх гнал степняков вперед, и стоянки позволялись короткие.
Торфянники обошли, потому как средь них – одно ворье, и только Огнедержцу ведомо, как сладить с ним. А потому и Дар все реже оставался один на один со знахаркой своею.
Оберегал ее всячески в дороге, согревал. Кормил, когда та есть забывала. А вот спать не мог. Как и она. Да и всю седмицу, что катергон готовили к отплытию, Дар был сам не свой. Набрать моряков с прибрежных деревень, закупить припасов…
И алтынов, что везли с собою, хватало едва. А еще ведь – в обратный путь. Если повезет…
Да только сейчас нареченный рядом, обнимает нежно. Укрывает Ярославу телом своим, будто бы грея. Шепчет в самое ухо:
– Тебе бы поесть, ворожея. Погоди, я сейчас…
Она возмущается тем, что нужно отпустить от себя мужа. И что с того, что всего на минуту? Этой минуты она ждала. Долго, мучительно: весь день. И всю седмицу минувшую. И теперь ей не хочется отдавать драгоценное время, ворованное у судьбы…
Но Дар не слышит протестов жены. Сгребает ее в охапку, и, укутав шкурами, садит к изголовью низкого ложа. А сам исчезает в темноте коридора, чтоб вернуться спустя минуту.
Но и эту минуту нужно прожить, а потому Ярослава старается себя чем-то занять. Озирается по сторонам, пытаясь разглядеть нехитрое убранство капитанского покоя.
Ложе, на котором она сидит, не такое, как в Лесах: широкое и низкое. С изголовьем простым, в тон остальному дереву – темному и смолистому, ярко пахнущему сосной.
Дерево свежее, и обработано грубо, отчего капля смолы сочится из прогалины. Застывает-засыхает на ветру, и совсем рядом снова дает расщелину, из которой тут же кровью – душистый сок…
Ярослава втягивает привычный аромат, и ей становится легче. Да и шкуры, на которых она сидит, мягки. Помнится, Дар говорил, что выделаны они особым образом. Знахарка верит мужу, а сама снова глядит кругом.
Невысокий сбитый секретер у самого окна. И окно то не окно почти – тонкая прорезь у самого потолка. А подле секретера – стул. Такой же низкий и сбитый, что и все кругом. Железный подсвечник вбит гвоздями в сам секретер, и в нем единственной лучиной – свеча из воску дурного толка. Она почти не горит, а так… чадит больше. Огонек с нее чахлый выходит, едва теплящийся, и коловрат света – на ладонь всего.
Только запах дыма всяко приятней запаха моря. И соли. И холода, что наокол…
Муж возвращается скоро. В руках у него дымящийся котелок, от которого вкусно тянет варевом мясным. И откуда только смог раздобыть, когда все кругом заняты отплытием?
– Долго, – Ярослава скучает, и Дару это нравится. Тогда он целует ее – легко, словно бы боясь спугнуть. И, когда ощущает ответный отклик, отстраняется с нежной улыбкой:
– Сначала – есть.
И, больше не слушая возражений жены, берет в широкую деревянную ложку с котелка кусок вареного мяса. Дует на него, пытаясь остудить, и кладет Ярославе в рот. А она понимает: действительно голодна. И как только не заметила?
Дитя толкает утробу в третий раз, и Ярослава удивленно замирает. Нравится? Видно, так. А знахарка думает про себя: если их сын толкнется снова, она расскажет об этом Дару. Но малец затихает, и Ярослава продолжает есть: знать, не час пока.
Дар следит, чтобы жена ела осторожно, медленно. И сам кормит ее, испытывая невыразимую радость от того, что может быть подле. И что помочь способен, пусть и в самом простом, – накормить. А она заставляет его есть вместе, по очереди. Ложка за ложкой, словно бы игра в пятнашки. И верно, так вкуснее.
А когда душистое варево заканчивается, Дар приносит высокий медный кувшин с крышкою плотной. Склоняет его над медным же кубком и поит свою ворожею напитком из желтой ягоды – морошки.
Морошка кислит, если без меда. Но муж где-то и его для нее нашел, и оттого напиток кажется дивным, а Ярослава удовлетворенно зажмуривает глаза. Вкусно. И сладко. И Яра уж не разберет, от чего – от меда ли, от тепла родного. От поцелуя… А ведь никогда прежде губы мужа не казались ей такими сладкими, как здесь, посреди всего, что солодно.
А Дар снова укрывает ее своим телом, которое горит все жарче.
***
По утру избы Светломеста опустели.
Все село вывалило на головную улицу, по которой ровным строем шли его дети: по молодцу с каждой избы. Всего тридцать, как и велел Вацлав. И пусть прах его уж снесли на старое капище, а наказа ослушаться не посмели: боялись гнева самого Камнеграда.
Статные, рослые воины. Все как один с пшеничными волосами да синими глазами. С нехитрым оружием, что удалось собрать со всего села.
И среди него – оружия этого – меч встречался редко, а еще реже – лук. Охотников в Светломесте было немного. Все больше пахарей, у которых единственной защитой – клинок в ножнах. Вацлав обещал мечи с самого Каменного Города, в оружейных которого скарба не счесть. И, стало быть, нужно только дойти…
Воины не боялись. Не пристало бояться что боя, что самой смерти, – так их учили с детства. Да только и погибать по-за родными стенами, да к тому ж с сохою в руках, не хотелось. Только б степняк не напал по дороге, потому как в Городе Престольном – тонкие клинки, что в ножны ложатся легко, невесомо. И сталь певуче рассекает воздух…
А тем, кто с десяти саженей лосю в глаз стрелой попадает, говаривали, лук дадут. Правда, таких в селе было немного. Свят вот, которого и след простыл, да друзья его, числом двух. Их, видать, выставят к высоким бойницам с прорезями-окнами, стрел дадут.
