Валерий Ланин "Тёщины рассказы"

Уже комсомольцы стали появляться. В Дундино у Линёва землю отобрали. "Землю – мужику".

Как-то воры подкопали лазею с пригона под дом, залезли в подпол, яма за ними завалилась. Видят, что им тут гибель… Там, в подполе, мёдом вымазались да в перья перекатались. Наши с пашни приехали, ужинают. Вся семья тут сидит. Лето, сенки открыты… Они вылазят в перьях: "Хлеб-соль!"

Сосед. Против жил.

Весной семян нет, дедушка ему даст… Лошадей нет, дедушка даст… Всё за так.

ПОВЕСЕЛИЛ СОЛДАТ КОНДРАТИЙ

Советская власть началась, я уже большенькая была. До семи годков дожила, объявили гражданскую войну. Я вылезла на подоконник, слушаю, что за стрельба по деревне идёт. Какой-то дядька прыгнул в наш палисад и шипит на меня из кустов: "Девощка, девощка…" Прятайся, говорит, убьют. А мне любопытно, – люди с ружьями бегают, ясно что не охотники…

И всё на нашем веку… – революция, гражданская, финская, германская, а германская до этого была, отца-то убили… – мне три годика было, помню, как он меня на руки брал. Серёжа Шараборин вместе с ним воевал, – тятька твой, говорит, не ахти какой певун был, сроду молчун, а тут взял и запел, на гармошке играет и поёт, – повеселил солдат. А наутро его убили.

ВОЗЛЕ ЗЕЛЁНОГО КУСТИКА ВСЕГДА ТРАВКА РАСТЁТ

Замирал дядя Алёша. А никто этого ещё не знал. Вот однажды умер, всё… Обмыли, нарядили, положили в передний угол, поехали за батюшкой. Батюшка посмотрел, – хоронить нельзя. Ночь прошла. Батюшка не уезжает. Утром встал дядя Алёша. Замирал.

Всё мне рассказывал (нельзя рассказывать) – …и хлеб не ломать, и в масле грех варить, и лепёшки пекчи, ножиком не колоть. Ругался, если увидит. Ни в коем случае чтобы постарше себя огрубить. Ростил четыре сироты. Почему-то он их никуда не девал (ни в детдом, ни в приют). Своих пять штук было. Кого прутом надерёт, кого за уши. Видит, что меня за кросном-то нет, возьмёт прутины, – "айда! чтоб сейчас ткала". А Колька, сосед, сирота, меня в окошко манит. Играть.

И чтобы дядя Алёша где-то не распорядился… – "Оля, одень Кольку, наряди, пусть он чувствует, что и ему праздник. Корми этого ребёнка," – жене.

Колька сопливый был да косолапый. Тётя Оля: "Вот дед умный. Лане нашёл жениха". А я реву: "Cопливый косолапый…"

Когда стали у них всё выгружать, дядя Алёша со старшим сыном стоят на крылечке, сын спрашивает:

– Тятя, тебе не жалко… этого всего?

– Нет. И ты не жалей.

– А как я теперь должен жить?

– А как все. Я стою и радуюсь. Вот сколько нажили, скольких людей накормим, скольких людей оденем. Сделай обет пока живой. Все до одного ключи подай. Это пришло время такое.

Семён, Терентия сын, внук дяди Алёши, шёл с действительной (пятидесятые годы), старичок на телеге его догнал…

– Далёко, дедушка?

– В Дубровное.

40 километров, всех 50 будет, ещё 10 километров пешком идти до нашей деревни.

– Ты чей там?

– Иванковых.

– Помню Иванковых. В раскулачку… чтобы поднять их добро, в своей деревне подвод не хватило, собрали подводы с трёх деревень, с одной нашей только восемьдесят подвод. С Дундино до Соломатово растянулся обоз.

Сёма в тридцать седьмом родился, уже полена дров не было. Он, получается, мне двоюродный племянник, ему семь месяцев было, он ничего не помнит, а я-то уже всё понимала, – мне жалко, что добро выгребают, реву стою на крыльце. Дядя Алёша:

– Не реви. Коло зелёного кустика всегда травка растёт.

Вот ведь нашёл что сказать ребёнку.

ВОТ ТЕБЕ И БЕС!

Отчим под тридцать зародов поставит сена, – где другой кто бросит покос, он и на нём скосит. "Кому, Александр?" – "А я сИроткам." То есть нам с Феофанией, с сестрёнкой.

А был у нас Рубец, псаломщик. Встретит его Рубец, скажет:

– Александр Степаныч, брось так работать. Вот так тебе сделают , под корень чирк-чирк…

Отчим его Бесом звал, заглаза: "Ху! опять Бес идёт".

Как встретятся, тот ему своё: "Александр Степаныч, не работай ты так!"

Наш ему: "СИроткам. Для них работаю".

