– Эх, шубенка-то у тебя как подгуляла! – сказал Хрустальников.
– Плоховата-с, – отвечал Стукин. – Вот если бы ваша милость была…
– Сделаю, сделаю, сумей только устроить так, чтобы Матильда Николаевна не смотрела на тебя как на черта.
– Постараюсь, Лавр Петрович.
Они сходили с лестницы.
– Ах ты, Сукин, Сукин! – сказал Хрустальников. – Знаешь, впрочем, ведь такая фамилия была среди аристократии. Генерал один был с такой фамилией. Ты это чего сморщился-то? Обижаешься? Ты, брат, не обижайся. Это я так, любя… Ты благороднейший человек, господин Стукин, ты делаешь подвиг. Женитьба твоя на Матильде будет высоким подвигом человеческим! Давай руку. Вот так. Видишь, я… я жму твою руку. Ну, отойди теперь немножко от меня… Швейцар смотрит.
Через минуту они ехали в карете.
Глава V
У невесты
Карета подъезжала к подъезду на Разъезжей улице. Из нее вышли Лавр Петрович Хрустальников и Игнатий Кириллович Стукин. Банковый туз Хрустальников привез ничтожную двойку – Стукина – к невесте. Они вошли в подъезд. Швейцар подобострастно поклонился Хрустальникову.
– У меня изволите, Лавр Петрович, свою шубу оставить? – спросил он.
– Нет, наверху. По всей вероятности, я долго там пробуду. У себя Матильда Николаевна?
– У себя-с… Сегодня днем только прокатиться выезжали. Господин! Вы к кому? – крикнул швейцар Стукину. – Оставьте внизу калоши.
– Он со мной, со мной, – отвечал Хрустальников. – Вот что, брат Стукин… – шепнул он. – Послушай, так и хочется назвать тебя Сукиным, – прибавил он в скобках. – Ну да это ничего. Вот что, брат Стукин… Ты уже познакомься как-нибудь с швейцаром. Тебе часто придется здесь бывать, по всей вероятности, а он человек строгий. На возвратном пути ты дай ему рубль, что ли. Зачем же ты портфель-то с собой несешь?
– Да ведь вы сами велели прийти с портфелем.
– Так ведь то ко мне. Это для того, чтобы люди видели, что будто ты ко мне по банковым делам шляешься. А зачем же сюда-то портфель? Ты мог бы его у меня в квартире оставить. Ну зачем тебе здесь портфель? Ты, брат, ужасно глуп, посмотрю я на тебя. Ну, иди… Вот, брат, на какой лестнице придется тебе жить, если дело с Матильдой Николаевной уладится. Хороша лестница? А квартирка какая у ней! Прелесть. Не знаю вот только, которую каморку она тебе отдаст.
– Это под кабинет-с? – спросил Стукин.
Хрустальников посмотрел на него, как-то двусмысленно улыбнулся и сказал:
– Да, под кабинет. Однако, посмотрю я на тебя, и глуп же ты, Стукин, – прибавил он. – Ну да ничего. Хоть и говорят, что простота хуже воровства, но мне она нравится. В данном случае она лучше. Ты, кажется, обиделся? – спросил он. – Ты, брат, не обижайся. Что же, глупость – ведь уж это от Бога. А все-таки я и за глаза и в глаза тебе скажу… – Хрустальников остановился около темной дубовой двери в третьем этаже и тяжело дышал, переводя дух. – А все-таки я тебе, Стукин, и в глаза скажу: ты благородный человек, ты делаешь подвиг, ты сознательно хочешь прикрыть грех женщины и дать имя ее будущему ребенку. Черта прекрасная. Ну, суди сам, чем виноват невинный младенец? Дай сюда твою руку… Я пожму.
Хрустальников одной рукой взял Стукина за руку, а другой нажал пуговку электрического звонка.
Горничная отворила дверь. Из комнат квартиры послышался звонкий лай маленьких собачонок. Через минуту они высыпали в прихожую. Их было три. Они звенели бубенчиками своих ошейников и прыгали на Хрустальникова. Хрустальников снял с себя шубу и стал натравливать собачонок на Стукина.
– Чужой, чужой… Кусь его, кусь… – тряс он Стукина за фалду визитки.
Стукин ежился. Собачонки хватали его за брюки.
– Что вы, Лавр Петрович, да разве можно так… – говорил Стукин. – Ведь они могут…
– Что могут? Ну чего ты боишься? Съедят, что ли? Разве в состоянии такие маленькие собачки съесть такого большого дурака? Ну, пойдем.
Они вошли в гостиную, устланную мягким ковром. Под большим розовым бумажным абажуром горела лампа. Собаки продолжали лаять на Стукина.
– Лавр Петрович! Это вы? – послышался женский голос из смежной комнаты. – Послушайте, что вы собак-то дразните!
– Я, Матильдочка, не один. Я привез к тебе одного человечка, – отвечал Хрустальников, кладя на пианино свою шапку. – Можно нам обоим войти?
