– Было… А ты, что не был?
– Неа, – на холёной физиономии Толика расцвела самодовольная улыбка. – Я в это время в 'Кёнике'откисал.
– Где?
– В Калининграде, – пояснил Толя, – в реабилитационном отпуске был.
– Почему – реабилитационном?
– Ну, когда стало ясно, что Грозный опять штурмовать будут, нам задачка прилетела: мины МОН-50 и ОЗМ-72 все туда отправить. Мы их должны были переправить вертолетами на аэродром, чтобы затем – на Моздок. Так вот, вертолёт, на котором я собирался лететь, упал…
– Как упал?
– Так, упал. Перегрузили, наверное, – пожал плечами Кубриков.
– И что? – нетерпеливо спросил Егор, позабыв обо всем.
– Что, что? Метров на двадцать успели подняться, а потом камнем вниз. Дальше не помню, очнулся – гипс! Ну, в смысле, в госпитале.
– А мины?
– А что мины? Мины в ящиках… Один или два раскололись, остальные – нормально. Только меня после такого в отпуск отправили.
– Атас! Страшно было?
– Неа. Я даже не понял ничего, – отмахнулся Толик.
– Так я тебе и поверил, – усомнился Егор. – Я бы со страха помер!
– С какого страха? Помножь скорость падения на двадцать метров… Все случилось быстро. И вообще, я так заебался, что, кажется, задремать успел ещё до падения. А ты воевал… – с завистью признал Кубриков соблазнительное превосходство стажёра. – Считай, бывалый. Втянешься.
Егор смотрел на Кубрикова с недоверием и обеспокоенностью, как смотрят на человека, которого видят впервые. Собственно, так и было, Бис видел Кубрикова второй раз за последние семь часов.
Старший лейтенант Анатолий Кубриков в инженерно-сапёрной роте бригады появился сравнительно недавно, два месяца назад, и с Егором знаком не был. В то время, когда Кубрикова переводили с одного места службы на другое в рамках офицерской ротации, Бис находился в отгуле за неиспользованные выходные дни, накопленные за полгода проведённые в Чечне и они не встретились, а когда Егор вернулся в пункт постоянной локации, Толик уже уехал на смену другому офицеру роты, чей срок пребывания в зоне вооружённого конфликта подходил к концу, достигнув трёх месяцев. Для сапёров этот срок теперь соблюдался строго, чтобы глаз не замыливался, боевая работа сапёров была тяжёлой. Уже здесь старший лейтенант Кубриков получил капитана и это Биса сбило с толку. Он полагал встретить здесь человека во всём себе равного, может даже чуточку растерянного новым местом службы, новыми обстоятельствами и новым коллективом. А оказалось всё совсем наоборот. Это он оказался в непривычной обстановке с обновлённым коллективом, а эта разница в званиях пусть и была здесь несущественной, на первый взгляд неощутимой и невидимой, и никак не выпячивалась Кубриковым, всё же интуитивно ощущалась и это Егора напрягало, будто Кубриков был здесь старожилом, а значит – старше, опытнее, главнее.
Что же касалось готовности к партизанской войне и минно-фугасному противостоянию с опасными чеченскими боевиками и матёрыми исламистскими наёмниками Хаттаба, этот вопрос представлялся старшему лейтенанту Бису скорее техническим, нежели философским, и пережитый им второй новогодний штурм Грозного сейчас был небольшим подспорьем в трудном деле. В двух училищах, в которых Егору довелось учиться военному делу настоящим образом, как завещал Владимир Ульянов-Ленин, чей лозунг со времён СССР висел во всех военных заведениях и воинских частях, где теперь офицерам и курсантам плечом к плечу приходилось по ночам разгружать на железной дороге товарные вагоны, охранять склады, автостоянки и ночные клубы, к минной войне не готовили. И ни в какую не признавая провал первой чеченской и её тяжелейший опыт, к войне не готовили вообще. Какая к чёрту война, когда курсантам и офицерам в обычной мирной жизни выжить, как профессиональному военному, представителю командного состава армии, уполномоченному занимать соответствующие воинскому званию должности по профилю своей подготовки предстояло сражаться с бесконечными бытовыми трудностями и сложными финансовыми проблемами своей семьи, что уже представлялось тяжёлым и почти невыполнимым испытанием. К тому же бывалые офицеры часто повторяли уже ставший поговоркой один старинный анекдот о том, что на нас – на Россию с её армией, вообще нападать не стоит, надо только объявить войну, а дальше, мы сами себя сокрушим, истощив себя манёврами, парадами и строевыми смотрами.
