Пирстон слегка улыбнулся. Но Марсия была крайне серьезна, в чем он убедился за чаем, когда она сказала, что после его отказа просить у нее прощения она все обдумала и решила все-таки поехать к тете – во всяком случае, до тех пор, пока не удастся убедить ее отца согласиться на их союз. Пирстон был так же потрясен этой ее решимостью, как и удивлен ее независимостью в обстоятельствах, которые обычно заставляют женщин действовать с точностью до наоборот. Но он не стал чинить препятствий на ее пути, и с поцелуем, странно холодным после их недавней пылкости, Ромео Каменных-дел-Монтекки вышел из отеля, чтобы избежать даже видимости давления на свою Джульетту из враждующего дома. Когда он вернулся, ее уже не было.
* * *
Между этими слишком поспешно давшими друг другу обещание людьми завязалась переписка, которая велась в русле серьезных рассуждений об их затруднительном положении из-за семейной вражды. Они видели свою недавнюю любовь такой, какой она и была:
«Слишком опрометчивой, слишком необдуманной, слишком внезапной;
Похожей на вспышку молнии…»[31 - Строки из трагедии У. Шекспира «Ромео и Джульетта», действие второе, сцена вторая.]
Они смотрели на это тем взглядом, спокойствие, холодность и, к слову сказать, благоразумие которого не сулили ничего хорошего их воссоединению.
Их прения были завершены последним письмом от Марсии, отправленным не откуда-нибудь, а из ее недавно покинутого дома на острове. Она сообщала, что ее отец внезапно появился у ее тети и уговорил ее поехать с ним домой. Она рассказала отцу все обстоятельства их побега и то, какие случайности стали его причиной; он окончательно убедил ее в том, в чем она и так уже была почти убеждена из-за их разногласий, – что все мысли об их браке следует, по крайней мере, отложить на время; любая неловкость или даже скандал лучше, чем если бы они сразу соединились на всю жизнь на почве двух-трехдневной бесплодной страсти и стали бы несчастными жертвами положения, которое никогда не смогут изменить.
Пирстон достаточно ясно сознавал, что обязан ее отцу – урожденному островитянину со всеми старинными островными представлениями о браке, лежащими в основе его устоявшихся взглядов, – в том, что торговец камнем не стал сразу настаивать на обычном в таких случаях средстве от опрометчивости дочери, а предпочел подождать результатов.
Но молодой человек все еще думал, что сама Марсия, когда подостынет и лучше осознает свое истинное положение, вернется к нему, несмотря на враждебность семьи. Против такого шага никаких общественных предпосылок не было. По рождению они находились примерно на одном уровне; и хотя семья Марсии уже начала накапливать богатство и выделяться в обществе, что давало основания полагать, что преимущества в этом браке будут в основном на одной стороне, Пирстон был скульптором и мог в этом прославиться. Так что в перспективе их брак нельзя было считать неблагоприятным для женщины, которая, помимо того, что была вероятной наследницей значительного состояния, не имела никаких особенных возможностей.
Таким образом, несмотря на разочарование, он считал долгом чести оставаться на дежурстве по своему лондонскому адресу до тех пор, пока существовала хоть малейшая вероятность нового появления Марсии или, например, получения послания с просьбой воссоединиться с ней, чтобы они, в конце концов, могли вместе пойти к алтарю. И все же по ночам ему казалось, что он слышит язвительные голоса и смех на ветру по поводу такого развития его маленького романа, а в течение долгих и бесцветных дней ему приходилось сидеть и наблюдать печальный уход своей Возлюбленной из того обличья, который он еще недавно лелеял, пока она не исчезла вовсе. Точного момента ее полного исчезновения Пирстон не знал, но ни одна ее черта больше не была различима в очертаниях Марсии, ни один ее звук не звучал в воспоминании о тембре ее голоса. Их знакомство, хотя и было таким пылким, было слишком кратким, чтобы она могла задержаться надолго.