Бабы ревели. Громко, отчаянно. Они еще помнили Белоград и неуемную жажду Унислава Белого. Кровь, что откупала многое, и остывшие сенники. Мужиков, что по концу войны не досчитались. И одинокие бабьи ночи, в которых единственной радостью – сопенье малеч, успевших родиться по-за скупой прощальной лаской.
Помнили и боялись.
И даже хворь редкая, что съедала село все скорее, не так пугала молодиц. О хвори нынче думала лишь Веселина, потому как нареченный ее, Литомир, понемногу опритомнел. Разум вернулся, осветив чело мужа прежней силой. И в глазах снова упорство появилось. И Лина поняла – то верный признак, что муж ее возвратился.
А вот Нег, что так скоро окриял благодаря Заринке, снова слег. Горел все сильнее и выгибался дугою, хрипя пузырями.
Мокрое тельце крутилось под тонкой льняной простынею, оголяя все новые и новые струпья. И те, потревоженные, лопались ежечасно, выпуская что заразу, что вонь хворную.
Мази Крайи были на исходе. Еще по утру Веселина откупорила последнюю склянку. И вот теперь, к вечеру, снадобья оставалось на самом дне. А Нежегу все хуже.
Названная матка присела у ног дитяти и горько охватила голову руками. Уж как не придет малец ее в себя к утру, тогда, знать, отойдет душа чистая к богам старым. И если б можно было судьбою с ним поменяться, Веселина не медлила бы ни минуты, да только старые боги не брали залогов.
Какую судьбу Пряха выткала, такую и мерили. Исполняли исправно.
За окном стемнело рано – даже по меркам ледовой поры.
Тьма обрушилась не землю почти внезапно, отчего тонкая свеча, стоявшая в стальных оковах у самой головы Нежега, несмело дрогнула, а потом и вовсе потухла.
Веселина испугалась. Задрожала всем телом, бросившись к сыну, да обняла малечу.
А и он дрожал.
Холодное тельце, покрытое крупными бусинами пота, мелко подрагивало, словно бы силясь изгнать из себя что хворь невиданную, что проклятие, ее прикормившее. И Веселина стала молиться.
Макоши – ей первой. Просила о ручничке новом, рунами дивными расшитом. Говорила, чтоб Пряха не стесняясь забрала те, что в ееном были.
И кляла Симаргла. Знала, что так не можно с богом старым. Почем повинен он? Не желал зла ни одной душе. Приходил за ними, чтоб не страдали они меж мирами, а находили покой в старой избе, что в Туманном Лесу поставлена.
И Веселина понимала, что боги милосердны. Да только уж не одно тело унесли на капище. И для Нежега должна подмога вот-вот прибыть от лекарей знатных, что в самом замке обитают. Нужно только дождаться, только…
Нег снова вздрогнул, вскинулся, словно бы силясь что сказать, да так и упал, тяжело ударившись в сенник. И Веселина поняла: не дождется он. Ни лекарей, ни милости богов.
Потому как Нежега – ее сыночка дорогого – уж нет.
Баба завыла.
В голос. Громко – не стыдясь, что слышать станут в избах других. Ей нынче все казалось неважным. В эту ночь она потеряла двух сыновей. Одного по-за справедливостью, которой – Веселина нынче понимала это отчего-то отчетливо – тот не сыщет; другого – по-за хворью струпной.
И остались они с Литомиром одни на весь мир.
Лина охватила голову руками, и, рвя на себе волосы, стала тихо бормотать колыбельную.
Старый мотив ложился ровно, красиво даже. И даром что песня та не при покойном плыть должна. То ж и не покойный – то сыночек ее милый. А что тих он, холоден, так пора такая, студеная.
И Веселина пела дальше…
…а за песней ее, где-то совсем далеко, бежал Нег.
Босыми ногами ступал он по траве зеленой, что шумела наокол. И все укладывалась перед мальцом шустрым, словно бы пытаясь путь проложить:
– Сюда, Нежег, сюда…
Трава звала… Говорила-уговаривала. Пела…
И укладывалась ковром бархатистым к самому порогу кузницы, что жаром пылала.
Малец по-за версту чуял, как в кузне той гремел молот о наковальню, и каждый удар его сотрясал что землю, по которой бежал подлеток, что саму траву, испуганно жавшуюся к ногам мальца-защитника:
– Сюда, не бойся…
Горн, что среди кузни жар рождает, горит так ярко, что Нег не видит того, кто молотом рождает искры крупные. Они летят во все стороны, и, кажется, несколько из них попадают на босые ступни мальца. Тот отшатывается, что от проказы, да только не жгут искры те, не ранят. Словно бы впитываются под кожу, сил придавая.
А от горна раздается смех: гортанный, громкий. Сильный, что сам кузнец, кующий неподалеку.
И Нег снова силится разглядеть его. Не может.
– Огонь, – поясняет Кузнец, – слепит. Ты поближе подойди, может, и разглядишь чего.
Негу любопытно. Знать, любой малец хотел бы взглянуть на такого Кузнеца статного, а вот что-то не пускает его дальше. Боится, дрожит. Разливается в теле детском, да держит того на месте.
– Каналья, – тихо ругается Кузнец неизвестно на кого, да сплевывает слюну в огонь, отчего тот обиженно шипит. Искрится. И снова падает на ноги мальцу. И снова не больно. Словно бы живительный он. – Ближе, – звучно командует тот, что в огне и сам – огонь. – Ближе!
