1.
Я открыла глаза и обнаружила, что за окном давно уже день. Не утро, а именно день – солнце светило прямо в окно моей спальни, от его ярких лучей я и проснулась.
В голове была пустота. В душе – боль, глубокая, как рана из прошлой жизни.
Я зажмурила глаза, пытаясь понять, где заканчивается сон и начинается явь.
Нет, я совершенно точно знала, кто я, где я, что было вчера, и что нужно сделать сегодня. Но с чувствами все оказалось гораздо сложней. Мне никак удавалось отделить образ куклы, сидящей на столе моего деда, от образа живого черноволосого мальчика с блестящими темно-синими глазами. Мальчика, который все еще кричал в моем сне, все еще летел в моей памяти, все еще улыбался своей необычной, словно обращенной внутрь улыбкой.
– Шен… – его имя, как всегда, слетело с губ слишком быстро. Хотелось повторять его снова и снова. Хотелось ворваться в кабинет и прижать к себе хрупкую куклу, будто это позволит почувствовать биение несуществующего крошечного сердца. Вместо этого я лежала в своей кровати и молча глотала невидимые слезы. Потому что… ну невозможно ведь так откровенно показывать свою жалость и чувства живому настоящему человеку. А Шен-Ри для меня стал не просто живым – он стал частью меня, моей жизни, моей души.
Я стиснула край одеяла и не сдержала возгласа, который рвался из самого сердца:
– Как же так, Шен?.. Почему ТАК?
И что было дальше?
В конце концов я, конечно, выбралась из кровати, поплелась в ванную и долго держала голову под струей прохладной воды, пока та не натекла мне в уши, чего я страшно не люблю.
Потом я старательно почистила зубы.
Потом сварила себе крепкий черный кофе без сахара и выпила его, закусывая тонким имбирным печеньем.
Потом снова почистила зубы, надела вместо пижамы свою любимую майку-алкоголичку до колен и зачем-то накрасила ногти бордовым лаком.
И только после этого, так и не собравшись ни с мыслями, ни с чувствами, решилась, наконец, зайти в библиотеку.
Шен сидел на клавишах, чуть склонив голову на бок, его длинные ладони упирались в буквы «у» и «р».
Я оседлала старый венский стул, положила руки и подбородок на его изогнутую деревянную спинку и сказала:
– Привет, Шен.
Утреннее солнце, отраженное окнами дома напротив, играло в его нитяных волосах. И это была кукла, просто кукла. Она не умела разговаривать.
– Ты так и не сказал мне, как оказался здесь, в нашем мире.
За это утро я передумала множество вариантов, но все они оставались только домыслами. Что случилось на самом деле, по-прежнему было для меня загадкой. И эта незавершенность истории стала настоящей занозой. Словно книга, оборвавшаяся на середине.
Я не выдержала и все-таки взяла своего увечного танцора в ладони. Нет, его сердце не билось, а кожа не стала теплей, чем вчера. Но я ведь знала… знала, какой он на самом деле.
– Ты должен мне все рассказать, Шен-Ри Тэ, – сказала я ему решительно. – Потому что… Ну а зачем иначе все? Зачем было начинать?.. – Очень хотелось увидеть какой-нибудь особенный отблеск света в его глазах или другой приятный знак, но поощрять в себе развитие шизофрении я не стала. Усадила Шена обратно и неожиданно для самой себя пообещала ему: – Я тоже все про себя расскажу. Ну, чтобы по-честному. Ты мне, я тебе….
Смутилась и позорно бежала прочь. Сначала до кухни, а потом – по инерции – аж до ближайшего парка. Разумеется, по ходу бегства я успела натянуть любимые рваные джинсы и куртку, нацепить очки и прихватить сумку с кошельком.
Мне срочно требовалось немного проветриться.
В парке было тихо – я даже удивилась, ведь суббота. А потом вспомнила, что сегодня восьмое. Восьмое марта. Все нормальные люди режут салатики на праздничный стол, ходят в гости и рестораны или просто напиваются в дружном коллективе.
Вот я тупая.
