Коммерции советник Захарий Михайлович Цибульский, один из богатейших томских купцов и золотопромышленников, известный благотворитель и меценат, кавалер четырех орденов, первый Почетный гражданин и действующий городской голова Томска, очень внимательно слушал племянника, но продолжал молчать. Жил он в особняке на набережной Ушайки вдвоем с супругой, Федосьей Емельяновной. Своих детей Цибульский не имел, и любил проводить время со словоохотливым Костей, учеником Алексеевского реального училища, уже шестой год занимающим в учебные месяцы отдельную комнату в дядюшкином доме. Вот и сегодня по приглашению Захария Михайловича племянник явился к нему в кабинет, и глазел теперь с высоты второго этажа на шумную суету губернского города, комментируя все происходящее за окном.
– Семен мусор повез на помойку, – доложил тем временем Костя, увидев, как из ворот усадьбы на набережную степенно вышла лошадка, запряженная в короб. Сверху, прямо на куче мусора, восседал могучий дворник Цибульского, служивший у него не один десяток лет.
Захарий Михайлович неожиданно открыл глаза и рассмеялся. Племянник удивленно повернулся к нему, не понимая причины внезапного веселья дядюшки, а тот, фыркая в усы, пояснил:
– Тридцать лет назад Семен в том коробе меня вот так же возил, вместо мусора.
– Вас? В коробе?! – изумился Костя.
– Меня, – кивнул Захарий Михайлович, продолжая смеяться, – а ты думаешь, я всю жизнь миллионером был? Нет, Константин Иванович, приходилось и мне когда-то без копейки сидеть, да от кредиторов по углам прятаться. Я в то время большую часть года проводил на приисках, в Чебаках, а едва ложился снег, возвращался в Томск, припасы на следующий сезон закупить. Жил я в этом самом доме, который в наследство от покойного тестя в сорок пятом году получил, вместе с заложенными приисками. А к дому прилагалось долговых обязательств на четыреста тысяч, которые мне тоже пришлось взять на себя! И вот однажды кредиторы мои узнали, что я в Томске объявился, и прислали сюда поверенных. А те выставили полицейский пост у ворот, и принялись ждать, когда я выйду на улицу. Хотели мне под расписку вручить постановление суда, об аресте моего имущества. Короче говоря, обложили меня, словно медведя в берлоге! Ну а я оделся потеплее, бумаги, деньги в саквояж собрал, вышел во двор, смотрю, а там Семен в короб снег закидывает. Он тогда молодой совсем был, лет восемнадцати, но такой-же здоровенный, как и сейчас! Я ему шепчу, чтобы с улицы не услышали, – «выкидывай снег из середины»! А он замер столбом, смотрит на меня, словно на умалишенного, и в затылке чешет. Я у Семена лопату отобрал, выкопал быстренько яму в снегу посреди короба, и на дверь заднего выхода показываю. «Срывай с петель» – шепчу ему. А тот, гляжу, рассердился на дурака барина, покраснел весь, но к двери подошел, дернул со всей мочи, она и слетела, будто не закреплена была. Я в короб прыгнул, калачиком свернулся и говорю вполголоса, – «Клади на меня дверь, снегом сверху присыпь и вези за Гостиный двор, там откопаешь». Смотрю, смекнул наконец-то Семен, что от него требуется, полицейских ведь он тоже приметил у ворот. Присыпал меня дворник, отвез к Томи, а там и раскопал обратно. Ну а я вручил ему рубль за усердие, велел дверь на место приладить, подводу тут же нанял, и поскорее из Томска сбежал, обратно в Чебаки!
Иваницкий, с восхищением слушавший рассказ дядюшки, заливисто рассмеялся, а Захарий Михайлович искоса посмотрел на племянника, помолчал несколько минут, нахмурился, и неожиданно произнес:
– Знаешь, Костя, надобно мне с тобой об одном важном деле поговорить. Потому я и позвал тебя сегодня. Долго оттягивал я наш разговор, но дальше некуда. Я ведь помру скоро, – до Рождества уж точно не доживу.
Ошарашенный такими неожиданными словами Иваницкий резко оборвал смех и с изумлением уставился на дядюшку, зная, что тот никогда не бросает слов на ветер. А Захарий Михайлович спокойным голосом медленно продолжал:
– Глаза уже ничего не видят, глухота совсем одолела. Болеть я стал все чаще, а последние два месяца вообще невмоготу. Даже службу в Думе, и ту пришлось забросить. Чувствую я, жизнь из меня начала выходить…
Костя промолчал, не зная, что и ответить на эти слова. Он ведь и сам заметил, как дядюшка из крепкого шестидесятипятилетнего мужчины начал стремительно превращаться в дряхлого разбитого старика. А Захарий Михайлович поднял глаза на племянника и невесело усмехнулся.
– Ты не подумай только, Константин Иванович, я тебя позвал не для того, чтобы на жизнь свою нелегкую пожаловаться. Решил меня Бог прибрать, так значит и быть посему. Все мы когда-то там окажемся, я уже и место себе приобрел на Вознесенском кладбище. Но не дает мне покою одна тайна, которую должен я передать кому-нибудь. Нельзя ей вместе со мной в могилу уходить. А кроме тебя, рассказать мне про эту тайну некому. Деньгами то я разжился к старости, а вот детьми так и не обзавелся.
Костя кивнул. Он и сам прекрасно знал историю неудачной попытки Цибульских заиметь наследника. Своих детей у Захария Михайловича с Федосьей Емельяновной не было, и они в 1855 году усыновили младенца, оставшегося сиротой после трагической гибели отца и матери. Новые родители души не чаяли в мальчике, которого назвали Аркадием, ни в чем ему не отказывали, окружили лаской и заботой, а когда тот повзрослел, отправили учиться в Москву, в коммерческое училище. А Цибульский назначил приемыша официальным наследником своего состояния.
