– А снасть?! – не оборачиваясь, огрызался Левка.
– Давай к д…д…дубу!
– Ага! В него и долбанет! Согласно законам!
– Говно твои з…з…законы! И мозги твои! Н…н…не помнишь ты н…н…ни хрена!
– А что?!
– Ж…ж…жанна рассказывала! Прадеда ее м…м…молнией убило! Тоже, как ты, з…з…знатока корчил! Народ под дуб р…р…рванул – цел остался! А п…п…прадед – куда подальше, в поле, и б…б…бабку за собой потащил, жену! Обоих – н…н…насмерть! Молнией! А н…н…народ – цел!
– Какой дуб?! Что ты сочиняешь?!
– Вот этот! Этот с…с…самый! Дуб! Сто лет с…с…стоит! Ни одной м…м…молнии!
– Что, Жанна точно рассказывала?! – оглянулся на бегу Левка.
– С тех п…п…пор только под ним в грозу и п…п…прячутся. Больше н…н…негде. Здесь.
Замедляя ход, понемногу отставая, Ника смотрел вслед брату, свернувшему с тропы и припустившему прямиком к дереву… Мамино: «Через дорогу идем – главное Левку за руку ухватить…» – перекрывая шум дождя, прозвучало как наяву. Левка уже подбегал к дубу… Что-то почти против воли, насильно взяв за подбородок, заставило Нику поднять к небу лицо.
Оказавшаяся не более чем дымовой завесой, клубившаяся над головой чернота, исчезая, обнажила мраморные небеса: покрытая паутиной светлых и темных разводов, стояла над лугом живая бездонная твердь… Не над, не над лугом (земля ушла из-под ног): вокруг и везде… и внутри… начиналась молния: идиосинкразия, непереносимость пространством самого себя – вот чем на деле были эти смертельные огненные проколы застывшего водопада, мириадами капель повисшего в воздухе. Как просто! Понятно и ясно: мраморные небеса! Ничто не происходит! Не происходило! Не произойдет! Ничего не было и быть не могло: ни чернильно-сизого мрака над головой под громовые раскаты, ни нового, самого яркого короткого замыкания – между небом и вытянутой навстречу, высоко взметнувшейся над землей огромной сухой рукой, просившей огня, ни этого, на весь луг, отчаянного, без малейших признаков заикания, Никиного крика: «Стой! Левка, стой! Не подходи к нему!», ни Левки (или уже не Левки…), обернувшегося на крик из вспыхнувшего гигантского ветвистого пламени, с треском рванувшего в небо.
Новый Каин
(2013, март, с воспоминаниями о 1995-2012)
Этот, всегда прямо от порога ожидавший, не дневной – не искусственный, свет, освобождавший от мыслей и дня, овладевавший глазами по пути из прихожей в комнату с окном, но совершенно с тем же, не уличным, светом… Эти, там, в комнате: круглый обеденный стол, диван, пара стульев, шкаф в полстены с витриной и платяным отделением…
Ника вспомнил, как поначалу, давным-давно, каждый раз машинально ощупывая себя руками – словно собирался войти не туда, в комнату, а в себя самого… Тогда как в себя – не через прореху в «здесь и сейчас», наоборот. Овладение собой – мгновенная, как у пловца, прыгнувшего с обрыва и проглоченного водой, секунда растерянности, в отличие от реального пространства-времени, заполняемая уже виртуальностью – одновременно им, Николаем… страницей, покрытой буквами («ш» – ша, да?..)… и как бы читателем… Внутри «всегда» нет никакого «впервые» или «в настоящий момент»: просто из «здесь и сейчас» во «всегда» вход только один – через то, как это было.
Через этот же, совершенно не уличный, свет:
– Ерша увидел – удочку повернул?.. А судака не увидел.
– Хочешь сказать: удочкой управлял судак?
Через этот же взгляд:
– Тот, кто его направил… То, что его направило. Понимаешь?
– Нет.
Через этот же голос:
– Ты живешь не потому, что родился.
– Потому что умру?
Через все то же, что и сейчас. Только – тогда:
– Река течет не потому, что толкают сзади, а потому, что тянут спереди.