На выпускном курсе Санкт-Петербургского военного инженерно-технического университета военно-инженерную подготовку не подавали. Что же касалось Камышинского высшего военного командного инженерно-строительного училища, в котором Егор начинал, данной дисциплине ещё на втором курсе было отведено всего сорок часов, а матчасть не впечатляла и выглядела так себе: крашенные мины, залитые бетонной смесью вместо тратила для веса, деревянные тротиловые шашки из бруса с высверленными запальными гнездами, двухцветные куски кабеля разной длины по типу огнепроводного и детонирующего шнуров и десяток экспонатов – мин в разрезе на стеллажах под стеклом. Получить такой экспонат в руки и проползли с ним стометровку можно было разве что в наказание на тех же занятиях по инженерной подготовке или, как сокращённо называли дисциплину – ВИП и только во время полигонной практики. При проведении первых и, пожалуй, единственных взрывных работ и получении практических навыков по программе учебного цикла, основной задачей которых являлось проведение учебной воспитательной и методической работы, а также мероприятий по совершенствованию учебно-материальной базы инженерного городка, десятикилограммовый тротиловый заряд не сдетонировал и пузатому преподу, майору-камикадзе, пришлось лично ползти к заряду по-пластунски, чтобы всё поправить и спасти что называется тщедушный мир 'рукожопых'курсантов от катастрофы.
Майора, снаряжённого в два бронежилета и стальной шлем, провожали в путь почти как Юру Гагарина в космос с придыханием и замиранием сердца. Его решительный поступок заслуживал вселенского уважения и едва за бруствером пропали его ноги и все со смешанными чувствами вздохнули, послышался его голос:
– С вас, мудаки рукожопые, если выживу, кило печенья и бутылка газировки!
…К всеобщему счастью и ликованию майор не только выжил, но и вернулся, а после его стремительного и нервного возвращения прогремел чудовищный оглушительный взрыв, за что спаситель был удостоен жидких, но довольно тёплых курсантских аплодисментов и получил от взвода-залётчика заслуженный сладкий приз. Впрочем, никого не принуждал этого делать, простой страх перед минами, тротилом, детонаторам, взрывателям, взрывам и прочей гадостью оказался настолько ошеломляющим, что коробка печенья и упаковка сладкой газводы представлялись самой ничтожной наградой из тех, какой был достоин отважный и мужественный офицер.
Выражаясь фигурально, после пережитого, никакого желания проникнуть вслед за вставленной в приоткрытую дверь ногой, открывшую путь к доселе неизвестной и неизведанной области опасных знаний, непрощающей халатности и ошибок, ни у кого из курсантов, в том числе и Егора, не возникло.
На изучение общевойсковой тактики, как теории, так и практики, времени отводилось значительно больше, но и к ней Егор большой любви не испытал. Относился уважительно и бережно, как к социалистической собственности, но к её содержательности – беспечно и поверхностно. Да и к чему лукавить, Егор не испытывал тяги к этим дисциплинам. Война не входила в его планы. В Камышинском ВВКИСУ на стене учебного корпуса, куда выходили окна курсантской казармы четвёртого батальона было написано: 'Военный строитель – профессия созидательная'.
Теперь всё было иначе. Война безоговорочно вторглась в жизнь старшего лейтенанта Егора Биса не просто примитивной игрой 'беги-стреляй', сродни детской дворовой войнушке, а оказалась сложной наукой, которую теперь он торопливо без сна и отдыха изучал. В этом не было особого патриотического настроения, просто Егор хотел выжить…
Инженерная разведка прошла скоро и быстро, в спутанных чувствах и мыслях. По возвращению Егор забрался в кровать, которая напоминала дряхлый гамак, думая провести так остаток дня, разобраться детально в случившемся, хорошо обдумать, что было сделано правильно, а что нет, и как надо было поступить. Правда, кровать была крайне неудобной и лежалось в ней неуютно, но облокотившись на руку, он задумался. Мысли самые простые и ясные, а потому страшные не оставляли его в покое и не отступали.