Настало время, когда он узнал из заслуживающего доверия источника две новости, касающиеся его самого. Одной из них был брак Эвис Каро с ее кузеном, другой – то, что Бенкомбы отправились в кругосветное путешествие, которое должно было включать посещение родственника мистера Бенкомба, банкира в Сан-Франциско. После ухода из прежнего крупного бизнеса торговец камнем не знал, чем занять свой досуг, и, обнаружив, что путешествия полезны для здоровья, решил таким образом себя побаловать. Хотя ему не сообщали об этом, Пирстон пришел к выводу, что Марсия, похоже, обнаружила, что в результате их побега ничего не произойдет, и что она сопровождает своих родителей. Он был больше, чем когда-либо, поражен тем, что это означало – упрямое неприятие ее отцом союза дочери с человеком его крови и фамилии.
IX. Знакомые явления на расстоянии
Мало-помалу Пирстон снова вошел в привычную колею своего существования, и его профессия стала занимать его, как и прежде. В следующие год или два он лишь однажды получил от кого-то из жильцов своего прежнего дома известие о передвижениях Бенкомбов. Длительное путешествие родителей Марсии пробудило в них интерес к другим местам и странам; и поговаривали, что ее отец, человек, обладавший все еще крепким здоровьем, за исключением редких периодов, использовал возможности, которые ему открывал его космополитизм, и вкладывал капитал в иностранные предприятия. То, что только предполагалось, оказалось правдой: Марсия была с ними; необходимости в воссоединении с Пирстоном не возникло; и, таким образом, его разлука с почти замужней женой по обоюдному согласию, вероятно, станет постоянной.
Казалось, что он вряд ли когда-нибудь снова откроет для себя плотскую обитель навязчивой любимицы его воображения. Подойдя к браку с Марсией настолько близко, что даже было подано заявление на получение разрешения, он долгое время чувствовал себя морально связанным с ней зарождающимся соглашением и намеренно не оглядывался по сторонам в поисках исчезнувшей Идеальности. Таким образом, в течение первого года отсутствия мисс Бенкомб, будучи абсолютно обязанным хранить верность последнему воплощению неуловимой, если она вернется с притязаниями на него, этот человек со странным воображением порой трепетал при мысли о том, что стало бы с его торжественным устремлением, если бы Призрак вдруг объявился в неожиданном месте и соблазнил его прежде, чем он успел бы опомниться. Раз или два ему мерещилось, что он видит ее вдалеке – в конце улицы, на далекой песчаной отмели, в окне, на лугу, на противоположной стороне железнодорожной станции; но он решительно поворачивался на каблуках и шел в другую сторону.
В течение многих небогатых событиями лет, последовавших за обретением Марсией независимости (которой он временами тайно восхищался), Джослин вкладывал в свои пластические творения тот вечно бурлящий источник чувств, который, не имея выхода в пространство, может вырваться наружу и всех погубить, кроме самых великих людей. Вероятно, именно благодаря этому, а вовсе не из-за заботы или беспокойства о таком результате, он добился успеха в своем искусстве, успеха, который, казалось бы, благодаря внезапному рывку одним махом перенес его через преграды многих лет.
Он преуспевал без усилий. Он уже был А. К. А.[32 - А. К. А. (англ. A. R. A.) – Академик Королевской Академии (англ. Academician Royal Academy of Arts in London).]
Но признание такого рода, общественные награды, которых он когда-то так страстно желал, теперь, казалось, не имели для него никакого значения. По случайности оставшись холостяком, он вращался в обществе, не имея ни душевного приюта, ни святыни, которую мог бы назвать своей; и, за неимением домашнего очага, вокруг которого могли бы группироваться почести, они беспрепятственно рассеивались, не накапливаясь и не прибавляя веса к его материальному благополучию.
Он продолжал бы работать резцом с тем же жаром, даже если бы его творения были обречены на то, чтобы их не видел никто из смертных, кроме него самого. Это безразличие к тому, как публика воспримет персонажи его грез, придавало ему любопытный артистический апломб, который позволял ему преодолевать колебания общественного мнения, не позволяя нарушаться присущему только ему уклону.
Изучение красоты было его единственной радостью на протяжении многих лет. На улицах он замечал лицо или часть лица, которое, казалось, с точностью до волоска выражало в изменчивой плоти то, что он в данный момент желал выразить в долговечной форме. Он изворачивался и следовал за владельцем, как сыщик: в омнибусе, в кэбе, на пароходе, сквозь толпу, в магазины, церкви, театры, пабы и трущобы – главным образом, чтобы, оказавшись вблизи, разочароваться в своих стараниях.