Но, по возвращению в Чебаки Аркадий Захарович, насквозь пропитавшийся во время учебы в первопрестольной революционными идеями, начал яростно обличать приемного отца, называя его пауком и угнетателем рабочего класса. Супруги не смогли вернуть на путь истинный заблудшего сына, и вынуждены были с ним расстаться. Захарий Михайлович лишил несостоявшегося миллионера всех наследных прав и отлучил от дома. Ну а Костины родители не рискнули отправлять сына в Москву или Петербург, поэтому тот заканчивал сейчас Томское реальное училище.
– А за неимением наследника, все мое имущество сначала к Федосье Емельяновне отойдет, – сказал Цибульский, – а после ее кончины к папаше твоему…
Иван Матвеевич Иваницкий, Костин отец, служил у Захария Михайловича, своего двоюродного брата, уже более двадцати лет. Пройдя все ступеньки приисковой организации, со временем он занял пост главноуправляющего в золотопромышленной компании Цибульского. Кроме единственного сына, он с женой, Евлампией Федоровной, воспитывал еще семерых дочерей, а жили они все в небольшом домике в Чебаках, рядом с роскошной резиденцией брата. Жалованья Иван Матвеевич получал всего лишь четыреста рублей в год, а подчиненные ему управляющие на приисках и того меньше – по триста. Однако ни он сам, ни его люди никогда не требовали с Цибульского повышения платы. Ведь Захарий Михайлович абсолютно справедливо рассудил в свое время, что при любом жаловании, хоть в триста рублей, хоть в три тысячи, его управляющие будут воровать. Поэтому дело у него было устроено следующим образом.
Всем людям, нанятым на горные работы, в соответствии с заключенным с ними контрактом, устанавливалось ежедневное задание, или урок. А после выполнения урока, любой приисковый рабочий имел право заниматься старанием, то есть мыть золото для себя, сдавая его управляющему по установленной цене, около рубля за золотник. Точно так же оценивались и найденные самородки. Во многих компаниях старание на золоте давно уже не применялось. Вместо этого, после окончания ежедневного урока, рабочий не прекращал свое занятие, а продолжал его еще несколько часов, но уже за повышенную плату, получая неплохую прибавку к основному заработку. Однако на приисках Цибульского старание на золоте до сих пор использовалось повсеместно. При весьма несовершенных способах промывки в отвалах оставалось еще достаточно золотоносного песка, называемого откидным. И администрация, разрешая работникам заново мыть отвалы, убивала сразу двух зайцев – позволяла людям дополнительно заработать, а между делом обогащалась сама. Если вес добытого в откидных песках драгоценного металла не превышал золотника в день на одного человека, то официальными сводками он не учитывался, а оседал в карманах у Ивана Матвеевича и компании. Причем, расчет с рабочими зачастую производился не деньгами, а спиртом, официальная продажа которого на приисках никогда не разрешалась. Поэтому Иваницкий и не обращался к Захарию Михайловичу с просьбами об увеличении денежного довольствия. Цибульский, разумеется, был в курсе всех махинаций брата, но закрывал на них глаза, экономя таким образом крупные суммы на жалованье управляющих.
Рачительный Иваницкий-старший не тратил понапрасну деньги, вырученные за левое золотишко, а вкладывал их в различные предприятия и прииски, со временем перейдя из крестьян в купцы второй гильдии. Но, в отличие от двоюродного брата, тратившего на благие дела почти все заработанные капиталы, он в подобных занятиях никогда не участвовал. Ведь человеку, воспитывающему семь дочерей, было совсем не до благотворительности – ему сначала следовало обеспечить достойным приданым и выдать замуж всех своих многочисленных девиц.
За время службы Иван Матвеевич проявил себя как весьма ответственный и распорядительный администратор, а дела у него шли блестяще. Поэтому бездетный Захарий Михайлович мог со спокойной душой завещать двоюродному брату, который был моложе его на 23 года, все свое имущество, зная, что оно перейдет в надежные руки.
– Ну а когда и отец твой упокоится, – заключил Цибульский, откинувшись на подушки дивана, – все наши с ним капиталы твоими станут. И вместе с будущим наследством хочу я тебе, Константин Иванович, передать одну тайну, которую храню уже три десятка лет, и закрыть наконец-то свой старый долг. А то, чувствую я, если еще хоть месяц промедлю, то, наверное, уже и не успею.
– Захарий Михайлович, – решительно ответил на эти неожиданные дядюшкины слова Костя, – ну сами посудите, какой из меня хранитель тайн? У Вас для подобных дел духовник собственный имеется. А коли не хотите о чем-то шибко греховном священнослужителю говорить, ну так отцу моему расскажите, он все стерпит.
– Боюсь, если я тайну свою открою духовнику, он на меня либо епитимью наложит, или еще чего хуже в сердцах учудит, – рассмеялся Цибульский, – святому отцу о таком знать не полагается. Ну а папаша твой, когда мой рассказ услышит, сразу меня и отправит в приют для душевнобольных. А я хочу в собственном доме и в своей кровати помереть, а не на больничной койке.
И тут в глазах у Кости загорелся огонек. Он подумал сначала, что тайна дядюшки возможно заключается в его давнишних амурных похождениях, либо в сокрытом от правосудия тяжком преступлении, ну или еще в какой-нибудь никому не интересной чепухе. И, честно говоря, у Иваницкого не было ни малейшего желания выслушивать подобные тайны, хотя ему, конечно, очень льстило высокое доверие дядюшки. Но последние слова Захария Михайловича до крайности заинтересовали племянника. Неужели и правда речь идет о каком-то действительно необычном и загадочном приключении? И при чем здесь какой-то старый долг? С кем до сих пор не сумел расплатиться его богатый дядя?