И ведь вчера даже поздравление было в офисной системе. И какая-то корпоративная мини-вечеринка, на которую я, конечно, не пошла. Я никогда на них не хожу.
Что ж, праздник так праздник. Мне-то какое дело… Весенних веников я уже сто лет ни от кого не получала. И не ждала.
После зимы парк выглядел слякотно и уныло, но солнце в небе светило по-весеннему ярко. На тропинках встречались только редкие молодые мамы с колясками. У них променад – неизменная часть расписания. Я шла мимо, засунув руки глубоко в карманы, и думала о том, что могло быть дальше… после того, как раненого, едва пришедшего в себя Шена под благовидным предлогом зачем-то выставили вон из храма.
Домой я вернулась, когда окончательно замерзла.
По пути купила пачку хороших дорогих пельменей и немного восхитительного развесного чая. У меня к нему давняя слабость.
Когда открыла дверь и вошла домой, старая квартира вдруг показалась какой-то непривычно обжитой и ждущей.
Все-таки шиза прогрессирует.
Я не спеша, наслаждаясь теплом, развернула длинный шарф, стянула ботинки и перчатки-митенки. А толстый свитер оставила и еще с полчаса ходила в нем по дому, отогреваясь и приходя в себя после пронизывающего мартовского ветра. По правде говоря, к концу прогулки мне казалось, что он выдул из меня всю душу.
Все это время я думала о том, как теперь жить дальше: как вести себя с Шеном? Как к нему относиться? Продолжать делать вид, будто он в самом деле просто кукла? Нет, я не смогу… Признать в нем живого человека? Но это слишком попахивает душевным расстройством. Так и ходила от дерева к дереву, от фонаря к фонарю, пока не пришла к простому выводу – для начала нам нужно окончить начатый разговор. Потому что, как ни крути, а без финала его истории мне вообще ничего не понятно.
Но разговор – это не раньше ночи. В лучшем случае. А я еще обещала отчет о своей непутевой жизни.
Ха! Легко сказать…
Я заварила свежий чай, поставила воду для пельменей и, войдя в раж, даже посуду помыла, скопившуюся за неделю. Потом, наконец, сняла свитер и решительно направилась в дедов кабинет.
– Привет, Шен, – сняла его с печатной машинки и усадила на плечо, осторожно придерживая ладонью. – Пойдем обедать. Тебе-то, конечно, еда не нужна, но ведь не пищей единой.
На кухне я пристроила своего увечного дружочка в гнезде из брошенного на подоконник свитера. Шен так уютно в нем устроился, поджав колени к груди, что я немедленно сама забралась с ногами на мягкое сиденье дивана-уголка.
– Ну так вот… – невпопад вдруг начала свой рассказ. – У меня с родителями тоже не сложилось. Они – придурки редкостные. Вечно делают вид, будто очень правильные. И все вокруг них должны быть тоже правильными – и дети, и друзья, и соседи. А неправильные идут лесом, – я криво усмехнулась, вспомнив, как в пятом классе схлопотала от матери – нет не пощечину, не подзатыльник – едкий упрек в том, что расту бездарной неуклюжей копией деда-бессребреника. – Я с детства была не очень красивой, в отличие от моей старшей сестры и матери. Не соответствовала. Да еще и в школе умудрялась получать четверки, хотя у нас в семье полагалось сиять круглым отличником. Но все же мне повезло, у меня был дед. Без него я бы, наверное, совсем моральным уродом выросла, а так – лишь отчасти.
Я услышала, как закипела в кастрюльке вода, и поспешила забросить в нее пельмени. Уже очень хотелось есть. Помешивая их старой шумовкой с оплавленной ручкой, спросила неизвестно кого:
– Почему они не могли просто любить меня?
Ответа не было. Его не было никогда. Ни тогда, ни сейчас. И уж подавно не знал этого мой безмолвный собеседник.
Я дождалась, пока пельмени сварятся, и наполнила ими глубокую фарфоровую пиалу с синим узором из дракончиков вдоль края. Несколько минут прошли в тишине, пока я блаженно уничтожала любимые полуфабрикаты. Только доев последний пельмень, вспомнила, что не закончила свою «исповедь».