В этих профессиональных погонях за красотой он иногда бросал взгляд через Темзу на причалы на южной стороне, а именно на тот, где ежедневно выгружались тонны отцовского камня из кечей[33 - Кеч, кэч (англ. ketch) – тип двухмачтового парусного судна с косыми парусами. Появились в середине XVII века в Англии и Северной Америке как рыболовные и торговые суда.] южного побережья. Время от времени он мог различить лежащие там белые блоки, огромные кубы, которые его родитель так настойчиво откалывал от скалы на острове в Английском канале, что казалось, со временем они будут отколоты полностью.
Он не мог понять одного: из какой области наблюдений поэты и философы вынесли свое предположение о том, что любовная страсть наиболее сильна в юности и угасает по мере наступления зрелости. Возможно, именно из-за своего полного домашнего одиночества в течение продуктивного периода, последовавшего за первыми годами после отъезда Марсии, когда он дрейфовал от двадцати пяти к тридцати восьми годам, Пирстон иногда страстно любил – хотя, правда, и с полным самообладанием – неизвестном ему, когда он был зелен в своих суждениях.
* * *
Его эксцентричное островное воображение развилось до такой степени, что Возлюбленная – теперь снова видимая – всегда существовала где-то рядом с ним. В течение нескольких месяцев он находил ее на сцене театра: затем она улетала, оставляя приютившую ее бедную, пустую оболочку самостоятельно мумифицироваться – в его глазах это была жалкая брошенная фигурка, обремененная несовершенствами и запятнанная банальностью. Возможно, она снова появится в образе поначалу незамеченной леди, встреченной на каком-нибудь модном вечере, выставке, благотворительном балу или ужине; чтобы, в свою очередь, перепорхнуть от нее через несколько месяцев и стать изящной лавочницей на каком-нибудь большом складе тканей, куда он забредет по необычному делу. Затем она оставит и этот образ и вновь откроет себя в облике какой-нибудь известной писательницы, пианистки или скрипачки, перед святыней которой он будет поклоняться, возможно, в течение года. Однажды она была танцовщицей в Королевском мавританском театре-варьете[34 - Видимо, имеется в виду театр Альгамбра – лондонский театр, пользовавшийся популярностью в конце XIX – начале XX века. Построен в стиле мавританского дворца Альгамбра в Гранаде.], хотя за все время ее пребывания в этом заведении он ни разу не обмолвился с ней ни словом, и она ни в первый, ни в последний раз не подозревала о его существовании. Он знал, что десятиминутный разговор за кулисами с этой реальной субстанцией заставит неуловимого Призрака испуганно скрыться в какой-нибудь другой, еще менее доступной фигуре-маске.
Она была блондинкой, брюнеткой, высокой, миниатюрной, стройной, с правильными чертами лица, полной, с округлыми формами. Только одно качество оставалось неизменным: ее непостоянство в отношении места пребывания. Говоря словами Бёрне[35 - Карл Людвиг Бёрне (наст. имя Иуда Лейб Барух, 1786 – 1837) – немецкий публицист и писатель. разумеется, Гарди не мог не вспомнить при этом строку из стихотворения П. Б. Шелли «Изменчивость»: «Лишь неизменна здесь Изменчивость одна» (1816, пер. К. Д. Бальмонта)], в ней не было ничего постоянного, кроме перемен.
«Странно, – говорил он себе, – что этот мой опыт, или идиосинкразия[36 - Идиосинкрази?я (от греч. ?dios – своеобразный, особый, необычный и s?nkrasis – смешение) – болезненная реакция, возникающая у отдельных людей на раздражители, которые у большинства других не вызывают подобных явлений.], или что бы это ни было, который для других людей был бы пустой тратой времени, для меня превращается в серьезное дело». Ибо все эти мечтания он воплощал в гипсе и обнаруживал, что они поражают вкус публики, на который он никогда намеренно не ориентировался и который по большей части презирал. Короче говоря, ему грозила опасность скатиться от солидной артистической репутации к дешевой популярности, которая, возможно, будет столь же кратковременной, сколь блестящей и захватывающей.
