Женщины нашего села
Татьяна и Роман Ивановы
Книга написана на основе реальных событий. Название «Женщины нашего села» – понятие аллегорическое. Это некий символ, объединяющий в категорию именно таких женщин, о характере и поступках которых пишут авторы. Антон встречает свой прошлый идеал – бывшую девушку друга, с которым она рассталась и понимает, что его чувства к ней не угасли. Возможность завоевать теперь уже свободную от обязательств Наташу окрыляет его и вселяет надежду на взаимные чувства. Молодые люди начинают встречаться, и со временем Антон убеждается, что и Наташа к нему неравнодушна. Дело близится к свадьбе, и когда все уже заходит слишком далеко, Антон начинает понимать, что в его жизни происходит что-то не то, совсем не то!.. В конечном итоге драматизм происходящего приводит пару к разводу и тяжелой душевной травме Антона, преодолеть которую ему помогает адвокат, испытавший когда-то нечто подобное и в своей жизни.
Татьяна и Роман Ивановы
Женщины нашего села
Предисловие
О женщинах либо гениально, либо никак. Я уповал на исключительность. таков вердикт, касательно этой книги! Читатель немало удивится тому, что написана она на основе реальных событий, а может и не удивится вовсе…
Женщина! Да разве кто возразит совершенству чуда, что звук рождает этот? Мог ли позволить когда – либо сие прекословие человек? – Нет! И случится то не в силах никогда. Ведь меньше Вселенной музыка и не производила на Свет божий! И по праву за то награда ей!
А в чем еще нам жизнь свою видеть, как не в воздаянии изяществу Вашему и прелести, сотворенным Всевышним из нас для вдохновения нашего? И благодарим, дарим, воздаем бесконечному источнику (1) с безграничным спокойствием проливающем мудрость и непорочность кувшина своего, утешая нас в желании лишь продлить мгновение симфонии этой нотами живописными, остановить ее миг блаженный изваянием мраморным.
Нет! Пока свет вселяет в нас жизнь не прервем пути Апеллеса, (2) не сокроем великолепия
Венер своих в пучине морской. И пусть мы – наипростейшие, обличаем себя перед несравненностью вашей лишь мечтой, да вздохами… Да не унесут в могилу одиноко бессмертие свое достойнейшие из нас. Последуют за божественным огнем груди Данте, восславившего величие Беатриче своей, верным спутником проведшей его по выси небесной. Пленят сердце, вслед за Петраркой, скрепившим единственный отблеск волшебных очей в одиноких ладонях творчества своего. Прикоснутся вслед за Майолем к символам образа вашего, в поисках олицетворения гармонии земной и выражения духа людского.
Ах, не перечесть всех чувств безграничных прошлого!.. Но что же сейчас? Есть ли музы, достойные вершин Парнаса, безгрешностью замыслов своих возвышающие нас до искусства великого? Пребывает ли в лике их сила небесная, что на любой подвиг своеволие наше земное подвигнет? Живет ли в них идеал, ради сохранности которого жизнь наша смысл теряет?
Да, да, и у нас найдутся такие, чье искусство плетения превзойдет все ожидания, накал эмоций готов Вселенную спалить, а скрещение путей так тонко и изысканно, что все известные круги самой божественной комедии позавидуют витиеватостям дорожек и тропинок тех. Да-да, есть и у нас свои, ради величия которых, мы намерены писать бесконечные канцоны, секстины и мадригалы, дабы обессмертить оригинальную поступь каждого шага их. Есть музы, окутывающие такими проницательными чарами неиссякаемое вдохновение романтиков нынешних, что кроме как поисков пера и бумаги им ничего уж и не остается. Есть женщины в нашем селе!!!
И вот Ваш покорный слуга, следуя непреклонным традициям прошлого, предлагает на суд увековечить историю достойную прославления, начертавшей… а, впрочем, не позволим нетерпеливости спутать ранними вставками ровное течение сюжета. Все у нас впереди.
