Роман Ра "Так пахнет аммиак"

– Послушай…

– Послушал уже. У самого по карманам ветер гуляет, а тут ещё твоё пьянство спонсировать.

– Да я подыхаю от похмелья!

– О, вот и голос прорезался, теперь и я слышу раздражение, – Безликий усмехнулся. – Ты уже сколько подыхаешь, лет десять?

– Не издевайся, я всё ещё твой отец.

– Который еженедельно лезет ко мне в карман. Сегодня там пусто, ничем помочь не могу.

– Прошу тебя, сын.

В дверь вдруг постучали. Она? Быстро же пришла. Безликий скинул звонок, не прощаясь, перевёл телефон на беззвучный – ясно же: ещё не раз позвонит. Ничего, за десять лет не помер и сегодня не помрёт. Поживёт ещё, поволочится. Дряхлый человек, дряхлый город – одна суть. Оба разлагаются на ходу, а как-то ещё держатся, засасывая в своё гниющее нутро всех окружающих.

Неспешным шагом до коридора, поворот ключа в замке, потянуть на себя и вот она – невысокая, серолицая, с застенчивой невесомой улыбкой. Говорят, мирская боль слишком глубока, чтобы человек переживал её в одиночку – он на всякий случай перестраховался.

– Проходи, – сказал Безликий вместо приветствия. Она повиновалась.

III

С крыши открывался прекрасный вид на непостижимо бледную, вздувшуюся трескающимися многоэтажками долину мёртвых. Там внизу, где пахло серой и кислотой, среди замызганных витрин и корявых бордюров, простиралось населённое живыми мертвецами поле. На ночь многие запирались в своих гробах, чтобы вновь продолжить скитание по одним им ведомым делам на рассвете. Другие же предпочитали душным застенкам не менее душные заведения на известной Барной улице, где окропляли тлеющие кости огненной водой, жаждая вновь почувствовать тепло. Изгой не относился ни к тем, ни к другим. Очертив по венам путь к собственной свободе, он ясным взором смотрел на всё это безобразие свыше. А ещё выше светили звёзды – с земли их не увидать из-за фабричного смога и чернейших туч, но сюда, на крышу, свет иногда проливался. Девочка сидела под навесом в своём лёгком платьице, защищая трепетное сердце от колючих порывов ветра прижатыми к груди коленями. Опять пришла. Никто никогда не возражал.

И всё же как-то раз Изгой решился спросить:

– А родители разрешают тебе сюда ходить?

Девочка в ответ помотала головой, а затем дополнила словами:

– Они не знают. Папы нет, а мама не дома.

– В такое-то время?

– Она часто пропадает на работе.

– Наверное, днём она дома?

– Нет, она и днём тоже на работе.

– Работает и днём, и ночью. Как же так?

– Не знаю, я ведь не работаю.

– И то верно.

Чувствуя вполне осязаемую грусть девочки, Изгой не нашёл в себе слов утешения и вместо них зачитал вслух очередные строчки хорошо знакомого стихотворения:

И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединённым приняла.

– Снова гниль? – спросила Девочка.

– Это то, чем все мы станем.

– Даже я?

– И ты тоже. Однажды.

– Сегодня с этой крыши снова упал человек.

– Так мы уходим, – сказал Изгой. – Просто пришло его время.

Холодный ветер налетел вихрем, смёл сигаретные окурки, Девочка сжалась в попытках сохранить тепло.

– Кем он был? – спросила она.

– Судьёй… – хриплый голос слегка дрогнул. – Судил и каялся.

– Он плохо справлялся со своей работой?

– Слишком хорошо. Исключительно результативно. Некогда очень известный в нашем городе человек, но позже забытый.

– А как он оказался здесь?

– Узрел истину в вине, – Изгой чуть улыбнулся. – Человек не может судить человека, это ему открылось. Вся жизнь в неправде – понимаешь?

Девочка кивнула.

– Он отказался от денег, от семьи, от славы, чтобы покаяться, провёл здесь без малого десять лет и…

– Наконец, пришло его время уйти?

Несколько хлёстких ударов стихии пробили тело Девочки до дрожи. Изгой хотел её согреть, но не смел прикоснуться.

– И куда вы уходите? – спросила она, когда ветер немного стих.

– Из этого места в другое, в лучшее место.

– А я попаду в лучшее место? А мама?

– И ты, и мама, и папа.

– Наверное, папа уже там, – безрадостно обронила Девочка.

– Ты не знаешь?

– Не-а. Мама не говорит.

– Тогда и мы не узнаем…

– А зачем вы уходите туда с крыши? Всё равно же всё одно…

– Это пункт назначения один, а вот пути к нему разные, – вздохнул Изгой и чиркнул зажигалкой.