– Когда-нибудь ты попадешься, мой друг, – иногда замечал ему Сомерс. – Я не хочу сказать, что ты замешан в чем-то предосудительном, поскольку признаю, что на практике ты столь же идеалистичен, как и в теории. Я имею в виду, что процесс может пойти вспять. Какая-нибудь женщина, чей Возлюбленный порхает вокруг нее точно так же, как твоя, привлечет твое внимание, и ты присосешься к ней, словно пиявка, в то время как она последует за своим Призраком и оставит тебя страдать, как тебе заблагорассудится.
– Может быть, ты и прав, но я думаю, что ты ошибаешься, – возразил Пирстон. – Как плоть, она умирает ежедневно, подобно апостольскому материальному «я»; потому что, когда я сталкиваюсь с реальностью, ее в ней больше нет, так что я не могу придерживаться одного воплощения, даже если бы захотел.
– Подожди, пока не станешь старше, – сказал Сомерс.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ – МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК СОРОКА ЛЕТ
Поскольку Купидон потребует, чтоб я любил,
Под натиском я должен согласиться:
И так как ни одна случайность не отнимет
Любовь в богатстве и невзгодах,
Я сам всегда служить ей буду
И терпеливо от нее страданья принимать.
Сэр Т. Уайет[37 - Сэр Томас Уайет (англ. Thomas Wyatt; 1503 – 1542) – английский государственный деятель, дипломат и поэт. Посвятил ряд стихотворений своей предполагаемой возлюбленной Анне Болейн.]
I. Давний призрак становится явственным
Многолетняя творческая активность Пирстона была внезапно прервана известием о скоропостижной смерти отца в Сэндборне, куда торговец камнем отправился сменить обстановку по совету своего врача.
Следует признать, что мистер Пирстон-старший был несколько скуп в семейной жизни, о чем Марсия так опрометчиво напомнила его сыну. Но он никогда не скупился на Джослина. Он был довольно жестким руководителем, хотя как казначей заслуживал доверия; человек с деньгами, справедливый и невеликодушный. К всеобщему удивлению, капитал, сколоченный им на торговле камнем, был довольно велик для бизнеса, который велся столь ненавязчиво, – гораздо большим, чем Джослин когда-либо считал возможным. В то время как сын лепил и обтесывал свои эфемерные фантазии, превращая их в вечные формы, отец в течение полувека упорно долбил грубую первооснову этих форм – суровую, изолированную скалу в Канале; и с помощью своих кранов и шкивов, своих тележек и лодок отправлял добычу во все уголки Великобритании. Когда Джослин завершил все дела и распорядился бизнесом в соответствии с завещанием отца, оказалось, что он смог добавить около восьмидесяти тысяч фунтов к тем двенадцати тысячам, которыми он уже располагал от профессиональной деятельности и других источников.
После продажи нескольких объектов недвижимости, кроме каменоломен, поскольку он не собирался жить на острове, Пирстон вернулся в город. Он часто задавался вопросом, что стало с Марсией. Он обещал ее больше не беспокоить, и вот уже двадцать лет этого не делал, хотя часто вздыхал о ней как о подруге, обладающей безупречным здравым смыслом в житейских трудностях.
Ее родители, по его мнению, умерли, и она, как он был уверен, никогда не возвращалась на остров. Возможно, у нее завязались какие-то новые связи за границей, и найти ее под старым именем было почти невозможно.
Наступила спокойная пора. Едва ли не первое его появление в обществе после смерти отца случилось, когда он однажды вечером, не зная, чем заняться, откликнулся на приглашение одной из немногих знатных дам, которых он причислял к своим друзьям, и отправился в кэбе на ту площадь, где она жила в течение трех или четырех месяцев в году.
Экипаж повернул за угол, и открылся вид на дома северной стороны, одним из которых был ее дом, со знакомым факельщиком у дверей. На балконе также был свет: горели китайские фонари. Он вмиг понял, что обычный «маленький и ранний» прием в этот раз превратится в нечто очень похожее на «большой и поздний». Он припомнил, что недавно разразился политический кризис, из-за которого собрание графини Ченнелклифф весьма расширилось; ибо ее дом был одним из тех нейтральных, или аполитичных, где вопросы политики обсуждались более свободно, чем на официальных партийных собраниях.