История эта еще свежа, остатки ее амбре, гуляющий повсюду ветер нет, нет, да вынесет на обозрение парадных площадей славного города T. Мною же она была услышана от главного ее героя. И, вероятно, он и сам бы явил ее на суд мировой, если б не излишняя эмоциональность, столь присущая трогательным идеалистам его склада. Но, тем не менее, дорогой читатель, заверяю тебя, ни одного драгоценного чувства, ни одной сколь-нибудь важной эмоциональной детали, ни мельчайшего оттенка в силуэтах героев не будет искажено или упущено в моем изложении. Долгие вечера в обществе воздыхателя сыграли исключительную роль. Они так растрогали мое писательское равнодушие, что совершенно изменив авторской беспристрастности, я с легкостью, присущей поэтам, выдал бы все как есть, не меняя, ни имен, ни декораций. Но, поскольку история эта, как Вы уже догадались, в большей части пролегает через судьбы драгоценнейших и благороднейших – существ, вместе с тем, скромнейших и стыдливейших, особенно от непомерной хвалы и чествования, клятва, взятая с меня рассказчиком, заставила оставить лишь самую ее суть, которая, впрочем, настолько пестра в своих красках, что с лихвой возместила завуалированному сюжету.
Глава 1
… Все женщины таковы! Женщина разве бывает
Без подлости? Потому-то над ней и нужен мужчина,
потому-то она и создана существом подчиненным.
Женщина – порок и соблазн, а мужчина – благородство
и великодушие. Так и будет во веки веков…
Ф.М. Достоевский «Подросток»
– Черт! Темень какая! – вырвалось у молодого человека, замершего перед длинным мраком коридора. И понять смущение вошедшего было можно, поскольку мало того, часы показывали разгар самого дня, без четверти четыре, так и находился посетитель все же в верхнем этаже старинного особняка – архитектурного и культурного наследия города T, ныне – резиденции одной из двух городских адвокатских контор района. Конечно, включи кто-нибудь свет, мерцающий естественной нежностью бронзовых бра на стенах, или приподними длинные портьеры высоких окон векового вестибюля, впечатление бы изменилось. Изящность обстановки сразу бы озарила глаз весомыми во всех отношениях журналами на столиках, душистыми цветами в вазочках, бликами отреставрированной кожи диванов и кресел. Незамеченными не остались бы и привлекающие взгляд фальшпанели радиаторов с металлическими бабочками и стрекозами, с искусной невесомостью разметавшиеся под их теплом.
Таковой предполагалась обстановка для ожидающих юридических и нотариальных услуг дам и господ. И хоть приятный запах цветов, примешанный парами дорогой типографии, несколько успокоил взыгравшиеся негодованием чувства Антона… Но свет? – Света не было!
«Дверь справа, последняя, номер… зачем тут к черту номер?» – припоминал Антон телефонные разъяснения. Кнопка, к счастью, отыскалась быстро. Звонок откликнулся ласковым электронным колокольчиком, и темнота мгновенно сменилась искренним прямодушием лучей предвечернего солнца, вырвавшихся из громадного оконного проема, и также нещадно поразивших нашего героя, как кромешная тьма до этого.
Много можно было сделать поспешных выводов относительно заведения, но скромный посетитель лишь зажмурился и достал платок. Едва разглядев, фигуру молодого человека, по всей вероятности, референта, он обратился.
– Простите, здесь, кажется, пробки перегорели.
– Ах, извините. Наша тетя Шура… Договорить секретарь не успел. Справа из внутренней двери, насвистывая что-то веселое, показался воодушевленный высокий господин. Он, видимо расслышал вопрос посетителя, и, вероятно, привыкший к подобным разъяснениям, несколько в сценической манере склонив голову, продолжил.
– Да, наша тетя Шура…Какая же она наша? – удивился себе господин, но оставив это без внимания, представился Антону.