А как стали всё отбирать… – сначала налоги шибко большие, – семь тысяч насчитает, унесёт. Раньше тысячи-то какие были, десять копеек возьмёшь – орехов полный платок. …Часа два дома полежит, опять в окно стучат, в сельсовет вызывают ("самообложение"). Встаёт, пошёл. И вот только попробуй что-нибудь скажи.

Руки опустили все.

Потом дошло до него: "Вот так Рубец! А я дурак. Какой-то старичошко и всё знал…"

И сказал там: " Моё забирайте, сиротское не трогайте".

Оставил нам с сестрёнкой по жеребцу да кобылку. А нам ничего с ними не сделать, их же прогуливать, кормить надо. Он хоть всему и научил: вот рвите им такую траву, такую…

Литовок нет, чем рвать?

Сводный брат Михаил… Отца треплют, а он успевает свои богатства направо-налево… – овечек продал, свиней, коров, лошадей рабочих и выездных. Эти – в сельсовете – во наживались! Драли за справку сколько; уполномоченный приедет, карман набьёт, уезжает, другой приезжает. Всё распродал и уехал, ищи-свищи. Бегунца на Амур продал. Сытущий, так и блестел. Мы с сестрёнкой: "Михаил, хоть бы вывел наших погулять. Никакой зерниночки, никакого корму нет".

Жеребцы выездные, кобыла породистая. Думаем с сестрёнкой: хоть бы их забрали.

Забрали, мы рады-радёшеньки.

Отчима повезли (на ссылку), он дорОгой: "Эх, Бес! Вот и Бес!"

А эти – исполнители которые – думали, мужик умом тронулся, бесов поминает. Тогда много людей с ума посходило. Старик Жуков, сама видела, корову снегом кормил. Та лежит уже, а он ещё ей в морду ведро суёт.

Когда маленькие были, нам все говорили, что так будет…

ВЕРА ВРОДЕ ДУРОЧКИ

Девушек сколько с ума посходило. Жалко приданого. Шура в Кропанях, Паша тоже помешалась, Моторовна (хозяйка Карчевки), она пить начала, в пивную придёт, ткнёт палец в кружку, кто будет пить? – отдают. В колодец бросались. Бедному доступно было жениться на богатой. Одной сказали: "Уедем…" Увезли, на берёзе повесили, а дядька ехал на станцию, увидал, снял, только привёз в больницу, она и умерла.

МОря (подружка) почти голая, простоволосая, в одних ремках ко мне пришла ("…новое снимай"). Свекровь с детьми, мальчик девяти лет, девочке – одиннадцать, выбросили на улицу разутую, раздетую, она в домик (недостроенный) забежала… – "А сиди, застывай". Она взяла и закрылася изнутри. Деток обняла и с ума сошла. Кондовые двери, бились-бились, ломами двери расщепали. Люди смотрели. А нельзя было смотреть. Куда они её девали? Куда повезли, куда девали, это ни перед кем не отчитывались.

Вера вроде дурочки, пошла активисткой, два ящика себе натаскала, они как короба набиты. Вот таких подобрали, а культурно назвали: делегатки. И шали пуховые, и всякие шали. Власти таких и брали. Умный человек пойдёт?

Вот давай она это добро сушить. Женщины набежали: "Это Яковых, скатерти гарусные, это Параниных…" На заборах висят, в калитку лезут, она их гонит. А мать проходит: "Вот бес-дура! мы с Анюткой всё на пеЦке пересушили".

Нарядится, – в огород и задами на сходку, – разговоры разговаривать дурацкие.

Умные люди помнят: она раскулачивала, она активисткой была. Хуже войны. И никому это не нужно было. Поехала в город. Старик-возчик:

– Вера! Говорят, ты людей-то съедала?

Она: "Пе-пе-пе-пе". Притворилась ненормальной. Хотела старика напугать. Скакает на телеге. Так до Кургана и притворялась. Соскочила, побежала в больницу…

ХУЖЕ ФАШИСТОВ

В двадцать восьмом богатые давай отделять сыновей, те жениться, их не расписывают: "Откупай своё хозяйство". Ночью сколько раз вызовут, днём. Вызовут в сельсовет и сиди, пока не согласишься эти тыщи принести.

– Сколько можно сидеть…

– Иди неси.

Или посадят в анбар и щиплют.... В анбар посадят ночью, а к ним шибздика подсадят. Зимой, голых, чтоб злились да болтали, чтоб сразу расстреливать.

Ой, что делали… Так досталось людям. Хоть бы было за что.

А с попами что проделывали? Батюшка, вы знали, что это будет? Знал, но не думал, что так скоро. Что они с ним сделали… Фашисты? А это не фашисты? Хуже.