– А насчет меня Вы не боитесь, что и я Вас душевнобольным посчитаю? – осторожно спросил Костя.
– Нет, – решительно ответил Захарий Михайлович, – не боюсь! Ты человек современный и, в отличие от нас с Иваном Матвеевичем, ни в черта, ни в Бога не веришь. Да и молод ты, у тебя еще вся жизнь впереди. Придет время, и раскроешь мою тайну.
Племянник задумался над последними, не совсем понятными ему словами дядюшки, а Цибульский поднял лежащий рядом с ним на диване серебряный колокольчик и позвонил. Через мгновение на пороге парадной появился вышколенный камердинер во фраке, выправке которого мог позавидовать любой кадровый офицер, и почтительно наклонил голову.
– Тихон Иванович, накрой у меня в кабинете на двоих, – приказал Захарий Михайлович.
Камердинер исчез, бесшумно притворив за собой дверь.
– Время к двенадцати, давай-ка пообедаем. А я пока подумаю, с чего мне начать… – сказал Цибульский, – с Веселого прииска? Или с пещеры Ташкулах? С Шира-Куль? Хотя нет, Константин Иванович, начну ка я, пожалуй, с самого начала, и расскажу тебе всю историю своей жизни целиком, хоть и времени она займет немало. Но так, я думаю, будет правильнее…
Глава 2. Канцелярская крыса
Дядя, тяжело ступая, с помощью племянника перешел из парадной комнаты в небольшой, но очень уютный кабинет, окна которого выходили во внутренний двор особняка. А там их ждал уставленный яствами стол и вытянувшийся в струнку Тихон Иванович.
Цибульский всегда славился в Томске своим хлебосольством. Каждый день к двенадцати часам он распоряжался накрыть в гостиной обед. Ведь и в праздничные, и в будние дни его обязательно кто-нибудь, да посещал – местный чиновник, священник из епархии, коллега-купец или заезжий путешественник. И любой пришедший прежде всего приглашался отобедать – не накормив гостя, хозяин не желал даже и слушать никаких разговоров о делах. Но последние два месяца сильно недомогающий Захарий Михайлович обедов не устраивал и посетителей почти не принимал, а на сегодня отменил и встречу с поверенным. Он наконец-то решился рассказать племяннику свою таинственную и фантастическую историю, которую уже больше тридцати лет держал в себе. После долгих раздумий Цибульский пришел к выводу, что он не найдет лучшего кандидата для посвящения в тайну, чем его единственный племянник, а заодно и будущий наследник. А чувствуя, как жизненные силы стремительно выходят из него, Цибульский понял – откладывать беседу с Костей дальше некуда. Ведь уносить свою тайну в могилу Захарию Михайловичу было нельзя.
Накрытый в кабинете стол подразумевал под собой приватный разговор, поэтому вышколенный камердинер мгновенно исчез за дверью, предоставив обедающим распоряжаться яствами по собственному усмотрению. Проголодавшийся Костя уселся за стол, довольно потер руки, и начал накладывать себе в тарелку еду из всех супниц и судков подряд. Захарий Михайлович открыл шкафчик, плеснул в стопку настойки из пузатой бутылочки и выпил ее. А потом взял со стола тарталетку с паштетом из хариуса и направился к массивному и уютному креслу, стоящему под огромной головой изюбря с большими ветвистыми рогами. Несколько минут Цибульский сидел молча, собираясь с мыслями и невидящим взглядом уставившись куда-то в одну точку на стене, а потом начал неторопливо говорить.
– Наш род, Костя, пошел от ссыльного поляка, Филиппа Цибульского. Два столетия назад его за участие в польском восстании сослали в Сибирь и зачислили в служилые люди Красноярского острога. Военная обязанность в те времена была делом пожизненным, поэтому Филипп до конца своих дней жил в Красноярске, и в Польшу больше не вернулся. Ну а его потомки тоже стали военными. Одного из внуков Филиппа, Афанасия, отправили служить в Абаканский острог, где и обосновались наши предки. А когда острог за ненадобностью упразднили, и он стал селом, Цибульские из служилых людей перешли в крестьяне.
Захарий Михайлович перевел дух и продолжил.
– В Абаканском и появились на свет мои родители – Михаил Степанович и Варвара Гордеевна. Отец служил писарем в Балахтинском волостном правлении, верстах в пятидесяти от нашего села. Писал он очень красиво и разборчиво, и мне свое умение передал. А я закончил в Абаканском двухлетнюю приходскую школу, и в одиннадцать лет начал помогать отцу – замещал помощника писаря. Вскоре мы всем семейством перебрались в Ачинск, где Михаил Степанович поступил на службу в ратушу, а меня пристроил копиистом в окружной суд. Вот так из крестьян мы стали мещанами. Городским головой в Ачинске был тогда местный купец Иван Игнатович Родионов. И он сразу на меня внимание обратил, то есть не на меня самого, конечно, а на почерк мой красивый. Очень уж он его хвалил, ведь писал я тогда и вправду хорошо, да и копировал быстро, и без ошибок.
Жующий Костя согласно закивал – читая письма, написанные рукой его дядюшки, он всегда поражался разборчивому и каллиграфическому почерку Захария Михайловича. Сам-то Иваницкий писал, как курица лапой, щедро украшая бумагу жирными кляксами, за что не раз был бит учительской указкой.
