Марианна Яцышина "Сон-трава. Рассказы"

– Откуда? – женщина на переднем сидении делает глубокий вздох, потом отворачивается и устало, на выдохе, глядя в окно: «Изжоги какие-то».

До меня не сразу доходит – изжоги… она хочет сказать изгои. Сижу притихшая, ну че, в точку.

– За братом я приехала, он… да блин, каким братом, у меня вообще братьев нет. Но в такую даль нельзя просто так, надо с какой-то целью. Всегда хотела, чтобы у меня был брат. Помню, как моя грузинская бабушка гладит меня по голове и говорит что-то моему отцу с нежностью и тревогой, я не понимаю грузинский. «Она внука очень хотела».

Каждое утро вглядываюсь в усыпанное морозными перьями окно. Хожу полоскать белье. Все веселее закручивает река спирали своих водоворотов. Все холоднее делаются дни и прозрачнее ночи. Сиреневая ледяная вода в полынье, лед вокруг нее ломкий, будто проверяет, крепка ли жизни нить, силен ли смерти просвет.

Стою у самой двери в жаркой молельной избе. Свечи шириной с ладонь, самодельные, в ряд на полу. Иконы, все без окладов, темные, как египетская ночь, и каждой будто сияние. Книги древние, смотреть в их сторону боязно.

Накануне дед Кирьян, кержацкий наставник, глядит на меня с заметенного крыльца внимательно: «Ты чья будешь, доча?».

Женщины строго шикают, охают, повязывают мне платок до самых бровей. Ладно, заходи. Рождество у кержаков Уймонских встречаю.

Мне потом долго будет мерещиться, как обдает в лицо свечным жаром от земных поклонов. И будто кто-то невидимый перебирает намоленной лестовкой чьи-то древние имена.

Длинная ночь растворяется в робком утреннем свете. Слышу:

– Вот и Христос народился, доча, с праздником, – женщина в сером теплом платке протягивает в подарок банку домашней сметаны. Сокровище.

– Спаси Бог.

Прижимаю подарок, реветь как-то неловко. Когда пойду по безлюдной дороге, вот там и наревусь.

Как после той лютой ночи, когда в ледяных сенях слушала чей-то нечленораздельный хрип.

– Спирту дай. Урою тут вас всех. Хозяина, сука, позови.

Дверь между нами тонкая, тесовая. Он шарахает по ней кулаками, ногами. Сыплются опилки с потолка, трещит старый тес. От страха скулит собака в будке. Я с колуном в руках, как припадочная ору ему через дверь.

– Вали отсюда, вали откуда пришел! Нет у меня ничего. Если дверь сломаешь, зарублю тебя на хрен, прямо здесь зарублю.

Стихло все внезапно, как и началось. По снегу заскрипели удаляющиеся тяжелые шаги. Больше не приходил. То ли замерз в ту ночь, то ли убили – не знаю.

– Ты откуда приехала? – ласково спросит меня Лукерья Ефимовна, когда я в скорости загляну к ней по приглашению и застыну на пороге. Внутри натоплено, начисто выбелено, стулья бирюзовой краской покрашены, коврики пестрые, половицы широченные, по узким окошкам герань и фиалки.

Иконы в дальней комнате за вышитой занавеской мелькнули темными огромными краями. По старой вере иконы должны быть без окладов, грех святые образы под мирскими украшениями прятать, да еще и гвозди в них вколачивать. Так и темнеют нетронутые с семнадцатого века, прадедами принесенные, словно вкопанные навечно столбы, держащие небеса с золотыми звездами.

Светло от них в этом мире, чисто, правильно.

– Чья ты, доча? Ты чья?

Три М

Нити вечные судьбы

Тянут Парки из кудели,

Без начала и без цели.

Д. Мережковский

Вначале был пустая квадратная рама, устойчивая и необъятная, как старый широкий кедр. Рама появилась между мирами, залитыми светом. Потом возникли руки, держащие клубок прочных нитей молочного цвета. Началось творение. Руки превращали нити в тугие струны основы. Основа натянута, пришло время делать заработку, перебирать и соединять нити в пары. Одни попадают в ближние, другие в дальние, снова в ближние и опять в дальние.

В роддоме безлюдно, вечер, суббота, июльское марево смешано с дымом горящих вокруг торфяников. Девочка родилась помятая, лиловая, зато быстро. Духота, открытые окна затянуты марлей, у мамы нет молока, ни одной капли нет.

Папа хотел назвать девочку Мая, но маме это не нравится, нет такого имени.

Таких девочек миллион, тьмущая тьма, у которых папа и мама пытались друг друга любить или хотя бы договориться, потом отчаялись и очень устали. Не счесть таких девочек. Они как весенний снег, питают землю, растворяясь в буднях школ, институтов, профессий, выходов замуж, разводов, повзрослевших детей, постаревших родителей.