'А если бы в меня попало? – представил Егор. – Из 'граника'! – забавлялся он. – Бах в живот! Рука в одну сторону, нога в другую, ухо – на антенну, башка под колеса – всмятку… Тьфу! – не понравилось ему. – Как что, сразу убило? Не убило же? Вот он я, живой!'
Увлеченный ярким водоворотом собственных фантазий и размышлений, взволнованный и восхищенный утренним отпором на вероломное нападение, Егор рисовал в мозгах разномастные исходы боя, выкрашивая их, то в цвета глубокого траура, то в бело-сине-красные цвета победы, преумножая, как это часто бывает, свою беспримерную храбрость и кажущуюся незаурядной отвагу.
'А все же чудесный выдался денек', – наконец решил он.
Егор был возбужден и даже в таком месте как кровать не мог находиться в покое, возился, переворачиваясь, будто плыл по воде, вдруг вскакивал, словно очухавшись, что заплыл на глубину, расправляя и заправляя одеяло, и снова ложился на воду. Какое-то время лежал неподвижно, а вскочив вновь, сграбастал со стола горбушку хлеба, оставленную кем-то с обеда, вспученный, на половину исписанный блокнот и карандаш и занырнул обратно. Отворив блокнот, пролистал до чистого, до новой страницы, и долго выписывая карандашом над ним невидимые магические круги, раздумывая, что записать, наконец сделал короткую вымученную запись и захлопнул карандаш в страницах:
12 декабря 2000 года. Сегодня нас обстреляли из гранатометов,
… нет, не дважды… – зачеркнул он слово, – сделав два выстрела. Первая граната попала в обочину, вторая – едва не угодила по 'броне', за которой шла группа
… – он снова закрасил последнее слово густыми чернилами, – ну, как группа прикрытия? Шайка беспечных разведчиков.
'Буду вести дневник… – задумал Егор, расправив растрепавшийся конец закладки, – …ради интереса. Когда-нибудь… – мечтательно решил он, – …напишу правдивую книгу. О войне'.
Не успев и глазом моргнуть, истёк восьмой день командировки. Егору, как одной известной падчерице из сказки, едва успевающей отдышаться от работы на ящике с золой, с навалившимися в одночасье одиннадцатью задачами и тремя мероприятиями инженерного обеспечения, так необходимых для успешного выполнения всеми подразделениями бригады боевых задач, повышения их защиты от любых средств поражения противника и затруднения его действий, было уже не до дневника. Основной обязанностью инженерно-сапёрной роты было ведение инженерной разведки, которая занимала едва ли не половину светового дня. Сапёры ежедневно проверяли городские и пригородные маршруты, всё чаще подвергаясь пусть и непродолжительным и робким обстрелами, но довольно смелому минированию дорог с применением самодельных фугасов и мин-ловушек, в особенности управляемые по проводам, которые бойцы Биса приноровились успешно обнаруживать и обезвреживать, а по возвращению возводили рвы вокруг локации удалённых застав, устраивали невзрывные заграждения и управляемые минные поля, составляли формуляры, обучали операторов минных полей, обеспечивали электроэнергией пункты дислокаций, бурили скважины, добивали воду и снова выходили на маршруты разминирования.
Получаемые штабом бригады сводки оперативной обстановке и минной активности бандгрупп в зоне ответственности воинских частей и подразделений, где говорилось о подрывах и гибели военнослужащих Группировки на фугасах, ежечасно обновлялись и ошеломляли и также быстро устаревали, в следствие чего выстроить отношение к происходящему и долго находиться под их впечатлением не представлялось возможным и нужным, потому как мгновенно теряли остроту и уже не принимались сапёрами с такой долей внимания, с каким обращали на всю эту ужасающую и в большинстве случаев страшную статистику штаб. В условиях ежедневной рутинной боевой работы спорадически возникающие то там, то здесь обстрелы и подрывы сапёров на фугасах на улицах города и за его пределами давно стали обыденностью.