– В общем, Шен, не могу сказать, что детство мое было очень счастливым. Нет, несчастным я его не назову… но и радостным тоже. Какое счастье в том, чтобы всегда ждать одобрения от самых близких людей и не получать его? Я пока помладше была, еще надеялась выслужиться перед ними. Пятерки там в школе, чистенькие платьица, сольфеджио… А потом поняла, как это глупо. Стоило только сделать хоть одну ошибку – и все. Снова дура, бездарность, лентяйка, разиня. Я уж не говорю про то, что они никогда не водили меня в кино или в парк. Подарки только по праздникам дарили, да и то если «заслужила», – я с тоской посмотрела в пустую чашку. Слишком ярко помнились мне те упреки и то равнодушие. – А с дедом все было иначе. Он меня тоже не баловал, но очень любил. Мог просто так, без праздника и повода, купить шоколадку или книжку, о которой я мечтала. Или поехать со мной к озеру. Мы любили вместе гулять – и на природе, и по городу. Когда он умер, мне показалось, что мир остановился. А потом я просто поняла, что больше никто и никогда не будет любить меня, как он… по-настоящему. Без условий.
Я встала и налила себе свежего чая. Помолчала немного.
– Иногда жизнь кажется совершенно лишенной смысла. Кика, моя подружка, ну та, которая принесла тебя сюда, она считает, что меня еще можно вытащить из этого болота. Но знаешь, я как-то уже не верю. Я пыталась, честно. Несколько раз. Знакомилась с разными людьми… Некоторые были милыми… Да… – говорить почему-то стало трудно, хотя я изливала душу всего лишь кукольному танцору. – Понимаешь, мне скучно. Скучно со всеми. И я не знаю, что с этим делать. Начинаю говорить с человеком и понимаю – опять пустота. Внутри пустота. Вот Кика, она интересная. Она… живая. Как дед. Но у нее своя жизнь. Да и то сказать… тоже не очень-то обустроенная. В общем, я ужасно устала, Шен. Устала от одиночества. Мне всегда казалось, что я люблю быть одна, но в последние пару лет одиночество совсем меня придавило. Оно стало тяжелым, как камень в груди. Я все пыталась себе врать, будто это не так. Только вот… глупо это. Давно пора признать, что я полный законченный моральный урод. Что не умею общаться с людьми. Что мне не все равно, когда на меня никто, совсем никто не обращает внимания… – я закончила свое излияние совсем тихо, уткнувшись в чашку, чтобы не было видно, как дрожат губы и влажно блестят глаза.
Остаток дня я провела за бессмысленным блужданием по интернету и просмотром не особенно интересного, но красочного корейского сериала. На душе было пасмурно и пусто. Может быть, потому, что Шен все так же молчал. А может, я просто достигла той точки, после которой любое внутреннее шевеление причиняет только боль и хочется зависнуть в невесомости безмыслия. Лучше всего – банально уснуть, но если уж не выходит, то просто забить голову до отказа всяким мусором.
Когда, наконец, наступил вечер и пришло время идти в кровать, я уже совсем без страха и стеснения забрала Шена к себе: бережно перенесла в гнезде из свитера и устроила рядом со своей подушкой. Меня больше не пугали его рассказы и видения – я чувствовала, что они нужны мне, как воздух.
…Когда-то давно в детстве мы со старшей сестрой любили лежать голова к голове и рассказывать друг другу в темноте разные сказки. По большей части сочиняла, конечно, она, но от этого истории не становились хуже. Потом сестра выросла и уехала в другой город. Навсегда. Она первой сумела сбежать от диктаторского ига наших родителей. Оставила меня с ними наедине. Я долго не могла ей этого простить и лишь недавно начала понимать, что у сестры просто не было выбора.
2.
Я шла по лесу. Шла и искала что-то. Или кого-то. И только когда вышла на ту зеленую, мшистую поляну, залитую солнцем, поняла кого.
Он ждал меня под своим любимым раскидистым деревом, укрытый его тенью, как прозрачным кружевом. Улыбнулся, увидев меня.
– Здравствуй!