Сосед дядя Федя, щупленький мужичок… Таскали-таскали, нету денег. Он залез на крышу, на конёк и упал… Сверху двух этажов комната, как шмякнулся, только брызги… Тут он валяется, а семью ссылают, всю скотину погнали, хлеб выгрузили, монатки забрали.

Стёпка НазарОв. Сколько богатства было. Жёна – с детишками, он один всем именьем ворочает…

Поздняковы, оба Митьки. Створки открыли, сидят, такие пареньки красивые. Сидят с гармошками, а эти с винтовками: " Выходи". Вышли, сели на фургон, повезли… Куда повезли?

Муж тётки Аксиньи – старший Тит. И у Тита сын Тит, и второй, и третий, все Титы. Тит-старший коров доил. "Что Титихе, он у неё всё сделает, и квашню, и всё." Тит огурцы вырастит, Тит – капусту, Тит – всё! Детки росли, росли, выросли, младшего женили, второго и последнего. Ребятишек! – полно. И всем трём одинаковые дома кружком, тут Титу поставили, тут второму и третьему, в одном куточке. Бедные, а добрые были. На Похоровой дочке женился, она не девушкой взамуж вышла. Пошла с мамой проститься. Только подходит, а их уж повезли… И проститься не дали этой Нюрке. Так она и упала в снег. Мать дурниной ревёт. Хозяина везут вперёд всех. Он было что-то там… "Сказано сиди. Сделай вот так руки и сиди." Ребятишки закрикиваются. А кому нужно? Ночь.

Какие были деревни богатые, какие были мужики умные.

Всё бросали. Ночью заколотят дом, был и нет. Убегали, чтобы не сослали. Встанешь утром, дом заколочен, хозяев нет. Но вот зачем они его заколачивали? Знали что не вернутся, а заколачивали. Наличники закроют, досками заколотят и двери заколотят.

ЗАГУЛЯЛИ ГОЛЫШИ, А БОГАТЫЙ НЕ ДЫШИ

Сосед Егор Калиныч верёвку со дня привязал. Все тыщи унёс. Уже знают, что у него нет. На заплот выскочил: "Александр Степаныч, ну что делать-то будем?"

Наш: "Всё. Отделались".

А он ещё раз выскочил на заплот: "Так что, Александр Степаныч?"

Тот рукой махнул: "Эх, Егор Калиныч".

Дом от дома – заплот, ворота, две калитки, каменный магазинчик. Уже отделёнок пять штук да две дочери выдали до твёрдых.

Жена: "Афонюшка, отца-то нету, ты бы сходил в сельсовет…"

– Там огня нету.

Та сполохалась, заревела: "Афонька, беги на озеро, он не в прорубь ли залез…"

Нет, прорубь замёрзшая. Вот ждать, вот ждать… – Мама, я сбегаю к Васёнке?

Васёнка: "Нет, он не был у нас…" Её отец Гриша Кулак. И маслобойка своя, и кишкиобдиралка была, колбасу делали.

Афонька вернулся: "Нету у Васёнки и не был".

– Иди к Терентию, к Фёдору…

Пошёл.

– К Евдену.

– Мама, ещё сбегаю к Авдотье.

Они далеко жили. Решил озером идти. Взял в баню заглянул, а месяц-то взошёл… глянул под крышу, ноги-то висят. Ноги-то разул, в петлю полез.

А кому это нужно было? Свои, родные собрались, поплакали.

В его доме всё поместилося. ГПУ, РИК. Такой домина.

Они там и нацарились. Этот, у которого я руки отморозила, в секретном отделе сидел. Пьянёхонек.

В гости ходил к мотане своей. До дому дойти не мог, к нам завернул, у которых я жила.... Лёг на крыльцо и просится: "Я Лемешков". Да хоть ты чорт будь, я не открою, – Иван Иваныч с Антониной Павловной наказали никому не открывать.

Пока мог, разговаривал, – "Пусти только в колидор". Ветрище такое, он на таком крыльце.. – Начто ты мне нужен в колидоре. Иди в больницу, она рядом.

"Не могу." Ногами бьёт и руками, – вот привязался. Пока мог и ногами бил, и руками. А я выйду в сенки и кричу: вот я тебя! Пойдёт к Наумовым, к соседям, – ага, они так и пустили, – вернётся.

Антонина Павловна с Иван Иванычем подошли к крыльцу, спичку-то зажгли, – дружок! Скорей затащили в коридор. Спирту натащили. У него тут всё застыло. И спиртом тёрли, и всё. Ноги оттёрли, руки отпали. Ноги в валенках были. Может и были перчатки ли, рукавички, он их потерял. Руки отпали, протезы сделал. Придут с женой, он мне эту руку подаёт, чёрную: "Вот что ты мне наделала". А жена: "Так и надо, так и надо! Не надо было ходить в Варгаши к мотане".

КАК ПРИШЛОСЬ БЕЖАТЬ