Детство проскальзывает дымчатым облаком. Юность врезается в мягкую ткань кривым ножом. Дальше стоп, а то швы разойдутся, вернется мрак.

Ряд, заработка, стук колотушки, крючком подтягивается за узлом узел, я хочу научиться ткать ковры, настоящие ворсовые на вертикальной раме. На гранатовом фоне я сотку цветок, который держит в руках Богиня Мать, вокруг нее будут звери, цветы и птицы. Мягким ворсом создам орнаменты, плотным переплетением их закреплю, острыми ножницами перережу все узелки.

Белю, штукатурю печку, вот здесь у печной стены недавно стояла моя кровать. Я не могу видеть сейчас эту кровать, вынесла, спрятала ее. На печке царапины глубокие, до кирпичной кладки. Я тогда в печку вцепилась, кричала, звала на помощь. Да какая помощь? Заняты люди своими делами, с хозяйством управляются, еду готовят, дрова рубят, не слыхал никто ничего.

Сосед мой – Игореша – раньше частенько заглядывал поболтать, чаю попить. Стучался робко, сразу с порога начинал застенчиво улыбаться. «Марья, варенье вот принес тебе, мать передала, клубничное. Ты не смотри, что клубника такая мелкая, это дикая, а в огороде, это не клубника, виктория. Вот лето наступит, я тебе покажу, где горную клубнику надо собирать, сходим с тобой». Беру прямо из банки полную ложку крошечных зернистых ягод, они пахнут медом, июнем, грозой.

Мне нравится быть Марьей, ничего не надо объяснить. Игореша оглядывается по сторонам, вздыхает: «Дом шибко холодный, из окон дует, с пола тянет, печка вся потрескалась, все через одно место». Я уплетаю клубнику, пожимаю плечами: «Как-нибудь перезимую, хорошо, что хоть такой есть». Он уходит и уже на пороге без улыбки: «А я говорил супругу твоему, чтобы тебя одну не оставлял, он же не слушает никого». Больше сосед меня проведывать не приходил.

Переступаю невидимый порог, а там пусто. Только судьба по очереди загибает свои длинные пальцы. Раз прокидка, дальние приблизились, два прокидка, ближние отдалились. Острым крючком подтягиваю на себя узел и резко выдергиваю его за край. Марьин супруг неожиданно вернулся, только о чём с ней говорить, пустая оболочка, тень. На кладбище маленький холмик зарастёт скоро свежей травой.

Стучит по телу дрожь тяжёлой колотушкой, вся изнанка в рубцах. Соседка сыну выговаривает: «Да нечего к ней ходить, сама виновата, связалась не пойми с кем, а тут ещё схватки, даже врача некому было позвать, на кой она тебе после всего-то». Ускоряю шаг, чувствую взгляды, превращаюсь в колючий комок.

Распрямляюсь только в лесу, расхожусь, растапливаюсь, как золотистое масло. Разуваюсь, хочу, чтобы в меня проникал холод. Весенний, животворящий, свободный, земной. Смотрю на бледные робкие стебельки едва проснувшейся медуницы.

Я – тень, блуждающая по подвалам сознания, но умираю только снаружи, внутри кто-то утончается до прозрачности. Деревья – великаны и горы – вертикали, стою рядом с ними с поднятой вверх головой. Темнеет, затягивается дождь, натянутые до неба нити берез медленно раскачиваются.

Я хочу думать, что это танец Шивы. Хочу думать, но не думаю. Когда не плачу, то улыбаюсь. Сейчас все кажется надуманным, кроме самых простых действий. Встать утром, расчистить от снега дорожку к калитке, приготовить еду, натереть лицо снегом.

Не писать ничего про себя, стирать занавески, вытряхивать ковры, мыть посуду. Говорить обычные слова, не добрые, не злые, обычные. Лечь и читать. И пусть летит на землю мартовский снег.

У нас во дворе любили играть в «самолет», качаешься на доске, то вверх, то вниз. Тот, кто поднялся вверх, кричит: «Ты в болоте, я на самолете» – и тут же доска с грохотом опускается вниз.

Боль граничит с безумием, но безумия не происходит, только оттачивается ум. Острота ума становится опасным оружием. Ум – меткий стрелок. Все, что не может взять под контроль, его раздражает. Он балансирует по тонким как иглы событиям, выдавливая каплю за каплей, порой с кровью, из себя раба. И вот уже охватывает желание отгородиться от ненадежной беспорядочной жизни.