– Аркадий Павлович – и не дожидаясь ответа, пригласил гостя в кабинет, на некоторое время затворив за ним дверь.
Вернувшись, Аркадий Павлович застал визитера в ином расположении. Первичная неловкость сменилась созерцательным спокойствием. Гость внимательно рассматривал внутреннее убранство и уже точно отметил бы, что интерьер кабинета не выказывал излишней простоты или откровенной вычурности. Тонкая нить умеренности, проходила по всему, к чему прикасался взор, выражая, если можно так сказать, мягкую строгость атмосферы. Обволакивая глаз рассеянной пастелью жалюзи, свет, играя услужливыми тенями, заглядывался на чарующие просторы пейзажей на стенах, указывал на правоверную строгость лиц, чьи деяния, снискавшие когда-то высочайших почестей, теперь своими портретами охраняли поступки сегодняшних дней. Далее лучи, сгущаясь в темную классическую строгость, выделяли огромный книжный шкаф, тома в котором большей частью своих названий обосновывали законы жизни, их толщина – тонкость ее, мрачность тонов – неизбежность ее правосудия. Письменный стол и остальная мебель, вслед за шкафом смиренно следовали характеру официального гостеприимства. Однако строгий формализм кресел и стола переговоров левой части, разрежала легкая живописность правой стороны кабинета, собравшая уютный оазис цветников вокруг переливающегося золотыми рыбками аквариума. Старинные напольные часы неспешной важностью деликатного маятника за стеклом, довершали теплое благозвучие пространства, наводя на верный ритм присутствующих, да и самого хозяина, который, кстати, наладив в коридоре свет, распорядился относительно чая и что-то записывал в блокнот, разместившись в кресле напротив Антона.
Помимо того, что хозяин был левшой, внимание привлекала и рачительная аккуратность его внешности. Строгий костюм, лоснясь на широких плечах, книзу завершался той же стройностью. Осанка и жесты отличались прямотой и спокойствием. Возможно, тому причиной была седина, уже разлетевшаяся по его редеющим вискам. Но хоть на вид Аркадию Павловичу было слегка за сорок, строгая серьезность не одолела еще своими складками его озорное по театральному лицо. Однако что-то в этом лице было неясное, что-то неосязаемое чувствовалось в его внутреннем пространстве, что-то давнее, призраком забытой грусти темнило его светлые глаза. Что это было?
Секретарь принес чай.
– Вы чем-то удивлены, Антон? – Аркадий Павлович позволил себе расслабиться в кресле.
– Да, меня удивляет… Простите, но почему у вас секретарь… Не женщина?
– Женщина? – глаза Аркадия Павловича подернулись.
– Антон, Вы действительно считаете, что у нас могли пробки перегореть? У нас и пробок-то нет! – Он остановился, еще раз пристально смерив Антона – но есть тетя Шура. И заметьте – все в темноте!
– Но зачем?
– Не знаю. Кажется, экономия. Неестественность жеста подтвердила смысл предположения.
– Но я уверен, что именно здесь и сокрыт их главный закон! А мы вынужденно свидетельствуем прямую символичность его проявления, потому как уволить столь почтенный возраст возможным не представляется. Но… человек ко всему привыкает!
– Все-таки, я не совсем понимаю, о каком законе Вы говорите? – в этот момент на ум Антону пришла мысль…
– Но как же, Антон! Конечно, я утверждаю о первом и главном женском законе. О темноте, мраке жизни, близорукой глупости их, если желаете.
Забредшая мысль в голове Антона стремительно осваивалась.
– А почему Вы не считаете виной этим обстоятельствам, к примеру, возраст тети Шуры? И разве из столь ничтожного единичного факта можно сделать такой дальний вывод? Есть ли вообще закон этот?
– Да, Вы правы, возраст усугубляет. Но, заметьте, нисколько не отрицает женскую суть. А закон этот, Антон… Вы даже не представляете, как хотел бы я надеяться, чтоб его не было. Я бы и капли внимания не отдал темной старости тети Шуры, если б не был так уверен, что молодость ее была не многим светлее. И факт этот слишком уж упрям, чтоб из него выводов не делать. Ведь Вы же не встретили тетю Шуру на входе?