– Привет, Шен…
Он все так же старательно прятал свои увечные ноги, подобрав их под себя, но меня они больше не пугали.
– Ты гуляла… Лес заворожил тебя, я знаю. Он такой. Садись рядом, у нас, как всегда, не очень много времени.
Я послушно опустилась на ковер из мха. Мой загадочный танцор снова был нагим, как ребенок. Сидел, укрытый лишь густой гривой волос. Наверное, в своем зыбком мире, сотканном из воспоминаний, он не нуждался в одежде.
На себе я обнаружила любимые джинсы и майку.
В голове толкались десятки вопросов, но я ничего не успела спросить – Шен заговорил первым.
– Я благодарен тебе за доверие и откровенность. Твоя история глубоко тронула мое сердце, – в его словах не было ни тени насмешки или иронии. Шен-Ри смотрел на меня своими темными глазами, бездонными и совершенно неземными. Смотрел, и мне становилось хорошо и спокойно. Как будто накануне я раскрыла душу самому близкому другу. – Мне жаль, что я не могу говорить с тобой там, в твоем мире. Но здесь никто не отнимет у меня этого права, – он протянул мне узкую длинную ладонь и я, не колеблясь, вложила в нее свою руку.
Тепло… Его пальцы были теплыми, совершенно живыми. Настоящими. Как и он сам.
– Не кори себя за то, какой тебя создал этот мир, Яра, – я тихонько вздрогнула. Шен заметил и лишь крепче сжал мою ладонь. – Не кори. Не твоя вина, что отец и мать предпочли искать в тебе отражение своих желаний. Это случается часто. Во всех мирах. И это нельзя изменить, можно только принять. Принять и жить дальше. Ты достойна счастья и достойна любви. И все это обязательно будет, поверь. Даже без их согласия.
– Мне уже тридцать два, Шен. Уже тридцать два года… – я не смогла утаить горечь в голосе. Да и не пыталась. – Если бы я могла, давно полюбила кого-нибудь. Да и меня… тоже бы кто-нибудь полюбил.
Пальцы на моей ладони вновь сомкнулись крепче.
– Это ложь, которую ты придумала себе, которую тебе жестоко вонзили в сердце. Попробуй отказаться от идеи своей порочности, своей неправильности. Я знаю, это трудно, но, пожалуйста, попробуй. У тебя получится, ты очень сильная.
Я невольно хмыкнула.
Сильная…
Это он мне говорит? Мальчик без ног, лишенный своей судьбы и своего мира… и не утративший ни мудрости, ни красоты сердца.
– Шен, да ну их, мои проблемы! Мелкие они все и глупые, – я осторожно высвободила свою ладонь и посмотрела на его ноги, подогнутые так, что их было почти не видно. – Лучше расскажи о себе. Что было дальше? После пожара?
Он вздохнул.
– Что было… Да почти ничего и не было. Когда меня привезли домой, я понял, что все минувшие годы скучал по иллюзии, по своим фантазиям и наивным мечтам. В реальности меня встретили совершенно незнакомые люди. Сестры и братья, отец и мать – они все казались невозможно чужими. Такими чужими, что в первую ночь я долго плакал, уткнувшись в мягкую подушку. Это была роскошная постель в большой красивой комнате, уставленной цветами и резной мебелью. Но плакал я горше, чем в далеком детстве, когда впервые оказался в храмовой спальне для мальчиков. Мое сердце рвалось назад, туда, где остались мои друзья, мой мир, привычный и давно ставший родным,
Шен больше не смотрел на меня, его взгляд ушел вглубь.
– Но храму не нужен безногий танцор. А для уличного попрошайки мое имя слишком высокое. Думаю, настоятель понял это, а может, ему моя прабабка намекнула. Из всех, кого я покинул ребенком, только она осталась такой, какой я помнил ее. Несгибаемой хранительницей рода Тэ. Именно она первой пришла к моей постели на следующее утро. Она принесла мне книги своих любимых поэтов. Она рассказала о том, как сильно пострадал храм. И о том, что в ночь после пожара очень многие его обитатели отважились на бегство. А через несколько дней появился Хекки. Он был из тех, кто удрал. И его не поймали, а может, и не искали вовсе. Там ведь едва ли не половина храма выгорела… Но Хекки все равно боялся. Сказал, что уйдет из Тары, срежет с ног красные узоры и наймется к бродячим актерам. – Шен прикрыл глаза, словно не хотел выпускать на волю какие-то образы, видимые лишь ему. – Про Зара он ничего не знал… но оно и понятно. Зар пришел ко мне сам, и это был последний день, который я помню.