Мы не видим дальше вытянутой руки. Мы – огоньки миражей, мы – танковые ежи на бульварах. И пусть стонут страдающие, злятся испуганные, проклинают подавленные, плачут уставшие, лишенные дома, старости, юности, покоя, жизни. Если нет войны, мы создадим ее. Эй вы, носители смертных оболочек! Дерзнете сказать, что достойны другого?

Застываю, как громадная птица, одна только мысль медленно заполняет меня целиком: кто сейчас все это осознает? Ум, коллективное бессознательное, я-тело… Разве я это знаю?

Освобождаю внутри себя место для парящей птицы – и больше ни одного лишнего движения, ни одной пугающей мысли. Молчу и вдыхаю весенний хвойный настой.

Вечерний свет делает что-то невозможное. Лучший бадахшанский лазурит выкладывается мозаикой по небу.

Хочу разбежаться, прыгнуть и взлететь. Три действия: раз, два, три.

Я на самолете. И ты на самолете. И смерти нет.

Только про это я еще не знаю.

Когда надрезаешь березовый ствол, начинает медленно капать сок, но если не подставить банку, сок через время застынет, из прозрачного сделается тревожным как бледная кровь. Никогда еще я не шла так долго босиком по лесу.

Деревья станут моей основой, только им под силу удержать это высокое небо. Ряд, заработка, равномерный стук колотушки, за узлом узел. Я тку свой ворсовый ковер, на гранатовом фоне Мать Земля, в руках у нее цветок, рядом звезды, птицы и звери.

А вокруг по кайме переплетаются три буквы «М» – древний орнамент весны.

Чага

Пасека у Валерыча расположилась в узком логу на затихшей перед лесом поляне. Мы шли с ним вдоль говорливой речки. Сначала трещали как птицы кедровки, потом замолкли и разбрелись собирать расцветающий чабрец. Пару раз заходили по колено в неглубокие заводи, обжигались холодом. Не спешили никуда.

Дел у Валерыча на пасеке не было никаких. Да какие могут быть дела у медведя с пчелами. Валерыч работал на этой пасеке сторожем, а пасечником – так, по совместительству, на подхвате. Он вообще тишину предпочитал.

Ждал, когда наконец все разъедутся по домам и останется он один на один с поляной, каменистой холодной речкой, со своими самодельными гуслями и флейтами из прошлогоднего дудника.

«Вот такая она, чага», – проворчал себе под нос Валерыч. Я задрала голову и увидела на ветвистой березе темный грибной нарост: «Это и есть чага, что ли?»

Валерыч хитро зажмурился и лениво зевнул, а потом как бы нехотя, исподволь начал рассказывать о березовой чаге. В такие моменты он напоминал мне важного рыжего котяру.

– Ну ты откуда все это знаешь? – нарочито сомневаюсь я.

– Как понять «откуда»? Опытным путем, изучаю, пробую, наблюдаю. Чего ты такая сомнительная?

– Сомнительная, Валерыч, в другом смысле надо употреблять.

– Ягоды, травы, мед – вот что надо употреблять.

– Да ты зануда, дядя! – я отбегаю подальше, потому что в меня сейчас полетит пихтовая шишка.

– Какой я тебе дядя, я – дед!

– Какой же ты дед? Побойся Бога! Ты просто бороду отрастил длинную и делаешь вид, что все знаешь.

В первое лето, когда мы познакомились, Валерыч много рассказывал про разнотравье. Называл каждое растение по имени, улыбался загадочно, будто открывал тайное знание. «Если не знаешь, смотри на форму листа, она подскажет, для чего растение полезно. Или, бывает, в названии уже имеется подсказка».

Некоторые названия я быстро запоминала: кровохлебка, душица, сердечник, володушка, зизифора. А вот шлемник, чемерица, лобазник, схизонепета – здесь требовалось специальное Валерыча разъяснение.

Знатной травницей я быть не собиралась, но подружиться с растениями мне хотелось, чтобы потом каждое лето встречать, здороваться с ними как с давними знакомцами.

Валерыч насмешливый, колкий. Как скажет что-то, словно ранку сковырнет. Но невозможно долго обижаться – как на ребенка или на старика. Есть у него редкое сочетание обаяния детства и очарования старости. Не зря он себя все-таки дедом называл.

Помню, как Валерыч ухаживал за голубоглазой Мариной. Он сделался настоящим кавалером, достал из закромов нарядную рубаху, раздавал гостям мед в сотах и улыбался бессмысленно, как захмелевший сатир.

Долго потом известий не было. Увиделись мы с ним через пару лет, как будто вчера попрощались. Он сразу начал объяснять, что мне непременно нужен прополис. Не зная Валерыча, я бы решила, что только прополисом теперь и надо питаться. Прямо вот так взять и грызть его будто яблоко.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/marianna-yacyshina/son-trava-rasskazy-70259281/chitat-onlayn/?lfrom=174836202) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.