Война вдруг подтвердила самые смелые предположения Егора относительно исходного для войны возраста, конечно же, юность, всё знающая и понимающая, сметливая, восемнадцатилетняя, с любовью к риску и лихости, к разгадкам чужих намерений и предугадыванию шагов противника, с ночными шалостями и желанием не быть обыденным, с фантазией, творчеством, простотой и сложностью. Все эти качества, безусловно присущие людям юным и молодым с озорным характером, тесно сплелись с кровью и потом, жизнью, смертью и беспощадной священной местью, девизом всех мушкетёров 'один за всех и все за одного'и идеологией крапового спецназа 'своих в беде, не бросать'или 'умри, но сделай'.
Краповые спецназовцы представляли собой особую касту в бригаде. Незадолго до Егора бригада имела статус 'особой', а после реорганизации название сменилось, изменилась структура. Но, как выяснилось, совсем не название определяет назначение воинского коллектива, а люди, костяк которого составляли краповики. У этих парней в краповых беретах, а некоторые из них были седыми мужами, был свой пятый устав и ритуальный экзамен, своя идеология, в основе которой лежали четыре 'кита'– товарищество, аскетизм, дисциплина и дух борьбы, которые чувствовались абсолютно во всем, не только в словах: 'Умри, но сделай'.
Основной этого движения являлись морально-психологические качества бойца. Всё индивидуальное было подчинено коллективному, а его воспитание нацелено на умение жертвовать собой во имя товарищей, что было сложно представить в такое индивидуалистическое время. А ещё проповедовалась и воспевалась безграничная смелость, потрясающая выносливость, умение трезво мыслить, переносить тяжелейшие нагрузки и при любых обстоятельствах не терять самообладания. Это были люди, добровольно избравшие путь воздержания и строгий образ жизни, предполагающий ограничения в получении простых удовольствий и использовании материальных благ. Выбравшие жизнь полную лишений и запретов, чтобы воспитать свой дух, разум и тело. Для Егора спецназ явил собой некую духовную практику, направленную на самоограничение и исполнение трудных обетов или даже самоистязание и всё ради того, чтобы достичь неосязаемых духовных целей или заполучить некие сверхсилы.
Что же касалось духа борьбы, то девиз 'Сделай или умри', принадлежавший морским пехотинцам с третьего по величине материка в Северном полушарии, являвшихся для любого военного потенциальным противником, о котором вот уже полвека наперебой твердили все советские военные педагоги, звучал беспомощно неубедительно и даже по-детски в сравнении с девизом российских спецназовцев решительно настаивающих 'Умри, но сделай', из чего следовало, что для российских 'спецов'смерть в общем-то не являлась уважительной причиной не исполнить приказа или не выполнить поставленной задачи, в отличие от принципиального соперника, которому предлагался довольно простой и понятный путь: 'сделай, а не сделал – умри'.
Никто о таком, о такой смерти, конечно, не думал. В том числе Бис. Ему казалось, что подобная жертва могла быть принесена разве что по какой-то очень веской побудительной причине, ради чего-то или кого-то, кто заслуживал и принял бы эту жертву с благодарностью. Допустимо было предположить, что подобное возможно ради мира без войны и светлого будущего детей, но по странному стечению обстоятельств воевали сами дети и благодарить их было некому, ибо они ещё не обзавелись своими. Война с терроризмом была в самом разгаре, но ей было далеко до Великой Отечественной, а загадочный терроризм был ещё не настолько исследованным абсолютным злом, как фашизм. Ещё сложнее Егору было представить, что его сын однажды придёт и выразит благодарность за всё то, что он тут делает, потому что это точно было не ради него: а если не жертвуешь собой ради детей – они не благодарят. Точно так же поведут себя старики, пережившие свою страшную войну и взрослые, знающие о войне стариков немногим больше, чем о чеченской. Но, в действительности, всё было куда проще. У взрослых в памяти не было ничего кроме историй и рассказов, для пожилых ещё были живы идолы и демоны и нынешние не были столь пугающими и ужасными, как прежние, или сколько-нибудь интересными. Жизнь прожита и в ней не осталось места для потрясений.