– И вот однажды отправился Иван Игнатович в Красноярск, к Енисейскому губернатору Ивану Гавриловичу Ковалеву, с каким-то прошением от общества, и меня с собой прихватил, бумаги за ним таскать. По приезду, Родионов отправился в приемную к губернатору, ждать своей очереди, а я остался в присутствии, вместе с писарями. Но не прошло и десяти минут, смотрю, Иван Игнатович снова забегает в канцелярию, красный весь, глаза выпученные, и кричит во весь голос – «Захарка, я прошение из папки доставал и край оторвал случайно, а через четверть часа к Его Превосходительству идти! Спасай!». Секретарь быстренько освободил мне место за столом, гербовая бумага у меня с собой имелась, чернильница и перо тоже, я и скопировал документ за десять минут, да еще лучше, чем раньше было. Иван Игнатович расписался внизу, за всех, кого надобно, и побежал обратно к Ковалеву.
Костя от души рассмеялся, подивившись изворотливости городского головы, а Цибульский продолжил, улыбаясь:
– Прошло еще полчаса, слышу я снаружи шум. Отворяется дверь в присутствие, и заходит туда Его Превосходительство действительный статский советник, Енисейский губернатор Иван Гаврилович Ковалев, собственной персоной. Народ в канцелярии вскочил, в струнку вытянулся, ну и я, конечно, вместе со всеми. А из-за спины Ковалева Иван Игнатович выглядывает и на меня пальцем указывает. Он мне уже потом сказал, что похвалился Ивану Гавриловичу на приеме, какой у него паренек шустрый в услужении имеется, да как ловко он бумаги переписывает. А Ковалев не поверил ему, и решил сам в этом убедиться. Подошел ко мне губернатор, посмотрел сверху вниз с сомнением, а сам секретарю приказывает: «Подай-ка сюда письмо любое, которое переписать надобно». Протягивает мне лист и командует: «Копируй!».
– А Вы что? – вытаращив глаза спросил Костя.
– А что я, – усмехнулся Захарий Михайлович, – работа нехитрая, я ежедневно ей в суде занимался, по двенадцать часов в день. Сел снова за стол, достал перо и переписал. Иван Гаврилович взял обе бумаги, посмотрел на них внимательно, сравнил меж собой, и говорит мне: «Тебя как зовут?». Я в ответ: «Захар, сын ачинского мещанина Михаила Цибульского, Ваше Превосходительство». «А лет тебе сколько?», спрашивает он. «Пятнадцать, Ваше Превосходительство», отвечаю. «Ну, слушай меня, Захар» – говорит Ковалев, – «Забираю я тебя к себе в канцелярию. Негоже такому самородку в захолустном Ачинске штаны протирать. Давно я не видал, чтобы так быстро и красиво переписывали, да еще и без ошибок!». И через месяц я стал копиистом аж в самом губернском правлении. А к семнадцати годам дослужился и до канцеляриста!
– Ничего себе карьера! – восхитился Костя, не переставая, впрочем, жевать. Ведь ему все эти заковыристые и непонятные названия бумагомарательских должностей совершенно ничего не говорили.
Захарий Михайлович понимающе улыбнулся в усы и сказал:
– Карьера, да еще какая. В то время грамотных людей было мало, а уж умеющие писать красиво и без ошибок, вообще на вес золота ценились. Прослужил я три года в правлении, а в тридцать пятом году моего покровителя решили перевести из Енисейских губернаторов в Тобольские. И Ковалев предложил мне поехать с ним в Тобольск, а там пообещал на место секретаря устроить, и даже к четырнадцатому классу представить.
– Ого, – удивился племянник, впервые слышавший историю о юношеском периоде жизни дядюшки, – видать не только почерк у Вас был красивый, но еще и голова светлая на плечах имелась, в таком молодом возрасте! Я ведь сейчас прежнему Вам ровесник, и кто я? Простой реалист, да и пишу, как курица лапой.
– Давай, пожалься мне на судьбу свою тяжкую, – усмехнулся Цибульский, – ты Костя не простой реалист, а наследник крупного состояния. И все то, что я лишь к концу жизни сумел приобрести, у тебя уже в самом ее начале имеется. Я в купцы второй гильдии только к тридцати годам причислился, и то благодаря женитьбе, а тебе до купеческого звания осталось лишь реальное училище закончить. Ты главное, не забывай голову иметь на плечах, и не вздумай промотать заработанные твоими родителями капиталы!
Костя скромно потупился, а Захарий Михайлович пустился в дальнейшие воспоминания.
– Итак, жил я не тужил, служил теперь в Тобольской губернской канцелярии, однако с четырнадцатым классом ничего у меня не получилось. Покровитель мой, Иван Гаврилович Ковалев, в Тобольске совсем недолго пробыл и через год в отставку вышел. А других покровителей я так и не приобрел – губернаторы тамошние начали чуть ли не ежегодно меняться, каждая метла по-своему мела, а я лишь успевал себе изворачиваться, да все новым и новым хозяевам угождать! И в один прекрасный день пришел я со службы в комнату свою съёмную, сел на кровать и задумался… Первый раз в жизни посмотрел я на себя со стороны. И не увидел ничего хорошего. Мне исполнилось всего-то двадцать три года, а я превратился в какого-то старикашку, в крысу канцелярскую! Двенадцать лет с утра до вечера пишу бумаги, да с одного стола на другой их перекладываю. Глаза уже от напряжения портиться начали! Вот я и задумался над своей дальнейшей жизнью. Сейчас я получаю жалование сто сорок рублей в год, а потолком моим станет двести, ну или в лучшем случае двести пятьдесят. Произведут меня, наверное, в четырнадцатый класс за добросовестную службу, возможно к старости я даже и до девятого дослужусь, если стану правителем дел. А может и не стану… И на этом все? Так и закончится моя жизнь? Ну а больше всего прочего меня угнетало то, что я охоту совсем забросил! Еще в Абаканском от отца мне его страсть передалась, да на всю жизнь! Вот и сейчас, Костя, на меня порой такая тоска накатывает! Я ведь никогда уже больше ружья в руки не возьму…
Иваницкий сочувственно закивал. И его дядюшка, и отец, оба были страстными охотниками, и ничто другое не интересовало их в жизни так сильно, как охота. Захарий Михайлович до последнего времени, пока имелись силы, ездил за сто верст от Чебаков в глухую тайгу на Терсинку, выслеживать изюбрей. И терпеливо сидел целыми днями на продуваемых ветром гольцах, поджидая зверя. Причем наверх его затаскивали охотники-инородцы на нартах – самостоятельно ходить на лыжах по холмам он уже не мог. Цибульский не жалел денег на оружие и снаряжение, и постоянно выписывал себе из-за границы самые новейшие образцы ружей и винтовок, не обращая внимания на их стоимость. Да и сам Костя еще с четырнадцати лет пристрастился к охоте, и именно под головой первого убитого им марала и сидел сейчас в уютном кресле Захарий Михайлович. Да что там Костя, даже его многочисленные сестры, и те всегда с нетерпением ждали отца и брата с охоты. А по их возвращению, девицы наперебой выспрашивали у охотников все подробности очередного увлекательного приключения, и искренне радовались, рассматривая привезенные трофеи.