На пороге показалась красивая, рослая, полная молодая женщина в светло-синем кашемировом капоте, вышитом белым шелком. Это был тип русской, неправильной, но симпатичной красоты. Женщина имела густые русые волосы, неподведенные настоящие брови, добрые серовато-голубые глаза, несколько припухшие от обильного сна. Вообще косметики еще не были пущены во весь свой полный ход. На вид ей было лет двадцать восемь.
– Здравствуй, Матильдочка… – начал Хрустальников, подошел к ней, взял за руку и хотел поцеловать.
Матильда Николаевна, увидав постороннего человека, несколько попятилась.
– Что вы! Что вы! – заговорила она.
– А что? При нем-то уж будто и поцеловать нельзя? При нем все можно, – отвечал Хрустальников, взял Матильду Николаевну за подбородок и поцеловал ее. – Ну, Матильдочка, позволь тебе представить: вот это будущий директор «Общества дешевого торгового кредита» Алексей Кирилыч Стукин.
– Игнатий Кирилыч… – поправил Стукин.
– Да, то бишь Игнатий Кирилыч… Ну да ведь это все равно… Алексей, Игнатий… Одним словом, Стукин, будущий директор… Чего ты, Матильдочка, смеешься? Я говорю: будущий… Лет через двадцать пять, через тридцать мосье Стукин наверное будет директором нашего банка… ежели только доживет… – сказал Хрустальников и захохотал. – Тебе сколько лет, Стукин? – спросил он.
– Хе-хе-хе… Шутник вы, Лавр Петрович, – захихикал Стукин.
– Ну, сколько же, однако? Не стыдись, говори. Что тебе свои годы скрывать? Ведь ты не баба.
– Сорок пять-с…
– Ну, вот видишь… Через тридцать лет тебе будет семьдесят пять, ты разбогатеешь, захватишь в свои руки доброе количество наших акций и будешь директором. Кланяйся же Матильде Николаевне. Ну, расшаркивайся, расшаркивайся, как я тебя давеча учил. Вот так. Дай ему, Матильдочка, поцеловать ручку. На, целуй… Вот так… Хороша ручка-то? Хороша? Чего ты улыбаешься? А посмотри, повыше-то какая! Посмотри, локоток-то какой!
– Да что вы, Лавр Петрович… – с неудовольствием отдернула руку Матильда Николаевна, но Хрустальников успел уже отвернуть рукав капота и показать Стукину ее руку.
– Хороша? – приставал он к Стукину.
– Очень прекрасная-с… Уму помраченье.
– Ну, то-то. Однако, брат, я теперь вижу, что у тебя губа-то не дура. Ты тоже понимаешь толк в апельсинах. Ну, Матильдочка, теперь пои нас чаем… Пои и будь с гостем поласковее. Это тот самый Стукин, который и о котором… Ну да ты знаешь.
Они вошли в роскошный будуарчик.
– Садись, Стукин… Что же ты стоишь? – сказал Хрустальников, сел на диван и закурил сигару. – Вообще при нем прошу не стесняться, – обратился он к Матильде Николаевне. – Ну, Стукин, рассказывай нам что-нибудь.
Стукин сидел на кончике стула и глупо улыбался.
– Что же я буду рассказывать, Лавр Петрович? – отвечал Стукин.
– Как что? Что знаешь, то и рассказывай. А не умеешь рассказывать, так пой. Ну, спой что-нибудь. Спой какой-нибудь чувствительный романс Матильде Николаевне.
– Я не пою-с.
– Как не поешь? У Матильды Николаевны вон даже собачонка Путька поет, когда Матильда Николаевна на пианино заиграет. Путька поет, а ты петь не умеешь? Вздор!
– У кого угодно из служащих спросите, что не умею петь.
– Ты часто бываешь в опере?
– Редко-с… Помилуйте, Лавр Петрович, из каких доходов?
– А вот ежели Матильде Николаевне ты понравишься, если звезда твоя взойдет, то и доходы твои поправятся. Знаешь, Мотичка, он даже бороду обрил сегодня, чтобы тебе понравиться.
– Да полноте вам, Лавр Петрович, оставьте… – остановила Хрустальникова Матильда Николаевна. – Вы холостой или вдовый? – обратилась она к Стукину.
– Как есть холостой, самый настоящий холостой-с. Вот уж Лавр Петрович наводили справки, – отвечал Стукин.
– Одни живете?
– С сестрой-с… Сестра у меня вдова… Но сестру можно и побоку, если ей дать двадцать рублей в месяц.
Она папиросы набивает. Очень многие из наших конторщиков у ней покупают.
– Нет, Стукин, нет, это неинтересно. Ты об чем-нибудь другом… – перебил его Хрустальников. – Ты лучше позабавь чем-нибудь Матильду Николаевну.
– Ей-богу, уж не знаю, Лавр Петрович, как позабавить.