Из двух разведывательных маршрутов в зоне ответственности бригады, основными направлениями которых являлись проспект Жуковского и улицы Маяковского-Хмельницкого, по которым осуществлялось движения войсковых колонн, Бису приглянулся второй – Маяковского-Хмельницкого, маршрут Кубрикова Бису оказался не по нраву. То ли потому что казался немного диким, то ли потому что нахождение под обстрелом в первый же день стало своеобразным триггером подобного отношения и защитной реакцией – не соваться туда, где так запросто стреляют по колонне.
– Толь, на чьём маршруте подрывов случилось больше? – как-то спросил Егор.
– Не знаю! – не испытывая желания разговаривать, сказал Анатолий.
– Что значит: не знаю? Неужели ты не проводил анализа? – настаивал Бис.
– Нет, не проводил. Отвали, дай поспать, – буркнул Кубриков, уткнувшись в подушку.
– 'Дай поспать'… – обиделся Егор. – Как ты можешь спать?
– Лежа, – огрызнулся Толик, отвернувшись.
Егор был страшно возмущён таким отношением Кубрикова. Он ещё не знал, что Толик на всё имел особый взгляд и ко всему относился с особым чувством. Но и Егор в свою очередь горевал недолго, заметил на нарах лежащих вповалку солдат и решил:
'Спрошу у них…'.
Многие бойцы оказались здесь задолго до Егора и знали о минной обстановке куда больше, нежели он. Правда, их по-детски эмоциональные рассказы были сбивчивы и спутаны:
– Нет. Не так. Уазик подорвался на Грибоедова…
– Ты что? На Грибоедова подорвался бронетранспортер!
– Точно. Всё, вспомнил: там водителя контузило, он ещё зубы о руль вышиб.
– Воронка от взрыва была метра полтора в глубину… '152-миллиметровый'ухнул… Артиллерийский.
– Да, да, да, а 'Уазик'подорвался на Жуковского, точняк. Мы еще разведку не провели… Он с комендатуры ехал. Его-то 'по проводам'и взорвали…
– Там водила, кажется, живой остался… а остальные на небе, – солдат, произнёсший это поспешил перекреститься.
– А на 'Маяковского'мы обезвредили фугас нажимного действия. Кот нашёл. Видели б вы его как он драпал, когда обнаружил.
– …А вообще взрываются везде. Только услышишь взрыв поутру, знай, это сапёры где-то Богу души отдали.
Бис слушал предельно внимательно, вычленяя из рассказов особо значимое: когда и где взрывалось; когда, кто и что обезвредил; когда отрывало руки-ноги или убивало насмерть; когда тянули в носилках и не успевали довезти; когда возвращались для того, чтобы сгрузить мертвых и уходили снова, невзирая на обстоятельства и смерть.
'Блин, вот жесть, – задумался Егор как будто над чем-то неразрешимым. – Так страшно… Стыдно, но страшно. Как раз сегодня Кубриков обезвредил мину МОН-100, установленную на дереве. В том месте, где обычно останавливались для перекура. Попробуй, усомнись, что курение убивает? И не какой-то дрянью в полтаблицы Менделеева, а убойными элементами в количестве четыреста штук, летящих на сто с лишним метров. Мы все обречены: идти и ждать, подорвут, не подорвут. Нас всех убьют! Как представляю, как воевали в Отечественную тысяча восемьсот двенадцатого года, когда полки Раевского, Багратиона и ДеТолли не сходя с места, а порою не сделав и выстрела, теряли треть людей. Когда несчетное количество ядер и гранат пролетало мимо, а когда вырывало из строя охапками людей, а те, что по случайности еще оставались живы, смыкали ряды, шагая навстречу смерти. Совершенно недопустимо сегодня воевать Кутузовскими порядками'.
Война вчерашняя, сегодняшняя и завтрашняя теперь представлялась Бису совершенно ясной и понятной. Понятен был весь её умысел и всё значение сводилось к тому, чтобы удостоиться нечаянной случайности выжить.