А золотопромышленник вновь заговорил.
– И вот тогда я и решил окончательно – надобно мне поскорее бросать канцелярскую службу и искать себе более интересное, да и зачем греха таить, более прибыльное занятие. А в то время им могла стать только золотодобыча. Ведь в конце двадцатых годов обнаружилось, что Сибирь наша матушка на золоте стоит. Причем, выяснили это на свой страх и риск простые купцы. Никаких горных институтов они не заканчивали, но обладали большим упорством, настойчивостью, значительными капиталами и, конечно, везением. И покатилась тогда по Сибири настоящая золотая лихорадка! Поэтому в сороковом году, когда я задумался об отставке, других вариантов, кроме как податься на службу к золотопромышленникам, я даже и не рассматривал. И кстати, Константин Иванович, именно в нашей Томской губернии и началась та самая золотая лихорадка, хоть она и улетела потом еще дальше, в Енисейскую тайгу и за Байкал. Но эта история давняя, и для тебя, наверное, она неинтересна. Я ее для краткости пропущу.
– Не надо ничего пропускать! – горячо запротестовал Костя. – Я очень хочу ее услышать! Да и Вы, Захарий Михайлович, обещали мне с самого начала и до конца все рассказать!
– Таким макаром мы с тобой и за неделю не управимся… – пробурчал Цибульский, – ну да ладно, расскажу, коли взялся! Тем более, что история эта весьма поучительна. Слушай внимательно, да запоминай! Почти все земли у нас в Сибири принадлежат государству, то есть Казне. А некоторые территории находится в собственности Государя Императора, имуществом которого управляет Кабинет Его Величества. Для частных лиц доступ на кабинетские земли был до недавнего времени запрещен. А Казна свои территории сдавала в аренду, однако позволяла разрабатывать на них только руды простых металлов – железо, медь, свинец, и олово. А монополию на добычу золота и серебра она оставляла за собой. И если вдруг частные арендаторы, выплавляющие железо либо медь, обнаруживали руды драгоценных металлов, то Казна тут же изымала их предприятия в свою собственность. А порой в дело вмешивался и Кабинет, забиравший особо лакомые земли себе. В результате такой недальновидной политики, золота у нас в стране добывалось очень мало, и до поры до времени это никого не беспокоило. Но к началу века российские финансы оказались в полном расстройстве. Вместо серебряных рублей принялись даже печатать ассигнации, за которые больше тридцати копеек никто не давал. Ожидалась крупная и затратная война с Наполеоном, и в Петербурге понимали, что без резкого увеличения добычи золота, страну ждет крах! И поэтому в мае 1812 года, перед самым началом Отечественной войны, вышел сенатский указ, который официально позволил владельцам частных заводов добывать рудное серебро и золото на арендованных казенных землях. А с девятнадцатого года им разрешили еще и мыть россыпи. Но ты сам понимаешь Костя, что к нам, простым купцам, подобные указы не имели абсолютно никакого отношения, ведь по сути дела, частным лицам путь в золотодобычу по-прежнему был заказан. По закону, разрешение на поиск золота Комитет Министров мог выдать любому российскому подданному, а не только владельцам заводов. Однако, в Петербурге бытовало мнение, будто частные лица, заполучившие отводы, не смогут их правильно разрабатывать, а то и вовсе начнут утаивать от Казны драгоценный металл. Поэтому дозволения на золотодобычу решили никому пока не выдавать, в ожидании лучших времен.
– Вот так у нас все и делается, – авторитетно заявил Иваницкий, – вроде бы и не запрещено, но и не разрешено!
– Ну а как ты хотел, Константин Иванович, – весело сказал Захарий Михайлович, – гладко бывает лишь на бумаге! Ну да ладно, слушай дальше. В 1824 году, город Екатеринбург с высочайшим визитом посетил Его Императорское Величество Александр I. Для переодевания он остановился в доме богатого местного купца Якима Меркурьевича Рязанова. А Рязанов давно уже пытался добиться разрешения на поиски золота, но все никак не мог получить согласие от Комитета Министров. Поэтому во время торжественной встречи Государя, Яким Меркурьевич лично обратился к нему со своей просьбой. И в беседе с Александром I, он не только сумел выпросить дозволение на поиск и добычу золота, но еще и получил на это дело казенные деньги, двадцать пять тысяч рублей! И уже в следующем году Рязанов снарядил поисковые партии в Тобольскую губернию, хотя официальное разрешение Комитет Министров выдал ему лишь спустя еще год, в ноябре двадцать шестого. Но увы – потратил Яким Меркурьевич все казенные деньги, но на тобольских землях ничего не нашел…
– Ну вот, – разочарованно протянул Костя.