Антон удивленно пожал плечами.
– Это она Вам свет выключать ходила. И поверьте, очень уж скрыт от посторонних глаз вид ее при действии этом. Я наблюдал.
– Да нет же, не может быть этого. Но для чего ей?
– А хоть бы и так просто. Из вредности. Не задумывались никогда? Но, вижу, Вы из тех, кто до конца пойдет за глупостью собственного неверия в отрицании даже очевидной хитрости.
– Хитрости? – собеседник вконец смутил Антона. Определившаяся мысль в голове указывала на отъявленное женоненавистничество Аркадия Павловича. И она имела смысл. Аркадий Павлович пользовался рекомендацией лучшего в округе специалиста. Притом человеком он слыл экспрессивным, дотошным до мельчайших во всем, подробностей. В бракоразводных процессах выступал на стороне мужчин. Конечно, в ситуации Антона обращение к нему было лучшим решением. И, хоть начальный ракурс их общения вселял уверенность в деле, но слишком уж много отводил новый защитник женскому вопросу в общем разрезе, не касаясь до сих пор столь значимых частностей.
Аркадий Павлович продолжал.
– Да, именно хитрости. Они и человеческую историю с нее начали, по крайней мере, по
Библии. И века им почище умение привили, чем со светом баловаться. – Аркадий Павлович снова изучающе взглянул на Антона. – Вы сомневаетесь, а тут ничего лишнего. Вот ответьте, почему этот самый главный их инстинкт, я имею в виду продолжение рода, вместо ума мозг их в такое коварство облекает порой, которое, кажется, и выдумать невозможно? Не размышляли?
Антон задумался.
– У меня такой из всего вывод – Аркадий Павлович привстал. – С каким усердием совершенный мужчина оттачивает ум свой, с еще большим рвением самая маломальская женщина теорию хитрости штудирует и практикуется, постоянно экзаменуясь на более высшую ступень подлости. Но в это Вы уж точно не поверите – Аркадий Павлович снова откинулся в кресле.
– Хорошо. Возможно так поступают многие, но неужели нет среди них одной, мыслящей как-то иначе?
– Возможно, она не из нашего села? – Аркадий Павлович улыбнулся. – Теоретически все возможно, Антон. Но это замечательно, что Вы верите! А для чего ж иначе тогда жить? Да и у меня иногда надежды возникают. Правда возраст все меньше им потворствует. – Аркадий Павлович подлил чаю. – Антон, вот Вам самый простой пример. Фраза, «ложь во спасение»? Что бы она могла означать по – Вашему?
– Ложь во спасение, конечно. Что же она может еще означать? – Антон несколько деланно пожал плечами.
– Кому это ложь может быть во спасение? – удивился Аркадий Павлович. – Но, спросите любую женщину, и она столько расскажет о ее значении, что кроме как полезного во вранье не отыскать. Да так сочинит, последних сомнений не останется… И хоть я не исключаю, что фраза эта могла и не женским полом быть выдумана, но прикрывают ею самый вульгарный свой обман лишь они. Ну, наряду, может быть с еще какими-нибудь аферистами. Кстати, в Библии истоки фразы этой как раз обратное утверждают (3).
– Но к чему все это?
– Как к чему? Да все к истории Вашей.
Перед Антоном возникла увесистая папка под названием «Антон Петровский». Он узнал ее. Месяц назад эта папка в значительно меньшем объеме передавалась отцом Антона Аркадию Павловичу для ознакомления.
– А ложь во спасение – это вся Ваша история, Антон.
Глава 2
Безумцу больше видится чертей, чем есть
в аду. Влюбленный, столь же дикий,
В цыганке видит красоту Елены…
В. Шекспир «Сон в летнюю ночь»
