Зарина Карлович "Печальная история про Марфу и Марию"

Он уставился на голубое чудо с задумчивой девушкой и мужчиной с черной полоской вместо усов, потом поднял лицо на полыхающую алым Марфу.

– Это мне?

Она кивнула и искоса взглянула.

Больше Максим не приходил.

* * *

Она ни на что не надеялась. Её странная любовь росла внутри, подобно плоду в утробе.

Но чем глубже природа проваливалась в зиму, тем сильнее Марфа проваливалась в болезненную тоску.

«Я никого не люблю. Я ни в кого не влюблена. Я люблю только себя»

Она повторяла, как мантру, и уже начинала верить в это. Становилось легче, как вдруг ловила себя на том, что смотрит в одну точку и опять прокручивает в памяти, как он отводит глаза, поправляет челку и говорит: «Не торопись, Марфа, не торопись. Всё будет».

Потом включала диктофон, и тотчас, послушно её воле, тёплый голос пел невыносимо.

А то начинала копаться в себе:

– Ты же понимаешь, что нравишься ему. Почему же ты отказываешь ему в том, что он может любить тебя?

– Я отказываю не ему. Я отказываю себе.

Вспыхивало понимание: он не может любить меня, если я его так люблю. И с удивлением произносила это «люблю», «люблю». И не замечала, как при этом таращится Мария.

Иногда в полусне, перед тем, как ухнуть в высь непробуди, пронзало, и она вздрагивала: это всё лубочная картинка, вертеп, в котором все действия крутятся вокруг неё.

– Не может, что он любит кого-то, кроме меня. Он притворяется. Живёт из-за детей.

Днём на улице было так темно и сумеречно, что всё время горели уличные фонари, а людей не покидало ощущение нескончаемой ночи. Сказывалось напряжение, висевшее в воздухе. Даже уравновешенная Камилла испытывала тревогу. «Как перед месячными», – сказала она.

Все ждали снега, как ждут решения. Хотелось определенности.

И однажды утром жители города проснулись сразу днем: поседевшая за ночь от измучившей её приближающейся смерти, осень глядела в их окна и смеялась. Выпал снег.

Он похоронил под собой слякоть и заглушил многие звуки мягкой пеленой. Но если прислушаться, кое-какие всё же можно было услышать.

Сапоги жителей города захлебывались в белой рыхлой пучине, и каждый горожанин считал своим долгом удивиться, как такое возможно, что в ноябре столько снега.

Марфа начинала слышать только после пяти вечера. Звук его шагов стал грубее. Она подумала, что он тоскует по ней, и даже шаги его стали тяжелее от этой тоски и грусти. Мысль о том, что он сменил обувь на зимнюю, не приходила ей в голову.

В ожидании его шагов она написала стихотворение, зная, что только так, отдав от себя, привлечёт к себе решение.

Зима. А ты пустой и чистый,

Не думающий ни о ком.

Молниеносный и лучистый,

Закат лизнул лиловым холм.

Моей руки, твоей преграды,

Легка хула и похвала.

Побудь, зима, моей наградой

За чувства, помыслы, дела.

Прекрасных глаз ты не забудешь,

Их сладким светом станешь пьян.

Побудь, зима, моим приютом

И путь рассеется туман.

И решение пришло резко и обрисовалось ясно, когда снег забелил город.

Несколько дней посвятила она тому, что караулила, когда старая Аннина выглянет из дому. Раз в несколько дней лекарша выдвигалась к святому источнику – ополоснуть рану, что её убивала. Видя других насквозь, себе помочь она не могла.

Увидев Марфу, Аннина перепутала её с матерью, хотя никакого сходства между ними не было.

– Что с Марфой твоей? – закряхтела Аннина, согнувшись и еле дыша, – Ох и дура она у тебя. Любит того, кто её любить не может. Ну не дура? Нельзя любить того, кто тебя любить не может. Душа умрёт. Ох и тяжело. Чего тебе так-то?

– Волосы надо отрастить…

– Волосы…

Аннина глядела вдаль, потом как будто заплясала.

– Охохох, черный чертополох… Зайди ко мне в избёнку, крикни девчонку, накорми собачонку, протяни ручонку, смени одежонку, отойди в сторонку, не беги вдогонку, сшей юбчонку, полюби мальчонку…

Продолжая бредить, Анина удалялась, качая головой и плюя в воздух куда-то в сторону тихих тополей. Тянулся за ней шлейф запаха старости и скорой смерти, различить который может только такой же смертник.

К визиту в его кабинет готовилась. Ей удалось отрастить волосы благодаря снадобью лекарши. Ни у кого ещё за две недели не отрастали волосы на целых тридцать сантиметров. Она думала, как он посмотрит на неё, удивится и скажет:

– Марфушенька – душенька, у вас стали такие потрясающие волосы… Можно потрогать?

И она скажет: «Конечно», и он проведет медленно от гладкой макушки до кончиков… и будет смотреть на неё и улыбаться.

Она сделала всё, как сказала лекарша. И три дня упрашивала мать дать ей денег на новое пальто.

Через два дня Марфа в новом, ужасающе – красном стояла на пороге кабинета доктора с лицом под цвет обновки. Он пропел, не глядя на неё:

– Верхнюю одежду в гардеробе снимайте!