– Причина и следствие меняются местами?
– Причина и следствие никогда не меняются местами. Просто причина не в прошлом, а в будущем. Во всем сразу.
– Я родился потому, что живу?
– Ты родился и живешь потому, что совершённое действие содержит несовершённые.
– Есть какое-то действие… В котором все совершено…
– И все, что ты делаешь, ты делаешь не потому, что «увидел ерша».
– А потому, что на меня идет судак… Но я ведь его не вижу.
– Теперь видишь.
Да, видел… Странное ощущение. В поле зрения – ничего нового, но вот именно: в поле зрения.
Когда-то давно, еще до ерша с судаком, до его пятнадцатилетия, какой-то бог весть откуда (уж не из его ли любимого «Всадника без головы»?) идущий на свет призрак повести завладел его сознанием, несколько недель подряд заставляя втайне от брата буквально бороться с безъязыкостью и бессодержательностью, о которых он прежде понятия не имел. Этот полезный, нужный как бы не ему самому, а кому-то другому, опыт кончился тем, что однажды по пробуждении в его распоряжении оказался явленный во сне небывалый, великолепный, глаз не отвести, сюжет, именно в силу этого: «глаз не отвести» – совершенно неподвластный переносу пером на бумагу. На годы задержалось в нем, Нике, живое ощущение бесконечно удачного, развернувшегося во всей художественной полноте, действия, вспомнить не то что отдельные эпизоды, но фабулу которого, чем дальше – тем более не представлялось возможным. Повесть существовала самим своим выходом на свет, от первой до последней страницы, от первого до последнего слова, самим процессом своего появления: процесс и был результатом. Результат в виде текста отсутствовал.
Вполне вероятно, именно из этого невротического состояния выросла впоследствии неопределенность всего, что не находится в данный момент прямо перед глазами, – ощущение, понемногу переросшее в странное представление о том, что, подобно содержимому вещей и предметов, спрятанному под их видимой внешностью, – подобно этому точно так же в недоступной внутреннему зрению области мозга (в темени и затылке) за нашими поверхностными мыслями и представлениями о мире содержится полное понимание нами любого, вплоть до всего мироздания, предмета. Как если бы все вещи вокруг и мы сами были бы изделиями, изготовленными там, в этой области мозга.
Теперь, когда он видел «идущего на него судака», это само по себе не поражало. Странным было не то, что совершающимся в каждый конкретный момент теперь управляло будущее, то есть что происходящее уже не вытекало из определенных намерений и планов, – странным было то, что оно не вытекало не из чего. Свобода, появившаяся в действиях, в мыслях, в словах – во всем, была сродни наваждению, из которого совершенно не хочется выходить.
На всякий случай он теперь, задним числом, пересмотрел – где пробежав глазами, где с головой проваливаясь в то, что за текстом, – Левкины книги, почти всегда наперед зная, что? в них найдет. Первое время не без удовольствия новизны погружался он Левкиными глазами в еще свежие хрипотинские события – осознание масштаба происходящих изменений в зрении пока только подступало… И с каждым днем все больше тянуло к такому вещественному и конкретному, так явно существовавшему (дотронуться можно) рядом с ним, Никой, такому своему кровному – будущему. К «судаку»…
Но если в так называемом прошлом – Левкиными ли, своими ли глазами – с разных сторон видно, в принципе, было одно и то же, то, исчезая в комнате рядом с братом… вживаясь в собственное небытие до степени принятия бытия Левкиным зрением и умом… он каждый раз чувствовал, как будущее приобретает холодновато-отстраненный оттенок… как без какого-либо посредника опосредуется то, впереди, свое кровное. Понимание происходившего вслед за тем с ним, «Никой в Левкиной шкуре», всегда наступало задним числом – когда Левкино сознание наконец покидало его, Нику, и полностью возвращалось свое. А то, не спеша покидать, накапливаясь, каждый раз после «комнаты» увеличивало интервал пребывания «в шкуре» (кардинально проблему впервые решила лишь первая «чистка» в клинике «Заболоть», едва не через десяток лет после молнии).