– А ты как думал, – усмехнулся Захарий Михайлович, – золотое дело такое: можно на один вложенный рубль восемьсот получить, а можно и целый миллион потратить впустую. Сам посчитай, отправить в тайгу одну поисковую партию из тридцати-сорока душ стоило не меньше трех тысяч рублей. Во главе обычно ставили человека надежного, из доверенных торговых приказчиков, на которых купец мог положиться. Вот только никакого горного опыта у них отродясь не было, да и быть не могло. Приказчики искали отводы по наитию, шурфовку вели наугад, и золотые россыпи подобным образом отыскивали скорее случайно, чем намеренно. В итоге потратил Рязанов время и деньги зря, а тут и еще одна беда на него навалилась – он неожиданно обанкротился. Понес Яким Меркурьевич большие убытки в торговых делах, и пришлось ему даже на время перейти из купцов в мещане. А Комитет министров заявил – до тех пор, пока Рязанов не запишется вновь в купеческое сословие, заниматься поиском золота ему будет запрещено! Однако, Яким Меркурьевич не растерялся. Он вступил в долю с местным купцом Алексеем Баландиным, в двадцать восьмом году получил на имя Баландина разрешение добывать драгоценный металл в Сибирских землях, и отправил людей к нам, в Томскую губернию. Но поисковые партии Рязанова, добравшись сюда, обнаружили, что они опоздали. А золото в местной тайге уже нашли и без них…
Глава 3. Егор Лесной и другие
Цибульский помолчал немного, а потом указал рукой на бутылочку настойки, стоящую возле Кости. Тот вскочил из-за стола, вновь наполнил рюмку, и подал дядюшке. Захарий Михайлович неторопливо осушил ее и продолжил свой увлекательный рассказ.
– Да, золото уже нашли и без них, – повторил он. – Ведь в марте двадцать седьмого года разрешение на его добычу в Сибири получили дядя и племянник Поповы. Правда то, как они этого добились – отдельная и весьма любопытная история! Коммерции советник Андрей Яковлевич Попов числился верхотурским купцом 1 гильдии, занимался винными откупами, арендовал несколько винокуренных заводов, и получал миллионные прибыли! Сам он в те времена, о которых я рассказываю, сильно болел, жил в Петербурге, а торговые дела вел в основном его племянник Федот, обосновавшийся у нас в Томске. Ну а Федот Иванович был человеком весьма выдающимся! Настоящий самородок! Драгоценный металл он начал искать еще на пару лет раньше Рязанова, и тоже в Тобольской губернии. В двадцать третьем и двадцать четвертом годах снарядил он почти два десятка поисковых партий, потратил на них сорок тысяч рублей, но ничего не нашел, так же, как и Рязанов впоследствии…
– Далась им эта Тобольская губерния, – заметил Костя.
– Разведчики шли с Урала на восток, и все земли подряд исследовали, – пояснил Цибульский, – никто-же не знал, где и кому золото попадется. Рязанов, кстати, в Тобольской губернии какие-то крохи все-же нашел, однако добывал там всего пуда два в год, не больше. А Попов еще в двадцать четвертом году окончательно убедился, что надо двигаться дальше на восток, и следующей весной отправил два десятка поисковых партий в Томскую губернию.
– Подождите Захарий Михайлович, – нахмурился Иваницкий, – но Вы ведь сами сказали – дозволение на поиски золота Поповы получили лишь в двадцать седьмом году! Или до того времени они отправляли партии на свой страх и риск?
– Молодец, Костя, – похвалил племянника Цибульский, – прямо в корень смотришь. Конечно же не было у Федота Ивановича в двадцать пятом году разрешения, да и быть не могло. А местные власти сразу за это и ухватились! Они завели дело, обвинили Попова в том, что земля, где он вел поиски, принадлежит не только Казне, а проходит еще и по ведомству Колывано-Воскресенских заводов. А, следовательно, Попов – чуть ли не государственный преступник, который ворует золото на заводских дачах, и хочет тем самым расшатать Государственное Казначейство. Ну а еще ему припомнили, как своим разведчикам по выходу из тайги он разрешал целый месяц бесплатно пить в его же кабаках, и обвинили Попова в спаивании и развращении Общества. Претензии Федоту Ивановичу власти предъявили очень и очень серьезные, а грозили ему судом и каторгой. Хотя на самом деле все двадцать партий Попова обнаружили в томской тайге лишь три более или менее стоящие россыпи. И не намыли на них даже и фунта золота! Ну какой тут может быть ущерб Казне…
– И чем-же дело закончилось? – нетерпеливо спросил Костя.
– Не переживай, Константин Иванович, Попов сумел отбиться от всех предъявленных ему обвинений, – успокоил племянника Захарий Михайлович. – Убедил он начальника Колывано-Воскресенских заводов в том, что, хотя его люди и искали золото на казенных территориях, но к заводским дачам они не относятся. А расположены те земли в глухой тайге, где ранее не ступала нога человека. И если бы не он, Попов, то Казна ничего бы и не узнала о ценности тех мест, а десятки тысяч пудов золота лежали бы там еще многие столетия. А весь найденный им в сибирских землях драгоценный металл не только не расшатает Казначейство, но наоборот, приумножит государственное и народное богатство, и принесет огромную пользу России. И так далее, и тому подобное…
– Как хитро выкрутился, – заметил Иваницкий.