В их маленьком мирке, лишённом мирской суеты, раскинувшемся последним оазисом на пути к вечности, подобные вопросы не приветствовались. Порождали они своего рода смуту, сеяли какие-никакие сомнения, побуждали о чём-то сожалеть тех, кто пришёл сюда от сожалений освободиться. Маленькая Девочка, по незнанию, несла в себе первородный яд и могла отравить всех вокруг. Но Изгой не стремился гнать её, не стремился и исцелять. Нет, не так у них, потерянных и отвергнутых, потерявших и отвергнувших, было принято. Люди приходили сами, не объясняя причин, принимали иглу, как другие просвиру, и преисполнялись в губительном созерцании звёзд.

– Почему вы здесь? – спросила преисполненная, как каждое дитя, любознательностью Девочка.

– Каждый по своим причинам.

– А лично вы? Почему крыша, почему ночью? Я поняла, что вам нравятся звёзды, но…

– Но как я оказался здесь впервые?

– Да!

– Что-то привело меня, – сказал Изгой задумчиво. – Кто-то называет это видением, а я же, скорее, видел уже столько иныхвидений, что практически ослеп, впал в беспамятство и, в конце концов, продрался через темноту сюда – к свету.

В глазах девочки отражалось слабо колыхающееся пламя зажигалки: пока это был единственный свет, какой она могла заметить.

– Но ведь свет внизу! – вскричала она, указывая коротким пальчиком сквозь смог на желтизну в окнах домов-муравейников.

– То свет искусственный, фальшивый. Не скрою: когда-то и мне его хватало, но то время прошло. Помимо него есть иной свет – свет солнца, например. Свет созидающий и умерщвляющий, символ непрерывности перерождения жизни, в котором мы существуем и медленно тлеем, каждый день обжигаясь. И есть свет успокаивающий – холодный и ненавязчивый, – дрожащая рука снова указала на звёзды. – Я устал тлеть, устал просыпаться и изводить себя гонками за тем, что всё равно потеряю, устал засыпать, чтобы вновь проснуться за тем же самым – жить по воле солнца больше не для меня. И не для них, – Изгой кивнул в сторону многочисленных болезненно подёргивающихся фигур. – Хватило мне того света, теперь я хочу другого и, когда сочту себя достойным, отправлюсь в его объятия.

– Вы упадёте с крыши?

– Возможно, моё измождённое жизнью тело упадёт… или его подхватят и приберут. Как бы оно ни сталось, дух вознесётся в вечность. Туда, где каждый из нас всего лишь пыль, не пытающаяся явить собой что-то новое, исключительное, извечно обременённое.

– Я не хочу прощаться, – Девочка нахмурилась и чуть было не плакала.

– И не нужно, – улыбнулся Изгой. – В вечности не бывает ни встреч, ни прощаний.

И он вздохнул:

– Но на какое-то время нам всё же придётся расстаться, – его безобразное лицо съёжилось от жгучего света.

Чёрный саван города плавился в первых лучах утреннего солнца.

Маньяк проснулся, когда свет уже вовсю лился по комнате.

Во сне ему привиделись пустые глазницы мёртвой девушки. Бездыханное обмякшее тело, вздувшееся тут и там, выделяло нескончаемый смрад.

– Ты должна быть прекрасна, – хотелось прокричать вслух, но в трупе не осталось и толики великолепия человека.

Маньяк вскочил с ужасом, свойственным тревожным людям. Оглядел комнату, одёрнул штору, заглянул под кровать – трупа нигде не было.

В голове засел образ девушки: скромница в старомодном платье, невинна и непогрешима, перед публикой, жадно раздевающей её взглядами. Она пела, привычно подражая Эдит Пиаф – неумело и неказисто. Но они не слушали, а только смотрели, снимая с девочки слой за слоем до костей. Маньяк давно знал эту девушку: даже не с юности, а с раннего детства – как будто всю жизнь. Сколь бы она ни старалась, ей никак не давался чужой язык, а голос не ставился и пение резало слух, но Маньяк так и не рискнул об этом сказать, лишь осыпал лживыми комплиментами. Ох, сколько же дней они провели вместе – и ни одной ночи. Занозой в плоти засело разочарование, воспоминания отравил яд злых языков, постоянно шепчущих про них двоих, настолько близких и повсюду бывших вместе, разные непотребства. Тем порочнее была эта связь, что сам он тайно желал того же, будоражил воображение пикантными фантазиями, а она, стремясь хранить честь и невинность, предложила назваться братом и сестрой. И тогда Маньяк, такой наивный в свои юные годы, принял новые правила за игру, где они обманывали весь мир, и, в конце концов, обманулся сам. В час откровений, стоило ему открыться в своих чувствах, она отшутилась:

– О чём ты таком говоришь, братик?

Говорила она беззлобно, но больше никто и никогда не отвергал его столь же решительно и цинично. Закрылась, едва прознала о преступном намерении, выстроила вокруг себя непроницаемые стены, за которые пропустила всех людей мира, кроме него одного. И тихой поступью ушла к другому – всё равно что в небытие. И осталась на месте прежнего прекрасного храма, куда он так и не возымел возможности зайти, чёрная дыра, затягивающая всё вокруг, словно никак не может найти то единственное, что ей нужно. А он при каждом случае, как только представлялась возможность, загадывал желание и взывал к высшим силам о ниспослании её расположения. И тушил сигареты о язык, потеряв всякую надежду почувствовать вкус её губ. Теперь, когда она, небыль, явилась к нему в забытьё, воскресив в памяти прежнюю быль в образе гостя небытия, он вновь ощутил вкус пепла. Разгорячённое тело окропила холодная вода, и Маньяк привычно усладил свою плоть, в тысячный раз опорочив самую светлую память.