Выходя на свет из тоннеля Левкиного сознания, он принимал произошедшее там, в тоннеле, за то, чего сам желал и что, исходя из этого желания, совершал, при том, что совершаемое им там не вытекало из его намерений: в тоннеле он ощущал себя актером без роли в пьесе со строго заданной сценарием его ролью – все происходило единственно возможным способом, каким он уверенно говорил и действовал, не зная заранее ни слов, ни действий, отведенных ему в сценарии, и только по выходу из шкуры проступало осознание игры: наличие там пьесы и роли. Но и осознавая уже, он видел лишь только то, что совершено, что уже позади, а не целиком весь сюжет; к тому же, движимый в пьесе снаружи волей чужой, осознавал все задним числом – изнутри, умом – своим. Отсюда – накапливавшееся подозрение, что и выйдя на свет, и даже после чистки – произошедшее в шкуре он осознаёт как одно, тогда как в целом происходит нечто другое. К другому ведущее. А верно ли подозрение или оно – следствие перелицовки сознания – уже не узнать.
Будущее ближе всего подходило к Нике через это: всё сразу! – то есть не только свое будущее, и даже не отделенное, как прежде, отчетливо от прошлого и настоящего: случившееся – так же подвижно, как ожидающее, в свою очередь, неизбежное настолько же, что и прошедшее. Почти. Потому что можно что-то поменять сразу и в том, и в другом, и в третьем – открывается доступ к целиком иной версии. Чувствуешь это иное. То, что случилось с тобой, – не абсолютно, можешь увидеть другое там, позади. «Не призрел Господь» не то что теряет свой негатив, но – существует, оказывается, позитив этого словосочетания, этих стоящих за ним событий и своих собственных ощущений (почему «не призрел»?.. почему-то же «не призрел»… что-то за этим стоит… что-то во всем этом есть, что можно, до?лжно, следует ухватить, понять, осознать, чтобы… все изменить). И он, позитив, – осуществим. Иная версия. Общая картина перевода сюжета на другие рельсы. А сами события, сам перевод – в шкуре, в тоннеле. И на то, что целиком и полностью меняет общую версию картины, – там, в тоннеле уходит секунда.
Их было не много, этих секунд, стоящих особняком в памяти или в том, чем теперь была память – это прозрачное по всем направлениям пространство с участками в нем, живыми картинами, попади в них – разворачивающимися словно в новом, небывалом измерении, разоблачающем время…
И в самой яркой из этих секунд, из этих живых картин – появившаяся в их доме с отъездом матери.
Произнесшая, ставя перед ним тарелку:
– Ешь…
Вычерпывая со дна последнее, он глядел на руки, ставившие перед ним второе.
– А мама надолго уехала?.. Я к тому: вы…
– На полгода… На год, – выдержав его взгляд… – Надо же как-то вас поднимать. Сейчас последняя возможность – следующим летом у вас выпускные, поступление… Монголия не на другой планете.
– А вы в курсе, что дальше прихожей и кухни…
– …В курсе.
– А почему? – вы в курсе?.. Что?.. Не знаете?..
Помотав головой, улыбнулась.
– А с мамой. Вы давно… дружите?
– Посуду вымоешь. Брату все – на плите…
Звон вилок.
Перезвон тарелок.
Сквозь зиму…
Полегчавшие к весне прическа и платье.
– Что ты хочешь на День рождения?.. Что испечь? – уточнение.
– Левку спрошу… – уставился Ника в кухонное окно.
– И сам потом выдумаешь.
– Вы знаете: не сам.
Внимательный на него взгляд:
– Мы с тобой схожи, – провела рукой по его голове.
– Это точно, – вздохнул Ника.
– Правда? Ты тоже так считаешь?
– Обслуга. Вы и я. Вы нас двоих обслуживаете. Я вас. Двоих.
– Двоих?
– Ну, а как бы вы туда вошли? С наполеоном. В шестнадцать свечей.
– Ты ведь меня сейчас не хочешь обидеть… – заглянув ему в глаза.
– Какой дурак без обеда хотел бы остаться. Когда уже все на плите.
