Николай Зорецкий "Покорно Жаждущий"

Покорно Жаждущии?
Николай Зорецкий

Вся ненависть к человеческому роду заключена в одном слабом теле, которое требует безукоризненной верности и любви от своего покорнейшего раба. Но история была бы про нарциссизм, если бы не присутствие в ней Темного Князя, развлекающегося с невинными чувствами мученика.

Покорно Жаждущий

Николай Зорецкий

© Николай Зорецкий, 2024

ISBN 978-5-0062-1745-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Встреча с Князем

Обветшалые хрущёвки, не имея больше сил стоять, молили время, ветер, хоть кого-то обрушить их тяжёлые стены. Но судьба обречённых зданий навеки привязана к жизни одного человека, позволившего себе нарушить жизненный цикл – вечный и священный круг, созданный для поддержания равновесия.

И вот он снова в том же месте, где осмелился бросить вызов Создателю. Измученный вековыми скитаниями, безумный, забывший своё имя, пытается найти нить, которую оборвал, чтобы вновь связать её, соткать веретено жизни. Завывающий ветер насмехается над ним, он знает – невозможно вернуть то, что было навсегда утеряно, даже если принести в жертву себя.

Заветная дверь, ведущая в подъезд, скрывает за собой место свершённого таинства. Ликующий взвизг, сопровождаемый животным похрюкиванием и скрипом прогнившей двери, ознаменовал вторжение в земли, где давно не наблюдалось вмешательство Творца. Они, принадлежащие врагу живого, с радостью и триумфальными почестями: осыпающейся штукатуркой, ударами воды, проливаемой дождём сквозь упавшую часть крыши, и (самое странное) детскими смешками из опустошённых квартир – встречают последний отголосок жизни в этом омерзительном мире.

Одна ступень, вторая, третья… Он уже забыл, как считать, для него это не было важным. Главное – вспомнить условия, контракт, который он заключил со своим Хозяином. Голубые глаза, залитые кровью, потом, слезами, покрытые мутной пеленой безумия, уже не могли увидеть путь, к заветной квартире. В голове всё рисуются фрагменты ритуала. Нет, не ритуала. Обычное жилище студента, обречённого на отчисление, вот они… Условия! Он вспоминает платок, лежавший на полочке рядом с книгой Франца Кафки, как сворачивал его пополам, вкладывая полотно во внутренний карман пиджака, а для чего? Он не может вспомнить. Слишком много мыслей для озверевшего, переставшего быть человеком тела. Само его существование омерзительно и оскорбительно для этого мира. Грохот! Он на полу лестничного пролёта. Холод, пронизывающий мышцы, не позволяя им двинуться, безжалостно терзал безумца, его тело похоже на куклу из воска, такую беспомощную перед жарой, а его беспомощность представала перед натиском безжалостного одиночества. Только глаза выражали остатки разума, единичные проблески осознания своей обречённости и полного понимания положения дел, но это не спасало его, отнюдь, всё было наоборот, его топили эти мысли…

Вздохи, переполняющие лёгкие едким, спёртым воздухом, безразличен теперь и холод, который резкими покалываниями лишь напоминает о себе. Уже давно ничего не может прервать его существование, а может, его уже давно и не существует, может, он просто тень, блуждающая за тайной завесой, в которую обычные люди проникнуть не в силах.

Разорванные штаны, зачем они, если никого нет, рубаха… Нет, что-то отдалённо похожее на неё в этом тоже не было нужным. Отголоски социума, надменно управляющие ещё не погибшим сознанием, эхо прошлого, которое то и дело, даёт понять – слишком много было поставлено на кон, и это пари теперь не выиграть. Соперник оказался шулером, обычным, как не казалось на первый взгляд, лжецом. В нём было всё: прекрасные кучерявые локоны, опаляющие белое лицо. Неестественные скулы, будто у мертвеца, (да что уж там, ведь и вправду у мертвеца), изумрудные глаза, пылающие страстью, вызывая доверие у закабалённого, но ещё не знающего об этом, человека, не давали продумать все детали союза до мелочей. Ненавистный спаситель, избавитель от главнейшего страха, теперь стал главным врагом, с которым бороться невозможно, все, кто мог помочь, давно уже мертвы или никогда не были живы.

Тайфун мыслей вдруг стал штилем. Теперь единственная цель ясным светом озаряла голову безумца. Непослушные, затёкшие ноги, с грохотом переваливались с одной ступени на другую. Если искавший не ошибался, то ему оставалось три этажа. Смешки были всё громче, животный страх, переполнявший сердце мужчины, подсказывал, что не стоит идти туда, где началась эта история, что нужно бежать без оглядки в место, где его не найдёт даже тот, кто даровал ему это проклятие. Да только желание прервать все эти мучения было сильнее, жгучее чувство в сердце не давало покоя уже более столетия.

Деревянная дверь выглядела неполноценно. Да, прямо перед ней лежали её части, бездушно предавшие ту, что приютила их на себе. Теперь же они жили своей жизнью. Они плясали с водой, создавая замысловатые узоры, ложась друг на друга, но что-то в них было такое… Вызывающие отвращение у мужчины. Почему-то в голову снова ударили воспоминания, так ожесточённо бились о её стенки, что страдавший, опасаясь падения, схватился за медную ручку. Гнилой запах окислившегося металла, соприкоснувшегося с плотью, ударил в нос, давая понять, что так просто в квартиру не попасть. Платок… Да, он! Ткань была пропитана кровью, мужчина вспоминает, а в ней… В ней сердце, но чьё же оно? Что-то не позволяет ему пройти в сокровенные земли сознания, чтобы узнать это. Он попытался открыть дверь, она не хотела поддаваться, видно, кто-то держал её изнутри. Придя в ярость, мужчина стал колотить её ногами и руками, всё новые и новые фрагменты пазла с грохотом падали на бетонный пол, создавая уродливые узоры под всплески воды, превращаясь то в кресты, то в уродливые лица. И всё же последний оплот к свободе был неприступен…

Детские смех перешёл в надменную считалочку, сопровождающуюся величественными и роковыми раскатами грома:

– Чёрный кот идёт за мной, – писклявый голос ещё неокрепшего юнца прозвучал с верхних этажей.

– Просит рыбки он мольбой, – девичий голос срывался на плач, но не был искренним, ей нравились мучения голодного зверя.

– Я ему её не дам! – тут ручка двери дёрнулась, предательски выскальзывая из рук мужчины, теперь он лежит на холодном полу, весь мокрый, грязный и запуганный, любое движение может послужить сигналом, условием для атаки «детей», которые были бы счастливы растерзать и кота, и безумца. В их руках он лишь игрушка. Мысли снова заполонили голову, но проговорить и слова невозможно – слишком страшно.

Грешная праздность ребятишек заглохла в ужасе перед томным, басовым гулом, издаваемым огромной тенью, стоящей на лестничной площадке. Да! Это он! Тот, кто даровал вечную жизнь в скупе с одиночеством, причиняющим неимоверное страдание, теперь же великий дар снял с себя маску блаженства, и показалось уродливое лицо разрухи и бедствия. Фантом тоже знал эту считалочку и решил закончить её, показывая костлявым пальцем на бьющегося в истерике мужчину:

– Полезай-ка ты в чулан! – истошный крик, вырывающийся из чрева этого существа, был спутником слезливой мольбы о пощаде, но ничего не могло остановить зверя, поймавшего азарт.

Все Боги оставили беднягу, даже великая Фортуна отвернулась от него, бросая безумца на съедение судьбы, которая тоже давно не имела желания обгладывать загнившие кости. Единственный в мире человек забыт, канул в небытие, хотя должен был стать центром внимания, не этого хотела душа студента, не этого спасения искал он.

Мужчина попятился, руки то соскальзывали, то ранились о деревянные досочки. Кровь перемешалась с водой, смердящее зловоние, заполнившее лестничную площадку, обжигало нос и резало глаза. Как только спина упёрлась в стену, и с плеском осыпалась штукатурка, испачкавшая тряпьё, трясущиеся руки закрыли лицо. Фигура всё стремительнее двигалась в сторону страдальца, уверенные шаги сопровождались хлопками детей, теперь они показали свои рогатые физиономии, оскалившиеся, с вытянутыми языками. А Князь непринуждённой, вальяжной походкой перебирал лестницу. Действо бы никогда и не закончилось, да вот только это случилось со ступенями, и дьяволята загоготали, стали корчить свои мохнатые рожи, показывая острейшие клыки, их пяточки захрюкали, а хвосты обвились о перила, создавая иллюзию, будто они готические горгульи. Раздался злорадный рык, гнилая пасть начала расходиться по щекам, мышцы разрывались, резко шлёпаясь на ломти кожи, когда же раны достигли ушей, Князь резким движением провёл длинным змеиным языком по ладони мужчины, слизывая кровь, и с омерзением сплюнул.

– Смотри на меня! – приказ не был выполнен. Сквозь щели между пальцами непослушный увидел, что ноги, которые были обуты в дорогие английские ботинки, превратились в мохнатые пылающие копыта. Скуления истязаемого, лишь гневили его мучителя, поэтому он ударил пародией на ногу по полу, расплескивая воду, а после опираясь её о ступень полетел в сторону сидевшего.

Всё тело мужчины сжалось в ожидании удара, но последовал лишь сильный порыв ветра, понёсший его голову прямиком в стену. Тупой удар подло пришёлся на затылок. Глухой треск засохшей и истлевшей шпатлёвки, и под этот звук, будто под барабанный марш, из носа побежала струйка алой крови. Руки сползли с лица и теперь прикрывали живот, пытались уцепиться за что-то, лежащее в воде. Он думал… Почему так много мучений пришлось на его долю, почему нельзя так просто простить ошибку, которую он совершил из-за незнания последствий. Снова… Слишком много мыслей, туман в голове убаюкивал, и боль почти не чувствовалась, лишь нежный голос матери звал его снова и снова…

В Тени Солнца

Нежный, бархатистый женский голос, будто певчая птичка, вырывался на волю, чтобы разбудить парня, этим же занимались и солнечные июньские лучи, пробивавшиеся в комнату:

– Афоня! Афоня, ну же. Уже половина восьмого часа, ты проспишь учёбу! – тучная женщина подлетела на своих коротеньких ногах к спящему и ущипнула его за ухо, хозяин же уха поморщился и почесал его, выдавая короткий ответ, как в советских телеграммах:

– Мам, первая философия, он снова будет нести всякий бред, не пойду… – он не успел окончить, как внезапный шлепок полотенца-предателя пришёлся ему в бок, который парень, кстати, тоже потом почесал.

– Ты на него посмотри, – вся речь пронизана негодованием, но происходит на нежных и ласковых тонах, – учится он, значит, в университете, а, оказывается, просто числится в нём. Афоня, послушай мать, взрослая женщина, знаешь ли. Великие люди никогда не отлынивали и не бегали от знаний, как это делаешь ты, хотя некоторым из них они давались очень тяжело. – серые глаза, напоминавшие пасмурное небо, обитое грустными облаками, выражали серьёзность, смотря на закутавшееся в одеяло тельце. Она не хотела ругать его, лишь подсказать правильный путь, который сама не прошла, она хотела лучшего для своего сына, а он противился, отворачивая лицо к стене и закрываясь подушкой, что разбивало её сердце, причиняя неимоверную, нестерпимую боль, которую может испытать лишь мать.

Женщина шмыгнула носом, больше походившим на картошку. Вытерла глаза и над верхней губой белым платком, переливающимся на солнце, его можно было бы использовать для прекрасных натюрмортов. Яблоки и груши, размещённые на нём, да графинчик с чем-нибудь горячительным, прекрасно бы смотрелись в скупе с ним, но только сейчас он служит единственным утешением для несчастной женщины. Такая обречённость из-за материнской любви, но от этого не избавишься – данное природой никогда не отнимешь, поэтому никакого выбора женщина не имела. Она бросила жалостливый взгляд на сына, заправила такие же кучерявые волосы, как и у её детища, за ухо, а после мигом удалилась с тем же изящество и грацией, с которыми вошла в комнату, но теперь они не вызывали изумления, не заставляли обомлеть от её неземной красоты, присущей только лесным нимфам, теперь её движения походили на марш мертвецов, но мертвецов, не трясущих костям, а гиблых внутри. Как только её тень скрылась за дверным проёмом, сын изволил встать, он не желал видеть её слёзы, потому что ему было плевать, как и многим его сверстникам, на печали и горести своих близких.

Справляясь с кроватью, он клял преподавателя по философии, нарекая этот предмет никчёмным и не нужным обществу. Афоня считал философов трусами, умевшими лишь говорить, но сделать ничего не в силах. Теми же заклятиями парень уважил и сам университет – уж слишком «интеллигентным» стало образование, больно много предметов «говорящих», нежели «делающих», его это оскорбляло, даже раздражало, что и стало прародителем его жгучей ненависти. Окончив с кроватью, студент направился к резному шкафу, давно-давно в нём хранилась одежда его прадеда, который погиб при неизвестных обстоятельствах. Причину так и не выяснили, дав семье короткий ответ, который гласил, что дело не будет раскрыто ввиду отсутствия зацепок, которые могли бы привести к достойному ответу. Это тоже сыграло свою роль в становлении характера Афанасия. Когда же парень подошёл к зеркалу, закреплённому на дверце шкафа, то увидел за своим отражением пробегающего ребёнка, который высунул язык, заметив, что на него пристально таращатся заспанные глаза.

– Это что? – обернувшись и не увидев того, что ожидал, выразил своё удивление Афоня. Труся головой и протирая глаза, он списывал это явление на то, что недавно проснулся и сделал это не до конца. Издав утробный звук похожий на рык, как потерявший добычу лев, более спокойный, но всё же неудовлетворённый, было выражено негодование: «говорил же ей, чтобы так резко не будила.»

Управившись с чёрной рубашкой, которую он надевал в дни особого ненастроения, и штаны, которые больше походили на спортивные, да только на это мало, кто обращал внимания в университете. Тяжёлый вздох дал Ольге Николаевне понять, что сын окончил приготовления и вскоре направится в ванную. Она сидела на кухне, думая о том, насколько глупо она поступила в возрасте сына – бросить учёбу, убежать от родных, лишь бы быть с мужчиной, который никогда и не любил её. В ней страдали уже не только чувства матери, но и что-то более глубокое, то самое сокровенное, которое не исполнилось, томило её душу и не давало жить счастливо, вот только снисхождение, которое она искала в сыне, нимфа не находила. Теперь же её обыденностью стали грязный халат, разбитые плитки, обивавшие стены кухни, некогда озарявшие комнату светом кристально чистой воды, а сейчас им уготовлена участь быть компаньонами разрухи, которая так нещадно вселяется в судьбы людей и лишает их священного покоя. Женщина давно решила, что скорбь ей ничем не поможет, но унять ту терзающую, выедающую заживо изнутри, обиду у неё не хватало сил. Так и длилась ещё одна печальная судьба.

И снова зеркало, только теперь оно висело над раковиной, а в нём не отражалось ничего необычно, но так было на первый взгляд. Всматриваясь в своё отражение, Афанасий видел в нём человека, повинного во всех его проблемах. Больше всего в мире он ненавидел себя, ненавидел до такой степени, что был готов мучиться целую вечность лишь бы задушить, уничтожить то греховное существо, заставляющее его разделить тело и душу для его существования. Эти глаза, которые все считают прекрасными, ненавистны парню, в них он замечал то, что другие испокон веков считали отвратительным – страх… Но он был иного рода, студент не боялся драк и частенько попадал в перепалки, ведь не был эрудирован, да и страхом смерти, что очень распространено у людей эгоистичных и лицемерных, он не отличался. Это был ужас, вселявшийся в разум человека с момента зарождения общества – страх быть забытым своим Солнцем, быть не признанным им, просто кануть в небытие, бездонную пропасть лиц и тел, которая наполняется многие века такими же, как и он. Да, мать не была причастна к его проблемам, она наоборот всегда была рядом, и лишь сейчас, в такой, казалось бы, обычный, даже бытовой, момент к нему пришло озарение.

– Именно ты виноват во всём… Ненавижу! – сквозь зубы процедил парень, – из-за тебя страдают окружающие, ты слабый, никчёмный, ненужный и забытый подлец, лентяй и… – он ужаснулся, увидев в зеркале своё отражение, оскалившееся на его восклицания, по телу пробежали мурашки, холодный пот подступил ко лбу, а нижняя губа задрожала, но лицо оставалось такой же неподвижной, озверевшей гримасой, больше походившей на голову льва, охранявшего покой византийских басилевсов.

Парень склонил голову, как преклоняются маки перед лунным светом, зная, что их время возгореться, как ярчайшая путеводная звезда, настанет лишь днём, и лишь тогда, в свете ещё одной огромной, величественной Звезды им придётся стать её свитой, но никак не затмить красоты своей хозяйки. Так же и он… Понимал, что пока гореть ему не суждено, но наступить день, когда он займёт место своего Хозяина и установится великим камнем, на котором будет написана вся история мира, а конец её будет зависеть лишь от него, вот только, чтобы возгореться нужно хоть что-то сделать, дать толчок той силе, которая заставляет звёзды сиять. Но он не мог бороться с ленью, поглощающей его душу, которая обгладывает кости и мышцы и не брезгует даже душой, точнее тем, что от неё осталось. Другой зверь выжрал её, захватил то место, где она находилась, и управлял всей жизнью Афони, а бедному парню оставалось лишь страдать, виня себя в том, что не совершал.

Лицо всё так же таращилось на студента, злобный оскал за время раздумий оппонента приобрёл острые клыки, выступающие из-за окровавленных губ, готовых обсасывать бездыханное тело своей жертвы, зрачки стали кошачьими, зелёные омуты затягивали в себя любого, осмелившегося в них взглянуть, но Афанасия они поглотить не сумели, его голос, до дрожи пропитанный ужасом, прокричал на всю квартиру (наверно, соседи тоже услышали, ведь стены в таких домах крайне тонки), срывая голосовые связки и начиная хрипеть:

– Я убью тебя! – по костяшкам потекла кровь, осколки зеркала, разлетевшегося на мельчайшие частицы, отражали невинное лицо запуганного и обречённого парня, слёзы, катившееся по его щекам, ударялись не о мохнатый ковёр, который больше походил на шкуру собаки, а на эти же кристаллы, которые с сожалением показывали падавшим их предсмертный вид. Такие чистые и непорочные слёзы могут быть только у ребёнка, но никак не у взрослого, что и привлекло внимание девочки (которую он к счастью не заметил), жившей в самом большом фрагменте стекла, некогда бывшем зеркалом таким некрасивым, даже уродливым, было бы оно человеком, скорее всего, у других считалось шутом, просто телом для насмешек, даже не имеющим никаких чувств и мнений, точек зрения, которые можно было бы защитить или просто обсудить с окружающими, никогда не слушающими своего собеседника. Вот он, камень преткновения, который тяготил парня всю сознательную жизнь – никто не хочет понять другого, даже услышать что-то, что расходится с его устоями, поэтому такие, как он, обречены на тусклую жизнь в тени, опускаемой плащом Звезды, вцепившейся в своё место первой и единственной ярчайшей судьбы мира.

А на кухне упал деревянный предмет, в голове у студента мелькнуло воспоминание… Когда его отец уходил от них, он грубо оттолкнул жену, лежавшую у его ног, и сказал ей, что она не достойна такого, как она. В голове парень фыркнул, выражая своё отвращение, и подумал: «конечно, не достойна, слишком она хороша, чтобы быть достойной быть с тобой». В ту же ночь мужчина разбился в аварии, и когда его на тот момент ещё супруге об этом рассказали во всех подробностях, не избегая даже деталей о том, что рука вылетела из окна и попала на лобовое стекло другой машины, и так ошарашенная женщина не могла совладать с грустью и слабостью, в паре напавшими на не ожидавшую того теперь вдову, и уронила деревянную ложку, а после упала и сама прямиком в руки шестнадцатилетнего сына.

От этого ему стало стыдно, он быстро собрал крупные куски стекла, которые впивались в собаку, собиравшую в себе вековую пыль и грязь, выбросил их и стал умывать пораненную руку. Багровый ручеёк успел достичь локтя, когда парень упирался трясущейся ладонью в стену, это было не очень-то и важно, однако, Афанасий любил воду, так как её любит, наверно, только рыба, даже сильнее… Он находил в ней что-то романтическое – готовность течь без остановки его вдохновляла и умение стачивать самые острые углы самых грубых и твёрдых камней вселяло в него чувство решимости.

Дверь ванной комнаты распахнулась, предательски скрипя заржавевшими створками, раскрывая Афанасия, который стыдился теперь посмотреть матери в глаза, но всё же зашёл на кухню, где вздыхавшая и перепуганная женщина потирала глаза уже не от грусти, а от испуга и усталости. Афоня выбрал не лучшую интонацию для начала разговора, она была слишком нежной, слишком детской и сладкой, чтобы произносить такие совсем не детские слова:

– Мама, я знаю, что причинил тебе много зла – но тут женщина воспротивилась, а глаза парня, рассматривавшие ромбы на порванном линолеуме, взвывали, смотря на неё, в них блестели те чистые слёзы, которые так понравились зеркальной девочке.

– Нет, не ты ничего не делал – редкие брови напустились на глаза, придавая им ещё большей тусклости, теперь это были не грустные облака, а тучи, несущие после себя умиротворение, – самого себя невозможно ненавидеть, а ты сказал, что ненавидишь, – вопросительная интонация заставила парня ответить.

– Ненавижу, да, но не себя – он не знал, как выразить свою мысль, думая, что мать его не поймёт, но всё её естество показывало понимание, но не выражало сочувствие, – он живёт во мне… Или оно, я не могу – голова болела, будто её разбивали тупой частью топора.

Мать подлетела к нему, как это было три года назад, только тогда сын был обязан успокоить Ольгу Николаевну, тёплые руки обвили шею парня, хоть женщина и была ниже, он уже лежал на её плече. Такое умиротворение и спокойствие… Именно это он и хотел найти в конце своей жизни, которая, безусловно, прервётся не здесь и не сейчас. Никакие извинения не были нужны, они оба понимали ситуацию и состояние, в котором находятся, знали, насколько трудно сказать «прости».

– Ты, верно, не успеешь поесть, – заботливо указала женщина – я положу тебе с собой – она стала старательно заворачивать приготовленный завтрак, как только еда оказалась в маленькой коробочке, Ольга Николаевна завернула его ещё раз, но в тот белый шёлковый платок.

Сын обнял женщину, как обнимают тех, кого видят в последний раз, что-то в её спине щёлкнуло, и она посмеялась:

– Видишь, уже и старость успела подойти – Ольга Николаевна никогда не боялась признаваться, что стареет, поэтому отпускать подобные шутки были её любимым делом после тяжелых разговоров.

Афанасий усмехнулся, но не самой искренней улыбкой – не очень ему хотелось, чтобы нещадное время забирало его мать, весёлую и жизнерадостную женщину, готовую ради близки пойти на любые лишения и потери, даже если ей это будет стоить целой жизни.

Чистое сердце

Переулок, который ведёт к университету, всегда был убран, а в осеннее время его старались не трогать, дабы сохранить прекрасную палитру цветов, которой не хватает серым рабочим будням, затягивающих всех в водоворот дел. Женщины, шедшие по нему, всегда будто соревновались, у кого громче цокнет каблук, но в этой игре всегда выигрывал тяжёлый мужской шаг, эгоистично прерывающий женские конкурсы.

Но Афанасий решил идти не обычной тропинкой, которая была перехожена сотни и тысячи раз, а новой. Прекрасным бульваром с разносортными магазинами, обновлёнными фонарями. «Даже лавочки поставили резные» – ухмыльнулся студент. Вот магазин с одеждой, которую завезли из-за границы, куда желал отправиться Афоня по университетскому обмену, снисходящего только до великолепных учеников, к которым он пока не относился. А вот эта сосна, растущая здесь уже около пятнадцати лет, напоминала о том, как малышом, поднимаемым ненавистным отцом, он вешал на неё звезду. Она совсем не изменилась с того момента, может, чуть выросла, но это совсем было незаметно, поэтому тяжёлые, даже неприятные воспоминания накинулись на него, как волны накатывают на песчаный разгорячённый солнечными лучами берег.

Афанасий встряхнул головой, будто скидывая отвратительные мысли, насевшие на голову. Его кудрявые волосы немного доходили до мочек ушей, что сделало его совсем похожим на пуделя, отряхивающегося от капелек воды. Мимо него ловко проскочила девушка, бежавшая и размахивавшая хвостом, собранным из чернильных волос, отражающих свет и преображающих его в неистовый блеск. Ему показалось, что она усмехнулась, преодолевая парня на своём пути, но его больше привлёк предмет, лежавший в том месте, где послышался смешок. Это был небольшой томик рассказов Франца Кафки. Парень поднял его двумя пальцами, будто берёт что-то отвратительное, а после прижал к сердцу, сам того не понимая.

До начала первой лекции оставалось двенадцать минут, о чём оповестили большие часы, висящие возле потёртого названия лавочки часовщика, поэтому парень, ускоренный шагом, пересёк улицу, переполненную людьми, но не теми, которые встречаются в переулках, а тех, которые боролись с рутиной и за место под своей Звездой.

– Ого! И с каких же пор вы начали уделять время философии? – иронично и панибратски спросил парень, стоящей у лектория, – даже книжечку, смотрю, прикупил. Не уж-то мы ещё и ударились в религию, – утробным смехом встретил Афанасия его сокурсник и по совместительству близкий друг.

– Санька, как щенок на льва, тявкаешь – неумело оппонировал Афанасий, прихлопывая товарища по спине.

– Ну-ну, не говори, – рассмеялся парень, заходя в лекторий, – ты такой кольчатый стал, может, проветришься? – голос всё так же был пропитан иронией, – например, сегодня после лекций сходим в пещеры?

Пещерами называли подростки, даже взрослые иногда, бар, находивший под землёй по левую сторону рабочего бульвара, на котором Афанасию повстречалась девушка, не выходящая из головы.

И вот она, обладательница смольных волос, заставляющие взоры увязнуть в них, студент, проходя мимо, неё прижал книгу к груди и снова не заметил этого. Решив отдать ей сборник рассказов, он бросил неловкий взгляд, заикаясь, волнуясь и переживая за судьбу этой книжицы, спросил:

– Ваше же? – он вдруг опустил взгляд, а на него поднялись такие же, как и волосы, чёрные глаза, утягивающие в пучину прекрасного мира. Мира, где светит только она.

Девушка рассмеялась, её прельстило смущение Афанасия, которое он выразил, когда метнул не очень уместную фразу. Через звонкий смех кареглазая пролепетала:

– Думаю, теперь ваше – тут она выделила это наиболее ярко, нежели другие слова, и продолжила смеяться, – она очень понравится, советую прочесть.

Веснушчатое лицо покраснело, румянец, подло выдававший стеснение, будто намеренно ставил Афанасия в неловкое положение и веселил девушку, которая решила продолжить диалог, протягивая руку смущённому:

– Астра – шипение, обрывающееся резким толчком языка о зубы, перетекает в рычание, заставляющее повторять это имя снова и снова, кончаясь там, где и начиналось.

Девушка протянула руку так, как подаёт её богатый человек, снизошедший до бедняка, покорно жаждущего помощи, улыбнулась и вопросительно посмотрела на стоящего в недоумении парня, лицо которого уже было залито не краской смущения, а краской вожделения.

– А… – студент запнулся и снова опустил глаза, которые теперь закрылись густой щетинкой русых бровей, а она рассмеялась. Парню не хотелось, чтобы их разговор кончался, поэтому не знал, что сказать, боясь окончания беседы, да только Санька не понимал желания своего товарища, поэтому взял руку Афони, показательно поднёс её к кисти девушки, обхватывая обе ладони своими предательскими лапами, и ядовито прыснул:

– Афоня он, греческий бессмертный, – Астра снова одарила парней своим звонким смехом больше похожим на плескающиеся о камни капельки горного ручья – не вижу ничего смешного, так и сказано! Бес-смерт-ный! – Санька слишком наигранно пытался объяснить это девушке, за что Афанасий толкнул его локтем под ребро.

– Ну всё-всё, – пропустивший удар Александр потёр бок, – мы пойдём.

– Было приятно… – и снова Афоня устремил взор в пол, ведь девушка кивнула головой, как только он начал говорить.

Студенты, идя к концу аудитории почти не разговаривали, хотя Санька настойчиво доказывал другу, что тот совсем не умеет общаться с девушками и что следовало бы потренироваться, а не блеять по-бараньи.

– Афоня, – тот, к кому обращались, зарычал, – не возмущайся. Я хочу лишь помочь, вижу же, что понравилась, – Александр подтолкнул его плечом, показывая, что хочет загладить вину.

– Ничего ты не видишь, – Афанасий совсем озверел, – тебе лишь бы посмеяться над другими. Жизнь удалась, если шутка задела адресата, Саша.

– Да-да, я слишком болтливый, часто плююсь желчью, но за это вы меня и любите, – он перебил Афоню, который уже сидел за партой и смотрел в окно, а на фразу друга лишь фыркнул, давая понять, что продолжения разговора на эту тему не будет.

Задумчивый взор устремился вдаль, застланную небесными странниками, клочья которых то разлетались друг от друга, будто ругаясь, то снова воссоединялись, образуя дружеские ассамблеи. Разные фигуры плыли по небу, показывая причудливых кроликов или батальные эпизоды, где боролись римские гладиаторы, и скрещивали с недругами мечи тевтонцы, желавшие защитить свою веру. А вот отдыхает влюблённая пара, видно, они лежат на зелёной благоухающей траве, он читает ей вслух, и она запускает руки в его волосы, поглаживая и лаская своё Солнце. Бокалы с вином, шатаясь, но пытаясь выстоять волнения мехового одеяла, наполняют округу сладким, даже приторным, ароматом, который дурманит голову и влечёт к нескончаемым приключениям. «Какие же приключения могут быть в наше время?» – подумал Афанасий.

Слишком скучный век выдался на его жизнь, вот только у него теперь есть цель. Она. Такая же, как и роза, защищённая острыми шипами, готовая в любой момент увянуть, чтобы не достаться тому, кто дорожит ей лишь за внешнюю красоту. Одаривающая звонким смехом, который лучше любого врача излечит душевные горести. Единственная вокруг чёрная роза, убивающая одним лишь взглядом, поражающая душу и рвущая самые далёкие струны души. Именно она стала той Звездой, которую желал Афанасий, именно она была единственным светом в его мрачной жизни.