– Да и не просто выкрутился, – сказал Цибульский, – а еще и получил от Комитета Министров медаль за открытие россыпей в Сибири, и официальное дозволение на поиски и разработку золота. Вот таким образом, Костя, две богатые купеческие семьи и стали обладателями двух первых Высочайших разрешений – Рязановы в ноябре двадцать шестого через беседу с Государем, ну а Поповы в марте двадцать седьмого через уголовное дело. Но имелось между этими официальными разрешениями одно маленькое отличие – Рязанову оно было выдано только на Вятскую и Тобольскую губернию, а Попову на все свободные казенные земли Сибири. И пока Яким Меркурьевич тратил время и деньги в окрестностях Тобольска, Федот Иванович, который уже прекрасно знал, что там ничего нет, все свои силы и средства направил в томскую тайгу. В двадцать седьмом году он потратил на поиски и разведку приисков ни много ни мало, а целых двести тысяч рублей! Но намыл за тот сезон всего лишь десять фунтов золота.
– Так и разориться недолго, – покачал головой Костя, – за год двести тысяч в землю закопать!
– Другой, кто победнее, давно бы разорился, – согласился Захарий Михайлович, – однако, Поповы обладали огромным капиталом, и Федот Иванович мог себе позволить такие траты. Зато на следующий год ему, наконец-то улыбнулась удача…
Тут, к великой досаде Кости, раздался короткий стук в дверь и беседу дядюшки и племянника прервал вошедший в кабинет камердинер Тихон Иванович. Он почтительно протянул Захарию Михайловичу визитную карточку на серебряном подносе, а тот взял ее, нацепил на нос очки, прочёл написанное на обороте, покосился на часы и коротко сказал:
– Приглашай к пяти.
Камердинер наклонил голову и бесшумно исчез.
– Не дает мне мой поверенный поболеть спокойно, – вздохнул золотопромышленник, проводив взглядом Тихона Ивановича, – дело весьма срочное надо с ним обсудить. Но я и так уже чувствую, что за сегодняшний день свою историю не закончу. Хотел я тебе быстренько все рассказать, а сам размахнулся чуть ли не от Рождества Христова.
– Зато как интересно, дядюшка! – воскликнул племянник, – я слушаю Вас, а сам словно Федота Попова перед собой вижу! Эх, были же люди в старые времена…
Иваницкий, конечно, знал от отца и о Рязановых, и о Поповых, и о других первопроходцах золотого дела. Но, слушая неторопливый и обстоятельный рассказ Захария Михайловича о тех давних событиях, Костя словно сам становился сейчас их непосредственным свидетелем. А плоские портреты ушедших в небытие исторических личностей стали для него живыми фигурами, невзирая на все тяготы и препятствия, упорно идущими к своей призрачной цели.
– Да, были люди, и еще какие! – согласился Цибульский, – но пора нам с тобой дальше двигаться. Ты Костя, уже слышал, наверное, сказку про отшельника Егора Лесного? И мне можно время не тратить, заново ее не пересказывать?
В ответ Иваницкий сделал умоляющие глаза и попросил:
– Расскажите, дядюшка, ну пожалуйста! Это ведь тоже часть истории!
– Ладно, слушай, – проворчал Захарий Михайлович, сообразив, что от племянника он легко не отделается. – Жил когда-то на берегу озера Берчикуль, недалеко от деревни Тисуль, крестьянин Егор Лесной. Одни про него рассказывали, будто он бывший старообрядец, а приехал в такую глушь, спасаясь от гонения церковных властей. Ну а другие считали его обычным вором и беглым каторжником. А кем он был на самом деле, мне не ведомо. Разведчикам Попова, искавшим в окрестностях Тисуля золото, местные рассказали, будто бы этот Егор Лесной моет в каких-то ручьях самородки, а где именно – держит в строжайшем секрете. Те сразу же навестили отшельника, но он заявил, что ничего про золото не знает, и отправил непрошеных гостей восвояси. Вот только люди Попова заметили у него в красном углу старообрядческий образ, с окладом из самородного золота. И смекнули, что хитрый старовер водит их за нос. Было это в двадцать седьмом году. А следующей весной к отшельнику с визитом отправился сам Федот Иванович, решив выведать или купить у него тайну золота! Да, забыл я тебе сказать, старообрядец тот захватил в свое безраздельное владение озеро Берчикуль, подле которого жил. А от местных крестьян потребовал мзду, за разрешение ловить в том озере рыбу. Ну а те посоветовались немного, подумали, да и задушили зарвавшегося отшельника. Поэтому Федот Иванович вместо старообрядца обнаружил на берегу озера лишь его свежую могилу.
– А не будет людей обижать! – заявил Костя, – нашелся тут барин, мзду ему плати неизвестно за какие привилегии!
– Конечно, – согласился Цибульский, – меру во всем следует знать, крестьяне, они ведь народ простой. Ну сам посуди – зачем им платить, если задушить гораздо дешевле выйдет? Тем более, местные власти тоже были не рады появлению в их краях Егора Лесного, и по поводу его убийства никакого следствия проводить не стали. Но вернемся к Попову. Он, узнав о смерти отшельника, не растерялся, а пошел с расспросами к местным. И выведал у них, что Егор, оказывается, жил не один – имелась у него в услужении какая-то девица, то ли воспитанница, то ли дочка. Федот Иванович разыскал ее, и она показала купцу одно местечко на реке Берикуль, где старовер мыл золото для украшения своих икон. А Попов устроил там прииск, и в сей же час разбогател. Вот и сказочке конец, а кто слушал, молодец!
– Но почему Вы называете эту историю сказкой, дядюшка? – спросил удивленно Костя, – я читал про Егора Лесного в Горном журнале, вроде все так и было в действительности!
– А потому, Константин Иванович, – пояснил Захарий Михайлович, – намыть на таежной речке десяток самородков и устроить из них оклад для образа, это одно. А разведать прииск с богатым содержанием золота, пригодный к разработке, это совершенно другое! Сам посуди, за один только двадцать восьмой год Попов исследовал сотню отводов на реке Кии и ее притоках, и даже выписал себе в помощь горных инженеров с уральских и алтайских казенных заводов. Он ведь прекрасно понимал, что поиск и разведку должны вести не торговые приказчики, а специально обученные горному делу люди. И потратил он на снаряжение поисковых партий и обустройство уже найденных приисков по Берикулю триста тысяч рублей! Заметь, за один год! А вся пятилетняя эпопея с поисками золота обошлась ему вдвое больше, в шестьсот тысяч! Поэтому я и считаю, что история про Егора Лесного – всего лишь красивая легенда, а на самом деле Попова привел к успеху его упорный труд, значительные семейные капиталы ну и, конечно, везение! А без везения в нашем промысле и делать нечего.
– Ну и пусть эта история будет легендой, зато она и вправду красивая, – заметил Костя, в душе нисколько не согласившийся со словами чересчур прагматичного дядюшки.
А Цибульский и не стал возражать, вспомнив некстати про собственную тайну, до рассказа о которой он так пока и не добрался, невольно пустившись в воспоминания об очень светлых, но безвозвратно ушедших временах своей молодости. Ведь и его тайну точно так же можно назвать легендой или сказкой. Захарий Михайлович, конечно, знал, что никакая она не сказка, а самая настоящая быль. Но поверит ли ему племянник?
– Золотопромышленное дело требовало соблюдения целой кучи формальностей, – продолжил он. – Если ты думаешь, Костя, что по тайге мог бродить кто угодно, когда угодно, и где угодно, то сильно ошибаешься! На любую поисковую партию предварительно оформлялось разрешение в земском суде, и в нем указывался ее поименный состав и маршрут движения. А прежде, чем приступить к шурфовке в выбранном месте, партия ставила в начале и конце участка временные, разведочные столбы, и пока она находилась на отводе, никто кроме нее не имел права зайти туда. Найдя золотую россыпь, партия должна была убрать временные столбы, и поставить в начале участка заявочный, или починный столб. На нем писали фамилию золотопромышленника, на чье имя будет заявлен отвод, и текущую дату.
– Не так уж и сложно, – пожал плечами Иваницкий.
– Ага, конечно! Отыскать перспективную для разработки россыпь было только началом дела. А затем купец, отправивший партию, ехал в окружной земской суд, и подавал заявку. Ее записывали в специальную шнуровую книгу, и снимали с нее копию заявителю. Эту копию, вместе с просьбой на отвод площади, купец вез к окружному инженеру, где его ставили в соответствующую очередь. На следующий год, или еще позже, очередь подходила, и к золотопромышленнику выезжал отводчик из горного управления. Он проверял правильность заявки, убеждался, что на эту площадь не претендуют другие лица, и в итоге составлял акт на прииск и чертил план отвода. Еще в течение года-двух, эти бумаги проверялись в горном управлении, утверждались, и, наконец, выдавались купцу на руки. И лишь тогда он становился полноправным хозяином прииска, и мог приступать к его разработке. В лучшем случае года через три после подачи заявки. А то и позже.
– Небыстро, – прокомментировал племянник.
– А что у нас скоро делается? – усмехнулся дядюшка, – Но я тебе скажу так – на самом деле никто и не ждал получения акта. Если на отвод не имелось претензий от других лиц, то добычу золота хозяева прииска начинали, не дожидаясь оформления всех бумаг. На заявленном отводе законом дозволялось вести разведочные работы, этим они и прикрывались. Вот тебе простой пример – Федот Иванович Попов подал заявку на самый свой первый прииск «1-ю Берикульскую площадь», в двадцать восьмом году, отвод ему оформили только в тридцать втором, ну а сам акт на владение выдали и того позже. Однако золото он там начал мыть уже в двадцать девятом. И именно тогда наконец-то намыл свой первый пуд, потратив на это пять лет и шестьсот тысяч рублей!
– Не густо как-то, правда дядюшка? – рассмеялся Иваницкий, – если считать по три с полтиной за каждый золотник, то один намытый пуд, стоит ровным счетом тринадцать тысяч. Скромная прибыль на шестьсот вложенных!
– Да Костя, не густо, – согласился Захарий Михайлович, – я ведь уже говорил, дядя и племянник Поповы были очень богаты, поэтому они могли себе позволить такие расходы. Будь они победнее, давно бы залезли в долги и разорились. Но Федот Иванович наконец-то начал пожинать плоды с затраченного капитала. В тридцатом году он намыл уже более четырех пудов, а заявок на отводы подал чуть ли не сотню. И когда до Томской тайги добрались первые партии Рязанова, работа там шла полным ходом, а все хлебные места в бассейне Кии оказались застолблены Поповым.
– Кто не успел, тот опоздал, – философским тоном сказал Костя.
– Да нет, совсем даже не опоздал, – усмехнулся Захарий Михайлович, – наоборот, события начали развиваться все стремительней! Поисковыми партиями Якима Меркурьевича Рязанова командовал его племянник, Аника Терентьевич. Первое время ему, как водится, не везло. Золото он, правда, находил, прииски открывал, но прибыль с них получалась мизерной, по несколько фунтов в год, против четырех пудов у Попова. И тогда Аника Терентьевич решил попытать счастья по левому берегу Кии, в то время как все партии до него работали по правому. Ну и причина тому, конечно, имелась, ведь притоки слева оказались низменными и болотистыми. Копать там было невозможно – шурф сразу заполнялся водой, с которой ни одна помпа не справлялась. А Рязанов велел своим людям шурфить зимой. Борта в ямах вымораживались, и грунтовая вода сквозь замерзшие стенки уже не попадала внутрь. И можно было спокойно копать, не боясь подтопления.