– И сейчас тоже… не хочешь…
– Вам этого мало?! – двумя пальцами дернул Ника рубашку у себя на груди. – «Схожи»!.. «Выдумаешь»!.. – сверкнул глазами.
– Совершенно обычный. Нормальный. Умный. В меру упитанный мальчик… Ну, хорошо: не в меру… Ну, хорошо: ужасно недопитанный… Злой с голодухи… Сейчас… Уже почти все готово… Паспорта когда пойдешь получать? Мама в письме волнуется…
…– Ого!.. Четыре свечи!.. Почему?..
– Ну, а сколько? Двадцать девятое февраля.
– Я двадцать восьмого родился… – боязливо покосился Ника из кухни в коридорчик, в дальнем конце которого прямо напротив прихожей чернел занавешенный проем: он сам оставил дверь в комнату открытой.
– И ты на двенадцать лет старше брата… Понимаю. Ну, что ж… Сейчас добавим… – в шкафчик за свечками… расслышав за спиной шепот: «Не надо…» – обратно к столу:
– Правда? Не надо?.. Ты понимаешь, что это значит?
– А это можно понять?
– Главное – согласие. Войти.
– Вы же не входите, – кивнул Ника в сторону коридорчика.
– Почем ты знаешь?
– А то б я не заметил… – усмехнулся Ника… – Что вы хотите сказать? – испугался он. – Он не выходит! Когда вы здесь, не выходит! Ни через меня, ни…
– Я просто хотела знать, что означает твое «не надо».
Никогда в жизни не решился бы Ника так откровенно принять этот ее взгляд…
Значит, не в жизни… А где?.. Где-то, где… рисуют картины… пишут… а они не картины… они – происходящее на глазах…
После Дня рождения взбрыки его исчезли. Ничто теперь не мешало их взглядам скользить друг по дружке, и это скольжение оказалось тем единственным, что должно происходить со всеми и с каждым, но что непостижимым образом никогда ни с кем не происходит: у птиц, беспомощных на земле, дошло до того, что смотрящий на тебя птичий глаз может быть совершенно невидим.
Как же близка, как всегда была вероятна эта невероятность – посреди недоверия и подозрений обнаружить себя заговорщиками отсутствующего заговора. Воспоминание о занавешенном, черневшем напротив прихожей проеме, наведшем в день шестнадцатилетия столько страха неожиданным сквозняком, погасившим на пироге свечи, вызывало теперь улыбку. Страх теперь был смешон: теперь – после Дня смеха, когда смехом был наполнен, что называется, дом.
Порой Нике чудилось: она ждала этой произошедшей в их отношениях перемены как вести, как некоего сообщения. С нею рядом было теперь настолько легко, что эта легкость казалась следствием ее изменившейся природы. Ощущение ожившей рядом с ним картины или книги при взгляде на нее возникало пока еще – в нем, да… но одной ногою уже картинном и книжном.
Последний весенний день застал их, впервые вместе покинувших дом, на городском озере, многочисленными заливами и изгибами уходящем в разбросанный по центру города парк. Воспользоваться новеньким паспортом – было его идеей. Первое совершеннолетнее нарушение – исчезновение в окошке кассы документа, ни при каких обстоятельствах не подлежащего передаче в чужие руки. Документ-залог – его, нужная сумма – ее – сконвертированы в пару гремящих уключинами весел. Под затянутым светлою тучкой небом меряя босыми ногами причал, они высматривают номера лодок…
Обувь летит на дно, уключины ныряют в петли, цепь, гремя, сброшена внутрь, рубашка сложена на корме, сарафан расправлен на коленях, мускулы налиты силой.
Ниже, ниже их проносить… задерживать после гребка… ага… ага… аккуратненько… аккуратненько… ни одного шанса брызгам!..
Лодка пошла споро и плавно.
– Если, как ты говоришь, никогда раньше в ялике не сидел, значит среди твоих предков – рабы на галерах…
Смеется. Он. Улыбаясь, отворачивается. Она. Пробившийся сквозь тучку солнечный свет заливает берег по правому борту. Для Ники – по левому.