Когда умирающе задребезжал телефон за палаткой уже смеркалось.
– Товарищ старший лейтенант, идите в штаб, – деловито приказал Бису дежурный и, испугавшись дурного взгляда, добавил. – Вас комбриг вызывает…
– Проституток, демонов и духов вызывают, понял? – зло сказал Бис.
Напрочь растерявшись, сержант суетливо поспешил раствориться во мраке. Егор натянул берцы и вышел.
– Разрешите войти? – спросил Егор, приложив руку к головному убору.
– Чего опаздываешь? – строго спросил начштаба. – Одного тебя ждём… – бросил он косой взгляд на комбрига, развалившегося за столом. – Рация где?
Опуская руку, Егор неуклюже махнул за спину, строго на запад, в сторону расположения инженерно-сапёрной роты.
– А Биса распоряжения командира бригады не касаются, – пренебрежительно добавил комбриг, – да, Бис?
Егор не ответил, тяжело опустился на стул за свободной партой, укрывшись за спинами присутствующих.
– Полчаса назад поступила шифрограмма из штаба Группировки, – начал начштаба. – Есть изменения по завтрашнему дню: из Моздока, на смену красноярскому ОМОН прибывает курганский. Поставлена задача: обеспечить безопасное прохождение колонны на участке: Петропавловское, третий микрорайон, локация красноярцев… – начштаба тыльной стороной карандаша провёл на карте кривую линию неопознанного маршрута.
Район, куда направлялись бойцы из Кургана, Егору уже был известен, через три микрорайона, включая первый и четвёртый, проходил маршрут Кубрикова. Бис торопливо огляделся, заметив Толика среди присутствующих.
– …Таким образом, – продолжил начштаба, – инженерную разведку маршрута проведёт группа капитана Кубрикова, безопасное прохождение колонны, её встреча и сопровождение к месту локации обеспечит группа старшего лейтенанта Биса. Место встречи колонны Курганского ОМОН здесь, – начштаба снова ткнул в карту. – Всестороннее обеспечение: разведка, артиллерия, связь – начальники служб по направлениям, – начальник штаба прочёл на лицах офицеров понимание и едва заметно кивнул. – Начало инженерной разведки в пять тридцать, выход к месту встречи в десять ноль-ноль… – подполковник Крышевский отыскал глазами Биса, – …сразу после разведки своего основного маршрута, – и добавил. – Задача: закрепиться на месте, организовать оборону и наблюдение. Вопросы?
Бис огляделся.
– Если вопросов нет, – произнёс начштаба, – все свободны.
Как минимум вопросов у Биса было два: первый, как за четыре с половиной часа успеть провести инженерную разведку маршрута протяжённостью в одну только сторону двадцать два километра; второй, что мешало Кубрикову провести инженерную разведку маршрута и следом организовать встречу омоновской колонны? Личные, субъективные, мало кому интересные ответы на них у Егора тоже имелись: на первый вопрос – невозможно, на второй – ничего. Ведь совершенно очевидным было то, что при скорости движения сапёров в поиске невозможно провести разведку столь протяжённого маршрута за четыре с половиной часа. Как и невозможно было что-то возразить. И Егор промолчал, ведь другие тоже промолчали.
На карте местом встречи ничтожной колонны оказался обычный перекрёсток с треугольным островком безопасности на пересечении трёх дорог, вокруг которого громоздились квадратики и прямоугольники.
– Место так себе… – высказался Бис, стоя в окружении Кубрикова и прапорщика Крутия, возглавлявшего группу прикрытия в составе бисовского разведдозора.
Юрий Крутий редко позволял себе отпускать несдержанные комментарии, за то, когда впереди маячила тревожная неизвестность и очевидная опасность на его лице расцветала обаятельная улыбка, которую Бис оценивал как защитную.
– Нормальное место, – как всегда равнодушно признал Толя.
– И почему я не удивлён? – вздорным голосом произнёс Егор, встретившись взглядом с начштаба.
– Бис, – Крышевский вынул изо рта деревянную спичку и поманил ею Егора.