– Расскажи какой-нибудь анекдот.
– И анекдотов не знаю. Разве рассказать вам, как я тонул в прошлом году в Фонтанке?
– Ну вот, вот… Расскажи… Пьяный?
– Я, Лавр Петрович, не пьянствую. Я вина пью самую малость.
– Отлично, отлично! Этим ты можешь снискать расположение у Матильды Николаевны. Так рассказывай, Стукин.
– А вот мы лучше перейдем в столовую. Самовар уже готов. Там мосье Стукин нам и расскажет, – перебила Матильда Николаевна.
– Лив самом деле, – согласился Хрустальников. – Снимайся, Стукин, с якоря и пойдем в столовую. Ты вот что, Мотичка, ты нам хереску бутылочку достань хорошенького. Он хоть и мало пьет, а хереску перед чаем выпьет. Это развяжет у него язык. А то он сидит словно язык проглотил. Так вели хереску.
– Сейчас. Я и сама с вами полрюмки выпью. У меня что-то под ложечкой щемит… – отвечала Матильда Николаевна.
– Ах ты, моя добрая и послушная цыпочка! – проговорил Хрустальников, привлек к себе Матильду Николаевну и поцеловал. – Не смущайся, Стукин, не смущайся, – прибавил он. – Это я на правах отца. Ну, пойдем, пойдем в столовую. А какой, брат, у меня здесь херес, так просто пальчики оближешь! – Хрустальников причмокнул.
Они отправились в столовую.
Глава VI
У невесты за чаем
Хрустальников и Стукин пили чай у Матильды Николаевны. Висевшая с потолка лампа приятным светом озаряла опрятный томпаковый самовар вазочкой, чайный прибор и бутылку хереса на подносе, окруженную рюмками тонкого дорогого хрусталя. Матильда Николаевна разливала чай, Хрустальников сидел по левую руку от нее, глумился над Стукиным, глупо острил и так усердно хохотал, колыхая объемистым брюшком, что то и дело заставлял лаять маленьких собачонок, приютившихся за столом.
– Что это вы сегодня какой-то особенно веселый? – спросила Матильда Николаевна. – Хохочете, как какой-нибудь…
Она не договорила.
– Пообедал, матушка, хорошо пообедал, – отвечал Хрустальников. – Были у меня три нужных человека, так вот с ними…
– То-то я слышу, что от вас так вином пахнет, да и глаза, и язык…
– Выпил, действительно, выпил. А что за беда? У кого совесть чиста, тот может всегда себе дозволить… Правду я говорю, Стукин?
– Совершенно справедливо, Лавр Петрович, – откликнулся Стукин.
– Вот и с ним выпил, с этим одром, – продолжал Хрустальников, указывая на Стукина. – Кажется, выпил? Или не пил?
– Не пили-с. Вы только меня одного попотчевали.
– А не пил, так теперь выпью. Я, брат, тобой не гнушаюсь, ты человек покладистый… Да, три нужных человека пришли к обеду, и один нужный человек – после обеда. Слышишь, Стукин, ведь это я тебя называю нужным-то человеком. Нет, какова честь! Стукин, козявка, – нужный человек для Хрустальникова. Только ты этим не гордись. Ну, давай выпьем хересу перед чаем. – Хрустальников налил три рюмки и чокнулся со Стукиным. – Нет, честь-то, честь-то какая тебе! Директор Хрустальников чокается с тобой, – прибавил он.
– За здоровье Матильды Николаевны, – проговорил Стукин и выпил рюмку залпом.
– Да разве хересом пьют здоровье? Какое же это здоровье хересом! – перебил его Хрустальников. – И выпил залпом, словно водку… Да разве такой херес залпом пьют? Ведь этот херес дороже тебя самого. Его смаковать надо, пить понемножку. Вон англичане пьют даже через соломинку.
– Помилуйте-с… Если за здоровье такой дамы, то чего же жалеть!
– Скажите на милость! «За здоровье такой дамы»… Каков? Ах ты, ерошка! И наконец, как ты смеешь ее дамой называть, если она девица?
– Все равно, за здоровье такой прекрасной девицы дорогого хереса жалеть не следует.
– Да я не жалею, а я только указываю на твое невежество по отношению к тонкостям вкуса. Ведь уничтожил рюмку благородного вина, как свинья апельсин, даже не расчухавши.
– Лавр Петрович… Зачем так? – остановила Хрустальникова Матильда Николаевна.
– Что «Лавр Петрович»! Я дело говорю. Ну, пей еще рюмку, да пей с чувством, с толком, с расстановкой.
– Боюсь… Впрочем, ежели Матильда Николаевна прикажут?
– Пейте, пейте, Стукин, – сказала Матильда Николаевна.
– Тогда уж позвольте ручку в знак согласия.
Матильда Николаевна протянула руку.
– А поцеловать можно? – спросил Стукин и, получив утвердительный ответ, взасос поцеловал руку Матильды Николаевны.
