Валерий Ланин "Тёщины рассказы"

Со слов Евлампии Сарычевой записывал в последней четверти двадцатого века Валерий Ланин.

date_range Год издания :

foundation Издательство :Автор

person Автор :

workspaces ISBN :

child_care Возрастное ограничение : 12

update Дата обновления : 08.01.2024

Тёщины рассказы
Валерий Ланин

Со слов Евлампии Сарычевой записывал в последней четверти двадцатого века Валерий Ланин.

Валерий Ланин

Тёщины рассказы




КТО Я…

…все думают, что я Евлампия, и в паспорте так написано, а на самом деле я Евлалия.

И отчество у меня не такое, как в паспорте, – там стоит Александровна, а какая же я Александровна, если отца Кондратием звали.

Год рождения по всем документам – 1913. Тоже ложь. В детстве у меня были две подружки, одна на год старше меня, другая на год младше, одна с 12-го года, другая с 10-го, я посередине между ними. Так вот с какого я года? С одиннадцатого. А по документам – с 13-го. И на пенсию пошла как с 13-го. Заведующий мне говорит:"Евлампия Александровна, пожалуйста, поработайте ещё, пока мы найдём вам замену".

Я отвечаю:"Захар Львович, всё. Больше не буду…"

Он головой кивает: "Понимаю-понимаю".

КАКОЙ ПОРОДЫ…

Бабушка с дедушкой молоденькие были, только поженились, поехали в первый раз на базар, – масло продали, он всё до рубля раздал, она плачет…

– Федосья, что ты плачешь? то ли у нас денег дома нету, масла нету?

А золотые деньги были, с первой продажи нельзя брать…

А она плачет: "Зачем в город съездили?"

Когда я появилась, бабушка сказала:

– Или сильно счастлива будет, или злосчастлива, – в рубашке родилась.

В Строево родилась, аж до Митино расславилась… А как расславилась? Тогда взамуж выходить, на породу смотрели. В тридцатые-то годы уж не смотрели. А в Митино была родня, дальняя-дальняя, тётка Арина. Вот эта тётка и сказала там:

– Вот она чья!

АФОНЬКА ПОЁТ

В юности-то чего не работать? Я днём работала в больнице, ночью домашнюю работу работала. Не у папеньки с маменькой жила, спать-то не приходилось. Да я и сроду не сонлива.

В детстве жила у отчима (вот по нему я и Александровна), отчим на небо посмотрит:

– Журавли полетели. Журавли паужну унесли…

Это значит, надо скорей работать, – день короткий, некогда паужнать.

До света встаём, завтракаем, едем молотить. И нас, таких малЫх, везут: коней-то стегать надо.

Бежишь в лес, выберешь там, чем их стегать, а машинист уж кричит:

– РебЯтки-и, ребЯтк-и! Пошёл! Пошёл!

Это уже нам надо из лесу бежать. Бегом бежим, орём на лошадей. Лошади ходят по кругу,

Подрастёшь, ставят к барабану… И так за работой день пройдёт. Вечером уже поздно баня вытоплена. Помылись, кушают. Мужчинам нальют по рюмочке. А назавтра опять эта работа. Молотьба, уборка, спали часа два.

Столько хлеба было, его же не оставляли в поле… Афонька, мальчишка лет пятнадцати лошадей двадцать хлеба везёт по горьковской степи, – озеро Горькое, как запоёт-запоёт, – все прислушиваются: "Афонька поёт…" (А так и знай, где-нибудь сопрел на ссылке)

Привезёт домой, ссыпет этот хлеб и обратно в степь. А спит когда? А никогда.

Работали и пели. Сядем лён теребить…– а одна женщина: ой, уже сели, – всё распихает, рассуёт и за плетень тоже сядет – слушать.

Уже в Кургане жили, – она запела. Идёт медленно, ребятишки за ней собрались и идут… по Володарского…

СВОЮ В ПОСЛЕДНЮЮ ОЧЕРЕДЬ

Отчим никогда не отдыхал. И семье не давал отдыхать. Вот садятся пАужнать, полог такой расстелят в поле, скатерть сверху… Вот он садится. Отворотил калачика, съел, – уже покатился… захрапел. Эти ещё едят сидят. Похрапел-похрапел, – уже литовки отбивает. А литовка была ой-ой-ой! Вот они пойдут коситься, семья, а он последнюю, свою отобьёт и начинает косить, и всех обкосит, и сколько рядов пройдёт, пока они по одному идут. Вот какой был.