Вереница экипажей была так велика, что Пирстон не стал дожидаться своей очереди у дверей, а незаметно вышел в нескольких ярдах от них и пошел дальше пешком. Ему пришлось несколько задержаться из-за толпы зевак, преградившей ему путь, и в это время несколько дам в белых накидках вышли из своих экипажей и направились к входу по расстеленной для этой цели ковровой дорожке. Он не видел их лиц, ничего, кроме смутных очертаний, и все же его внезапно охватило предчувствие. Суть его заключалась в том, что в этот вечер он, возможно, вновь встретится с Возлюбленной: после своего долгого отсутствия она явно намеревалась вновь появиться и опьянить его. Этот влажный блеск ее глаз, эта музыка ее речи, этот поворот головы – как хорошо он знал все это, несмотря на обилие незначительных внешних перемен, и как мгновенно узнал бы ее, скрывающуюся за любым лицом, очертаниями, произношением, ростом или осанкой, которые она могла выбрать для своей маски!
Другая догадка Пирстона о том, что вечер должен стать оживленным политическим мероприятием, получила подтверждение, как только он добрался до зала, где кипящее возбуждение ощущалось переливающимся через край сверху вниз по лестнице – характерная черта, которую он всегда замечал, когда в мире партий и фракций случались какие-либо кульминационные моменты или сенсации.
– И где же вы так долго пропадали, молодой человек? – лукаво спросила его хозяйка, когда он пожал ей руку (Пирстона неизменно считали молодым человеком, хотя ему было уже около сорока). – Ах да, конечно, я помню, – добавила она, на мгновение став серьезной при мысли о его потере. Графиня была добродушной женщиной с манерами, граничащими с таким часто встречающимся женским качеством как чувство юмора, и быстро проникалась сочувствием.
Затем она принялась рассказывать ему о скандале в политической партии, к которой она формально принадлежала, разразившемся в результате нынешнего кризиса, и что она поклялась из-за этого навсегда отказаться от политики, так что он должен был с этого момента считать ее более нейтральной хозяйкой, чем когда-либо. К этому времени наверх поднялось еще несколько человек, и Пирстон собрался двинуться дальше.
– Вы кого-то ищете – я это вижу, – сказала она.
– Да, одну леди, – проговорил Пирстон.
– Скажите мне ее имя, и я попытаюсь вспомнить, здесь ли она.
– Я не могу; я этого не знаю, – ответил он.
– В самом деле? Какая она из себя?
– Я не могу описать ее, даже ее комплекцию или наряд.
Леди Ченнелклифф состроила недовольную гримаску, словно подумала, что он дразнит ее, и он двинулся дальше по течению. Дело в том, что на мгновение Пирстону показалось, что он сделал захватывающее дух открытие: та, кого он искал, скрывалась в лице той самой хозяйки, с которой он беседовал, которая всегда была очаровательна, а в этот вечер – особенно; он просто почувствовал зарождающийся ужас перед возможностью такой проделки его Возлюбленной, которая однажды уже решила воплотиться в образе замужней женщины, хотя, к счастью, в тот раз обошлось без серьезных последствий. Однако он чувствовал, что ошибся, и что это наваждение было вызвано исключительно сильно наэлектризованным состоянием, в котором он оказался из-за своей недавней изоляции.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70261252&lfrom=174836202) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Английский канал (англ. the English Channel) – английское название пролива Ла-Манш между побережьем Франции и островом Великобритания.
2
Средник – средний поперечный брусок в оконных рамах или дверях.
3
Строки из поэмы Ричарда Крэшо (1613 – 1649) «Посвящение воображаемой возлюбленной» (1633).
4
Цитата из сочинения Джона Лиланда (англ. John Leland or Leyland (1503 – 1552)), английского поэта и антиквария, – «Путеводитель Лиланда по Англии и Уэльсу»: Часть III, где о месте действия настоящего романа, в частности, сказано: «На дальней точке маршрута в Портленд, начинающегося от Уэймута, есть точка суши, похожая на насыпь из камней и песка, выброшенных бушующим морем, по которой я прошел всего милю до самой нижней части гребней возвышенности Портленда, где с правой стороны давно построен мощный и великолепный замок».
5
Имеется в виду остров Портленд – известняковый остров в 6 км (4 мили) в длину и 2,4 км (1,5 миль) в ширину, расположенный в проливе Ла-Манш.
6
Оолит – осадочная порода, образованная из ооидов, сферических зерен, состоящих из концентрических слоев. Название происходит от древнегреческого слова ???, означающего яйцо.
7