С улыбкой безумца Маньяк смотрел на искажённое отражение в зеркале, прогоняя в мыслях абсурдный сценарий, в кой верил, как в явь, где она, простодушная и прекрасная, не по своей воле оказалась в цепких лапах властного и недостойного мужчины, но больше не нуждалась в спасении, поскольку честь и невинность её были посрамлены, чресла разорваны, а грудь растоптана, милое личико потонуло в скорбных морщинах… Она не в небытии, где-то живёт, чему-то радуется, не осознавая искалеченным умом своего несчастья, и, с самоотдачей безумца, тонет в нечистотах. Величайшей милостью стало бы её скорейшее утопление – и кто, как не он, должен оказать эту честь?

Маньяк накинул на плечи плащ и вышел в сырую осень.

Влажные от дождя билборды на улицах улыбались ряжеными в белые халаты рожами, щеголяли тезисами, хвастали цифрами. Он как раз направлялся на приём к одному из героев этой рекламы – к психологу, что ещё недавно грозился разобраться с его тревожными мыслями, но сразу после внесения предоплаты свой пыл как-то сбавил.

Спустился в царство Аида, заботливо отмеченное мигающими указателями, подал вместо монетки пару мятых купюр и застыл в ожидании лодки Харона. Не лодка, а целый корабль мчался по протяжённым артериям подземки. Маньяк сидел в мягком кресле, нагретом кем-то до него. Монитор под потолком крутил ролики наперебой с правилами поведения.

– Если ты молодой, если ты здоровый, если ты мужчина – уступи место тем, кому нужнее! – декларировала она. – Или жди позора и других последствий. – Ролик заканчивался изображением зрачка, глядящего из глубин камеры видеонаблюдения.

Никаких «других последствий», что бы это ни значило, Маньяку не хотелось, но, к счастью, свободных мест хватало для всех.

Напротив сидело всего три человека: все девушки, в одинаковом положении и с торчащими из ушей проводами. Походило на коллективную процедуру на мозг. Первая девушка сидела в блузке с глубоким вырезом, верх её грудей так и напрашивался на взгляды окружающих. Но грудь у неё была бледная, а вот ключицы слегка загоревшие – ей несвойственна такая одежда. Потёртые джинсы и яркие кеды, светлые волосы завязаны в два хвостика и подколоты полумесяцами – прямо как у маленькой девочки. Но она не девочка, даже не студентка. В лице хорошо сформировались женские черты, проявилась печать усталости: ещё пытается как-то цепляться за детство, принимая эти нелепые образы, но уже поздно. По прикидкам Маньяк дал бы ей что-то около двадцати пяти.

Он как раз принялся рассматривать вторую, но продвинулся не дальше изучения шеи, когда бойкий динамик возвестил о нужной остановке. Маньяк вытек на пахнущую распылёнными, точно из баллончика, духами платформу и в цветастом потоке мельтешивших одеяний поспешил на улицу. Бесшумной тенью он проскользнул в старенькое малоприметное здание – все вывески давно выцвели, а дороги заросли. Если бы не тот звонок с явным указанием, Маньяк и сам бы понятия не имел, что здесь находится…

В коридорах стоял такой душок, будто здешние сотрудницы, и в самом деле откровенно немолодые, пытались скрыть парфюмом запах разложения. Серолицая уборщица бубнила что-то себе под нос, в двадцатый раз проходя тряпкой по одному и тому же месту, а роба висела на ней как на вешалке.

– К Доку сюда? – спросил он аккуратно, показывая на дверь.

Но женщина не только не услышала вопроса, но и вовсе не заметила посетителя – и его это устраивало.

Это был выходной день. Суббота, если блюсти точность. Безликий встретил свою пятничным вечером, в этот раз прямо у подъезда, а дальше был секс. И ужин, наспех приготовленный из яиц и мясных консервов – того, что не пришлось долго искать. Снова секс, затем сон. И утро началось с секса, продолжилось завтраком из яиц с сыром и овощами, а после превратилось в лишённый секса и смысла день.

– Так и будем лежать и ничего не делать? – спросила Девушка вдруг, в клочья разорвав застывшую в пространстве тишину.

– Хочешь повторить?

– Нет, заняться чем-то ещё.

– Последние два часа тебя устраивало просто лежать.

– Знаешь, – она картинно поджала губы, как делала всегда, когда пыталась изобразить возмущение, – я считаю себя терпеливой, но даже мне уже надоело. Может, хоть кино посмотрим?

– Я не против.

– Да вот только у тебя даже телека нет! Как ты вообще живёшь?!