Чужие его Сашкой-толстым звали. Заглаза. Пуза-то у него не было. Просто здоровучий такой. Это уж потом коммунары на воротах ему нарисовали пузатого дядьку и доску на угол прибили: "Бойкот". В кресле нарисовали сидит. Было ему когда рассиживать в креслах. Он и в кресло-то не поместится.

КАК ДЕВУШКИ СИРОТУ СПАСАЛИ

Отчим в юности был красивый да интересный, девушки на него заглядывались.Сиротой рос, сестра да брат. На престольный праздник задумали ребята побить его, подступили компанией. А девушки скопом повалились, попадали на него. Ребята девушек не смели трогать.

Он мне рассказывал:

– Я лежу под ними, хохочу. Под девушками в безопасности. Смеюсь. Парней много собралось. Вылез из кучи, встал, проводил девушек, попрощался, пошёл в свою деревню.

За околицу, говорит, меня выпустили.

– За околицей толстые берёзы стоят. Сломал одну, стою, очищаю от веток. Подходи, подходи, говорю, кто смелый.

Никто не насмелился.

В шестнадцать лет ушёл на железную дорогу работать. Рельсы ложили, ему палец сломало, мизинец. Шестнадцать пудов поднимал. Вот девки и заглядывались.

НА СВОИХ БЕГУНЦАХ

Отца моего на германской убили (на ой, не на этой…), вот маму за этого Сашку и отдали, – а он, Александр-от, овдовел к тому времени, пятеро детей на нём. Старшие и решили их поженить. Слушались старших. Мама с Дундино, он со Строево. Когда мама девушкой была, Александр её от смерти спас. В праздник катались на тройках, она как-то меж лошадей очутилась, он её одной рукой выхватил. Верная примета, что поженятся…

В степи таки бега были сделаны. В Масленицу, в Рождество – бега.

Полный двор наедут на своих бегунцах. У нашего иноходы, у того рысак, у третьего… ох, покаталась бы сейчас на тех лошадках.

Вот ворота открываются, ребятишек сиди-ит, смотрят, – он такой красивый, длинный, сытый, да тоненький-претоненький, хвостик вот такусенький, – выезжает на улицу.

– Ну-ка, милый, возьми своё…

А их там со всех деревень выехало, мужиков, несметная сила.

Стол большой закладывается. Кто обгонит, платит. Ехать сорок-пятьдесят километров. А народу… видимо-невидимо, со всех деревень съедутся.

КУДА ЦЫГАНУ ПОДАТЬСЯ

В Строево цыгана приютили. Староста приказал. Старый-престарый цыган. Калека, убогий. Безродный. Парализовало. И всё общество его кормило. И купали, и кормили, и каждый день всё под ним меняли. И носили его по очереди, вроде носилок таки были сделаны, и сколько лет. Говорить-то он говорил:

– Александр, ты дал бы Соловка-то покататься.

– Сбросит, дед.

– Не-е!

У зятя Рыжка был. Зять подтрунивал:

– Дед.

– Что тебе?

– Я Рыжка хочу продать.

– Так я тебе и разрешил. Ага.

Ведь какой старый, а сядет на коня, по деревне гоняет и не упадёт.

Отчим:

– Розка, я тебя сегодня повезу.

– К кому теперь?

– К Похоровым.

– Ну ты хоть покатай меня на своём коне.

Укроет его тулупом и гоняет.

Семьдесят семей в селе. Они не прикасались. У него ещё брат был. Этому под сто и брату не меньше. Так и жил у наших. Такая семьища, и хоть бы кто что сказал. Портяночки выстирай с него. И тебя ещё прутом надерёт, чтобы не ходил в дом в грязной обуви.

Они цыганы а русской веры. Они Христа отбожили. Весь был в гвоздях. МУка – гвоздь. В следья, в руки…

Вот какой им был почёт, старым людям.

Мою маму Марфинькой звал.

– Аму-аму, Марфинька, ой тяжело, где моя смерть, я бы умёр.

Как раскулачивать стали… – некуда податься. Платок белый за поясом. Слезились глаза.

– Кто же мне теперь будет платочки стирать…

СОСЕД НАПРОТИВ

Меня дедушка сильно любил. Дед Алёша. Мне-то он дядя, родного дедушки брат. Пришёл с фронта весь израненный, с австрийского какого-то, не мог спать, всё болело. Работал постоянно, в работе как-то скрадывается боль. Одну пашню вспашет, поехали на другую.

Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом