Приходилось жертвовать Валерой и его любовью. Потому что выйти к нему в косынке все равно означало сразу ему разонравится. Нет, даже хуже – опозориться. Так и смотрела на него из окна, уходящего. Зато красивая дома, и без косынки. Вот и выбор.
Вторым принципом было – не сдаваться. Поэтому попытки нарушать правила предпринимались. По вечерам. Когда никто не видел – выходила и сидела без косынки на ступеньках дома во дворе – «да, я делаю это, прямо сейчас».
Но однажды за принципы пришлось расплатиться получасовым страхом и ночными кошмарами на ближайшие семь лет.
В эту среду бабушка собиралась вести брата на бальные танцы в Дом культуры. Дома меня было оставить не с кем. И всё бы ничего, но уже два дня как очень сильно болело левое ухо. На ночь мама капала в него что-то шипящее – ощущения были, как будто во мне варят что-то холодное, и сейчас через ухо, оно вольётся в левый глаз, и он всё станет видеть как под водой. Сверху накладывала марлю, пропитанную водкой так, что щипало горло и глаза, потом слой шуршащей бумаги, потом еще марлю, а потом уже слои казались бесконечными, и чувствовала себя как сосиска, которую поливают одним соусом, вторым, третьим, а потом закладывают в булку необъятной ширины. Сверху конструкция обвязывалась пуховым платком и еще сверху – косынкой. Всю ночь в ухе было мокро, пузырчато и холодно, а спать с шуршащей субстанцией – это как провести ночь в кладовке с суетящимися мышами. На день компресс снимали наполовину, но пуховой платок и косынка сверху и что-то еще под ними оставалось.
– Варя, пойдешь с нами сейчас, Андрея отведём на занятия, а потом заберём. Иди одевайся.
Пришлось оторваться от своего занятия, с которым возилась уже часа два – сидя на полу в кухне, пыталась ногтем отколупывать лакированную краску с одной из полустёртых, когда-то бывшей зелёной, доски. Краска стиралась очень медленно, вместе с частью ногтя, в палец попала заноза, но было не до неё.
– Компресс и косынку не снимай, пойдёшь в них. На улице очень холодно. – донеслось с кухни.
Я застыла с колготками, натянутыми гармошкой на руку. Как это – в пуховом платке и косынке на пол головы выйти на улицу? И не просто во двор, а идти по улице, через дорогу, через перекрёсток, и еще дальше по улице. А на подходе к Дому культуры – так вообще была открытая со всех сторон площадь.
И воображение уже вовсю прокручивало фильм моего позора на всю жизнь. Иду, в платке, и все на меня смотрят, да, все-все кто есть на улице. Ведь я девочка, и мне уже два с половиной года, и все обращают на меня внимание. А я – в платке, коричневом, огромном, а на нём – белая в цветок косынка. А рядом – идут нормально одетые бабушка и брат. И только я одна на всю улицу как чучело огородное. Ладно бы, как пират еще, если аккуратная повязка через глаз, но этот платок! Нет-нет, не могу.
– Варя, собралась? Нам через пять минут надо выйти, а то опоздаем.
Бабушка, уже в пальто, заглянула в комнату.
– Ты почему не одета до сих пор?
– Не пойду в платке. Пойду без него.
– Как это ты пойдёшь без него? На улице холод. Мы тебе для чего компресс каждую ночь делаем? Чтобы ты сейчас вышла и опять все застудила? Нет, ты пойдешь в платке, конечно.
– В платке не пойду. На меня все смотреть будут.
– Кому ты нужна там? Никто на тебя смотреть не будет, а если и будут – то всем все равно.
– Нет, они смеяться будут, так не выйду.
Колготками уже вытирались подступающие сопли и слёзы. Прекрасно зная, с самого начала, что с бабушкой спорить бесполезно – ситуация намечалась безвыходная. Выйти в платке – невозможно, а остаться дома одной, особенно когда такое все серое в окнах, и грохочет гром, и эти высокие страшные пустые дверные проёмы – только от мысли остаться одной дома нестерпимо заболело второе ухо.
– Пожалуйста, можно я шапку надену, могу две шапки, но только не косынку, пожалуйста, мне надо с вами, я не могу остаться дома одна.
Слёзы уже вовсю размазывались и по косынке, и по майке.
– Так, Варя, считаю до трёх. Если не начнешь одеваться сейчас же, мы с Андреем выходим. И компресс не снимай. Разз,…
Сквозь рёв уже донеслось:
– Мы скоро придём.
Хлопок входной двери. Тишина.
Опять тишина. Правда, что ли, ушли? Такого не может быть. Одна дома? Одна?
– Бомм!
Сердце прыгнуло в горло и застряло.
– Бомм! Бомм!
А, это часы. Фух. Всё равно что-то ноги трясутся. Наверное, если не двигаться и сидеть вот так, на полу, то ничего не произойдет. Так, может, бабушку быстро и дождусь, и будет не страшно. Свет в окне постепенно из серого превращался в тёмно-серый, на улице темнело. Тишина, тишина, тикают часы, уже, наверное, скоро придет бабушка. Не так и страшно, если сидеть и не шевелиться.
Шквырак, шварк – по кухонному окну что-то сильно треснуло. В небе ухнуло и бахнуло. Мурашки острыми шилами вонзились во всё тело. Шварк – скрежет повторился. В голове как будто провели острой пилой. Что это? Что это? Хотелось стать доской на полу, чтобы не слышать это больше. Что это? Шварк – звук всё усиливался. На четвереньках, трясясь как новорожденный цыплёнок, доползла до кухни, дико боясь увидеть что там – заглянула. Шварк – в стекло в истерике бились ветки орешника вместе с дождевыми каплями. Тело трясла крупная дрожь. Откуда взялись эти ветки, так близко к окну, ведь дерево растёт далеко?
Шварк, треск! И тут, тут какая-то серая масса, приближаясь издалека, с нарастающим гулом, всё темнее и темнее, с размаху подлетела к окну и заполнила его, полностью облепив. Гул в голове стал такой, что всё лопалось. Как-то оказалась в комнате под одеялом. Душно, и что-то давит всё сильнее, наверное, оно меня сейчас задавит и задушит, и утащит. Последней мыслью было: «За мной пришло привидение».
– А, а вот она. А мы везде ищем. Ты что сюда забралась?
Голос бабушки донёсся издалека. Разлепив глаза, сощурилась от яркого света лампы.
– А мы давно пришли, а тебя нет. Я ничего не поняла. Ищу, ищу. А ты чего под одеяло забралась?
Я жива? Я здесь? Судя по мокрой голове и одежде – да. Продолжало трясти. Ощущения от раздавливающей серой массы застряли в горле. Что это было? Дома уже было полно народа, все вернулись. Простынь подо мной была мокрая от пота и слёз.
Слезать с кровати – очень страшно. Оставаться в этом доме – очень страшно. Теперь ведь точно знаю, что ореховое приведение будет приходить за мной, как только буду оставаться одна, или буду одна на кухне. Как страшно жить дальше. Что делать?
Нащупав потрёпанного любимого бледно-розового плюшевого медведя, обняла его и застыла.
Тогда ещё не знала, что через неделю, после одного из дней в детском саду, когда там расскажут страшные истории, всё станет еще хуже. Кроме орехового привидения станут приходить по ночам кукла с красным когтём и чёрный-чёрный вагончик будет ехать по чёрным-чёрным рельсам в чёрном-чёрном городе теперь каждую ночь. И каждую ночь будут мурашки, до полного оцепенения. Все будут спать, а я – смотреть в дверные проёмы и на ковёр на стене и ждать, когда кукла с красным когтем придёт за мной и всей нашей семьей. Будет очень страшно гадать, кого же она заберёт первым.
Поделиться своими страхами с кем-то в голову не приходило. Со мной никто бы не стал это обсуждать. Было очень стыдно, и все посмеялись бы. Или, может, надо было всё-же попытаться?
Глава 3. Хочу свинью
Давящий шум голосов не прекращался. Хотелось тишины, но она не появилась бы, даже если заткнуть уши или спрятаться в шкафу в раздевалке. В группе детского сада близилось время полдника. Дети разноцветными пятнами мелькали во все стороны. Визжа, смеясь, спотыкаясь, ругаясь.
Я, как обычно, сидела под окном, на черном лакированном стуле с хохломской росписью, теребя правой рукой отколупавшийся край сидушки. Когда-то белая, но теперь уже грязно-серая занавеска противно ёрзала по уху и плечу. Но очень хотелось именно не двигаться посреди этого дурдома. Заочно любимый плюшевый белый медведь сидел в далёком углу на высоком шкафу. Всегда ощущала себя с ним единым целым, и до спазма в горле хотелось его держать и крепко обнимать, такого родного и тихого. Но белый медведь был для детей под запретом. Навсегда. Играть – запрещено. Снимать со шкафа – запрещено. И только один раз были пять минут счастья, когда обнимала его, позируя, для врученной позже чёрно-белой фотографии. Правда, получилась на ней, хоть и с нарядным большим бантом, но со вселенской печалью в глазах.
Дети бегали, медведь грустил, ну и я, как обычно не понимала, что вообще происходит и до какого момента это надо терпеть. Но терпела.
Тут Наталья Владимировна, с густо подведенными вкруговую черным карандашом глазами, самая строгая из двух сменяющих друг друга воспитательниц, что-то задумала перед полдником.
– А ну-ка, прекратили игры, убрали игрушки, бегом марш! Кому говорю! Живо-живо, всё положили по местам, и поставили стулья полукругом вокруг меня. Петя, кому говорю. Васи-лий! Сейчас я тебе устрою, слезь со стола! Сели все, сели бегом! – команды неслись хлёстко и однозначно.
Запнувшись о красный ковер с валиками пыли, тоже села рядом с остальными.
– Дети! – Наталья Владимировна как обычно, разговаривала только грубым хриплым криком. – Сейчас я хочу поговорить с вами о порядке. Сегодня утром я открывала ваши шкафы в раздевалке. И знаете что поняла? У нас в группу приходят не дети, а – кто?
У пары детей приоткрылись в ожидании рты. Остальные застыли с выпученными глазами. Наталья Владимировна добавила децибелов.
– Правильно! В группу приходят – свиньи! Ну, ведь дети же не могут оставлять носки вперемешку со штанами, кофты оставлять на полу, а ботинки – закидывать на шкафы! – степень возмущения подтвердила голова и клетчатая юбка воспитательницы, которые задрожали и заколыхались. – Так нельзя! Должен быть порядок! Везде – порядок! В группе – порядок, в шкафах – порядок, в мыслях – порядок! Поняли вы меня?
Наталья Владимировна увеличилась и раздулась в два раза.