Почти двухметрового роста начштаба осунулся, вытянув вперёд длинную шею, и оказался так близко к молодому офицеру, что Бис смог уловить слабый запах одеколона. – Только не геройствуй там… – сказал начштаба, – не нужно. Район неблагоприятный, поблизости никаких частей и подразделений нет… кроме Красноярского ОМОН. Но я бы на них больших надежд… – он тягостно вздохнул, – никаких надежд не возлагал. На месте хорошо осмотрись и закрепись. Организуй круговую оборону так, чтобы в случае чего мог продержаться до подхода резервов, как минимум полчаса, понял?
– Так точно.
Их глаза встретились, покрасневшие от усталости у Крышевского и бегающие и смущённые у Биса. Начштаба не единожды видел такой взгляд и принимал подобную реакцию за нормальную, ведь чем сложнее была дилемма, над которой трудился мозг, тем активнее дрейфовали из стороны в сторону глаза. Обычная физиологическая реакция, чаще говорящая о том, что в голове идёт серьезный мыслительный процесс, поиск непростого решения.
– Готовься, – Крышевский мягко положил широкую ладонь на плечо Биса.
'Свят, свят…'– произнёс про себя Егор.
В палатку он вернулся за полночь. Заварил большую железную кружку чая, донёс до кровати, поставил на прикроватную тумбу, залёг, подмяв подушку под голову, и задумчиво уставился на неё так, будто она прозрачная и сквозь неё видно дрейфующие в кипятке древесно-пряные чаинки, оседающие на дно. Стеклянная чашка, казавшаяся совершенно обычным предметом в привычной жизни, в этом месте казалась совершенно непрактичной, словно здесь для неё не было места, и уснул, правда, успев всерьёз подумать:
'Что же такое война, в действительности? – чаинки в воде плыли, словно люди тонули в водовороте, против воли. Это показалось ужасным. – Только ли это ужас, боль, разобщение людей, разрушение, смерть и горе? И грех? Ну, как можно думать о том, что трепетное счастье – дорога домой, путь к любимой жене и ребенку, может оказаться заминированной и никогда не привести к тем, кого любишь? Может разлучить с ними навсегда. Как можно поверить в такое? Как можно поверить, что в тёплой луже после летнего дождя, в которой ты в детстве, сотни раз запускал бумажные корабли, дул в паруса и так радовался их невероятной быстроходности, может быть спрятана противотанковая мина? Как можно понять, что взрыв фугаса, такой же раскат безобидной новогодней петарды, может причинить столько неприятностей – оторвать ноги или руки, или голову и от него не укрыться за ладонями, крепко зажмурив глаза до белых мурашек? Об этом тяжело было думать и невозможно было представить или поверить. И вдруг война – не только ужас и боль? И вовсе не грех? Ведь люди всегда желали войны? И что за блажь и невинная радость хотеть войны? Стремиться на войну? И говорить: 'война манит'или 'так тянет на войну'? С детским интересом желать взглянуть на неё одним глазком, словно в замочную скважину, чтоб узнать какая она настоящая. И не потому, что не знаешь и не понимаешь, какая она на самом деле, просто хочется потрогать, хочется прикоснуться к ней, как к чем-то запредельному, запретному, увидеть её, узнать, насладиться ею вдоволь, накормить свой неуемный мальчишеский азарт. Чтобы иметь затем это право, говорить: 'я был на войне, я настоящий солдат', очень рано возмужав и повзрослев, осознать, что смотреть одним глазком не получилось, глядел во все глаза.
…Из тяжелого сна, в котором Егор не то полз по узкому тоннелю, не то тонул в каменном колодце, словно чаинка в темнеющей воде, его выдернула рука дежурного, а почудилось, будто подцепил его кто багром за шиворот и потянул кверху, где дышать было гораздо легче.
– Товарищ старший лейтенант, – прошептал дежурный над Егором, потрепав за плечо. – Товарищ лейтенант, подъем.
– Я – старший лейтенант, тупица, – хмуро сказал Бис, будто и не спал вовсе.
– Я так и сказал… – сказал дежурный, отстраняясь.