Несколько минут мы сидели в полной тишине. Глаза Шена оставались закрытыми. Ветер едва заметно шевелил пряди волос у его лица. Это могло бы быть красиво, если бы не было так больно.
– Меня отравили, – добавил он спокойно и бесстрастно, подняв на меня свой взор. – Этот яд называется «Далекий путь». Красивое название… Я читал о нем в храмовой библиотеке, но думал, что написанное – просто сказки. Выдумки. Оказалось, все правда. Отравленный таким ядом не умирает, как это принято: его душа переносится в другой мир и заточается в теле куклы. После встречи с Заром я просто уснул, а проснулся уже… неживым, в вашем мире. Вот и вся моя тайна. И вся история.
Я не нашлась, что сказать. Долго молчала, а потом спросила:
– Шен, но зачем? Кому это было нужно? Настоятелю? Ведь не Зар же тебя отравил?!
Он покачал головой.
– Нет… конечно, не Зар. И не настоятель. Старик сам прогнал меня. Я… не знаю. Правда не знаю, Яра.
Он опустил голову и смотрел теперь на замшелый камень возле своих колен.
История и впрямь казалась законченной.
Вот только меня такой конец не устраивал.
3.
– Кика, привет! – Звук был ужасный, но спасибо хоть такой. Застать подругу в сети почти невозможно. Камеру я даже включать не стала, довольствовалась только голосовой связью. – У меня к тебе вопрос! Да, важный. Нет, недолго. Блин, ты такая коза, Кика! Да в пень твою медитацию! Слушай сюда, – я едва перевела дух и спросила сразу о главном: – Этот мастер, у которого ты купила куклу, как его найти? – хриплое кваканье из динамиков сообщило мне, что Кика удивлена. Затем прозвучало пространное и довольно кривое объяснение адреса. Я быстро записывала на листе бумаги названия улиц, количество поворотов, станцию метро… – А как его зовут? Как? Ну и имечко!
Спросить у подруги про ее дела я не успела – Кика сообщила, что медитация не ждет и выпала из сети.
А мне предстоял весьма необычный поход. Проснувшись утром, я поняла, что должна найти странного кукольника, который вылепил Шена в нашем мире. У меня были к нему вопросы, да.
Вместо завтрака я выпила густого, как нефть, кофе и сразу, не откладывая дело в долгий ящик, позвонила Кике, которую так удачно застала на связи. Узнав имя кукольника, попыталась найти его сначала в сети, но быстро поняла, что этот человек, как и моя подруга, не большой любитель прожигать время за экраном. Все, что мне удалось отыскать, – это скромный любительский сайт, где были выложены его творческие работы. Кукольник оказался в первую очередь художником. Несколько минут я листала страницы с живописью и акварелями, разглядывала скульптуры. В целом его творчество мне понравилось, но оно не имело отношения к моим вопросам. Так что сайт я закрыла и стала собираться.
Долго колебалась у шкафа с одеждой. Это, разумеется, не свидание, но понравиться ему я должна. Чтобы не выставил за порог сразу же, а выслушал и захотел помочь.
Если, конечно, я еще смогу найти, где он живет.
В конце концов, выбрала скромную серую водолазку и вполне приличные джинсы без дырок и потертостей.
Посмотрела на себя в зеркало и скривилась. Синий чулок. Особенно с этими дурацкими очками в тяжелой черной оправе. Но кто же виноват, что именно такие нелепые оправы носятся удобней всего? И кто виноват, что моя единственная длинная юбка валяется в стирке, а на улице слишком холодно, чтобы надевать платье или хотя бы стильную футболку?..