– Это я, Максим Евгеньевич, – прошептала Марфа.

– Вы меня не поняли что ли?

Максим взглянул на пациентку, приподняв очки.

– А, Марфушенька – душенька! Ты чего не разделась? Бахилы надевай…

Марфа подумала, что будет, если она прямо сейчас упадет на истоптанный пол.

– Я хочу устроиться к вам в больницу работать.

– Кем?

– Хоть кем…

– Подожди… ты же в этом, в агентстве… секретарём…

– Я уволилась. Ну то есть… санитаркой могу. Или уборщицей.

Он засмеялся и стал что-то записывать в её медицинскую карту.

Через полчаса они вышли на крыльцо больницы. На Максиме были зимние ботинки, вдавливающие стонущий снег в землю. Звук шагов его в незнакомых шнурованных ботинках стал чужим.

В роскошном красном пальто, купленным на последние материны деньги, Марфе было непривычно холодно.

– У вас сломалась зажигалка?

– Да, фельдшер наш попросил… а ты откуда знаешь?

– Вы по-другому теперь щёлкаете…

Он пожал плечами. Улыбка полосовала сердце, кривила рот. А он усмехался, щёлкал новой зажигалкой. Взметнулся огонь; он, щурясь, смотрел на неё сквозь дым.

– Иди домой.

Прикоснувшись рукой к её волосам, скрутил их, длинные, тяжелые, в жгут, заправил за ворот пальто.

– Больше не ходи без шапки.

Доктор пошёл по тропинке, расчищенной кем-то заботливым. Марфа сжала пальцы в кулак, и ногти впились в ладони. Чтобы унять болезненную гнусную дрожь, сжимала сильнее. В свете фонаря снег был синим, игрушечным, как бы кто-то сидел на фонарном столбе и сыпал стекло от битых ёлочных игрушек в мир.

Но если трогать в перчатках разноцветное стекло, то оно безопасно, хотя и блестящее на вид.

Тёмная фигура удалялась. В искаженном свете показалось, что он оглянулся. Она рванулась, в объятия ей бросились только иглы снега.

Руки ходили ходуном. Она стала натягивать перчатки и только сейчас увидела на ладонях темно-розовые дуги: следы от ногтей на пальцах, сжатых в кулаки.

* * *

Работа, которая должна спасать, валилась из рук. В который раз за эти дни почти сгорело мясо на плите, пока Марфа, сама не зная для чего, взялась перемывать посуду.

«Зачем он на меня смотрел? Наверное, он меня ненавидит, ведь ему приходилось целых четыре недели колоть мою толстую шею. Точно… он думает, что я корова, что я страшная корова…

Какая мне разница? Мне всё равно. Он не мой. Он просто врач, а я пациентка. Он старше меня почти вдвое. Он женат, и любит её. А я просто пациентка. А он просто врач. Пациентки не влюбляются в своих врачей, а врачи не влюбляются в пациенток…»

И так по кругу день деньской. И голос, его голос поверх всего этого, одни и те же слова, будто записанные на пленку. Отрезвлял лишь острый запах горелого мяса.

Боль душевная переходила в тело, сковывая мышцы. Марфа не узнавала себя: всегда в состоянии тихой благостности, помощница матери по хозяйству, теперь не знала, куда себя деть.

«Он чужой муж. Он чужой».

Как ей хотелось пальто. Какими мучениями оно добыто. А он не заметил ничего….

Но так же, как никогда не умела ограничить себя в поедании сладких булок, так не могла перестать любить чужого мужчину.

Тяжелая смена состояний сопровождалась приступами удушья. С наступлением вечера она

зашторивала окна и сворачивалась на кровати, мечтая однажды перестать дышать.

Потом стала спать весь день, просыпаясь урывками, чтобы понять, что день не закончился.

Утром и днём разные были сны. Утром сон держался лучше всего. Он был как ботинок, впечатанный в грязь: оглядывать его можно было смело, со всех сторон. В темени и глухоте вдруг вспыхивал ответ на вопрос, заданный когда-то давно, и вот, он был в руке, уже ненужный, бессмысленный.

Приснился ей и петух с всклокоченной коричневой шевелюрой. Был бодр петух и неуместно дерзок, взобрался на стол и стал клевать Марфины лекарства. Клюв у него был огромный костяной, а лапы были не петушиные – просто две палки торчали из тела. В два счета раскурочил костяшкой пластмассовые шприцы, палкой-лапой в это время распотрошив пакетики с порошком.

Сны дневные были гораздо более смелые и откровенные, чем утренние. И уж намного интереснее ночных.

Представьте, только что вы бодрствовали. Разинув пасти глазниц, пялились на желтую занавеску, развлекаясь звуками улицы. И тут входит Мария, садится и молвит:

– Я тебе не помешаю?

– Конечно, нет, сестрица, о чём речь?

– Как тебе Мирон? – смущаясь, молвит сестрица.

– Милый парень…

– Он мне кольцо подарил, вот.

Мария подносит костяшки пальцев к лицу Марфы, под одной из которых блестит ярко-красное кольцо.

– Красота. А почему оно красное?

– Какое ещё красное? Ты чего?

Лицо Марии темнеет. Она хмурится, её вид напоминает о ненастной погоде снаружи.