– А вот и при?стань. Специально для нас. А, Лезандр? Разомнем чресла?
Руля веслом, Вульф направил лодку к вырисовавшемуся слева, между водой и косогором, пятачку суши, заключив:
– Заодно и супчику похлебаем.
– Супчику, ага! – выпрыгивая на берег, возмутился Белоядов. – Супчику, да!.. Кольцо краковской – натрое, и вперед!
– Ты… – подтянув с берега корму, Вульф воткнул в землю палаточный колышек, привязанный веревкой к корме… – за десять лет на «Таймене» куда-нибудь опоздал?.. Не суетись, Алекс.
Смирившийся с остановкой Белоядов, не терпевший бездействия, принялся обследовать близлежащий склон.
– Знаешь, чем такой первый в году сплав особенно замечателен? – подставив лицо солнцу, обратился к Егорычу Вульф. – Нет?.. Подумай… Послушай, как тихо… Можно вот так, в одном тельнике, сколь угодно долго стоять, замерев… И ни одного звука…
– А в следующий сплав вот так стоять, замерев, нельзя… – теряясь в догадках, недоверчиво поглядел Егорыч на Вульфа, наслаждавшегося солнышком.
– Не-а… Ну… Соображения?.. – нагнувшись к грузовому отсеку, рулевой извлек на свет баллончик с газовой горелкой и сам же ответил на свой вопрос: – Комаров нет.
– …Ты, кстати, Егорыч, не прав, – сидя на коврике, глядя на поднимающийся из-под крышки кастрюльки дымок, произнес угомонившийся, в кои-то веки совершенно бездеятельный Белоядов. – Относительно соленого-голубого. Энергия раздражителя в рецепторе преобразуется в электричество (как звук в микрофоне), в голове из электричества возникает образ – коротко говоря, сигнал, символизирующий исходный раздражитель, но (в отличие от звука, возвращаемого в динамике) никак не окрашенный. Окрас – условен.
– И робот будет думать, – завершил цепочку рассуждений Егорыч.
– Чего?..
– Изучая всю эту механику… то есть хрумкая капусту, как гусеницы, – начал Егорыч, – мы… то есть, кормовое растение… мир – не кормовое растение.
Белоядов помотал головой: объяснение Егорыча ничего не объясняло.
– То есть капустой может быть все, кроме… – Егорыч остановился, собираясь с духом. – Я не понимаю, что такое ощущение. Если бы оно было только определенным да/нет, заставляющим меня действовать, тогда понятно. А что такое бледно-лиловое и голубое, как вот эти склоны? Или ре-бемоль? Как я должен действовать? Сам окрас ощущения, слухового, зрительного – или это не механика, поскольку ни на что не направлено, или это, как любая механика в живом, сигнал, но чего? Я о природе внутреннего, идеального: что оно такое?..
– Развитость все тех же да/нет, – оглянувшись на синий склон, сказал Белоядов. – Эволюционное развитие градаций: цветовых, слуховых, вкусовых. Пространственное разведение в нервных структурах тонко различающихся внешних сигналов. В результате – иллюзия окраса, эмоциональная составляющая, не более того.
– То есть, все-таки капуста? – уточнил Егорыч.
– М-м-м… – промычал Белоядов, принимая от Вульфа миску с вермишелью в бульоне. – Да.
– «Кто был тот ювелир, / что, бровь не хмуря, / нанес в миниатюре / на них тот мир, / что сводит нас с ума, / берет нас в клещи, / где ты, как мысль о вещи, / мы – вещь сама?» – декламируя, Егорыч принял из рук кашевара и быстро опустил на землю свою горячую миску.
– Ну, вот, все сразу ясно… – подув в ложку, усмехнулся Белоядов.
– Это Бродский, – подал голос кашевар. – Речь о бабочке, о ее крыльях. Обращение к бабочке. «Ты лучше, чем Ничто. / Верней: ты ближе / и зримее. Внутри же / на все на сто / ты родственна ему. / В твоем полете / оно достигло плоти; / и потому / ты в сутолке дневной / достойна взгляда / как легкая преграда / меж ним и мной»…
– Количество не переходит в качество, – обжигаясь и дуя в ложку, не отступал Белоядов от цели: половина его миски уже была пуста. – Я имею в виду: то, что вас двое, дела не меняет… Есть какие-то данные о сходстве живой клетки и всех ее микротубул… микротрубочек – с квантовым компьютером, связанным… ну, как это выразиться, чтоб не скатиться до… со всей Вселенной, в общем, – махнул он рукой, не найдя подходящего слова. – Но все это – белый шум. Фантазии.
– Наши души – из само?й ткани Вселенной… – заявление Егорыча повисло в воздухе… – Но что? эта ткань? Какова ее суть? Ее основа?
– Во-во! – согласился физик, звучно всасывая вермишель. – Хорошо бы – с основ и с азов. Для начала – хотя бы с основных характеристик. С пространства, времени…
– Ну, и что время?
– Время? Будете в час по чайной ложке хлебать – здесь и заночуем.
– Серьезно.
– Серьезно! Сытый голодного не разумеет… Что-нибудь об уравнении Шрёдингера слышал?.. Ну, ладно. Что электрон – и волна, и частица, надеюсь, помнишь со школы? Ну, вот. Волна – когда регистрирующая аппаратура настроена на «волновое». Частица – когда аппаратура регистрирует «частичное». Отсутствие и того и другого одновременно – там что-то происходит со временем.
– Что?
– Время – нечто, идущее в одном направлении. Так?.. А теперь представь, что на условной плоскости одно время идет сверху вниз, а второе – слева направо. Мы же видим только одно из них, потому и частицу видим в одной точке.
– Как это?
– Как сверху и сбоку смотреть: сбоку – частица в такой-то точке, а сверху глянул – точка, оказывается, не точка, а линия. Что же? В какой из точек линии частица? Или во всех точках сразу?.. Но, заметим: для наглядности, по аналогии с длиной и высотой, мы допустили второе временное измерение, существование которого – всего лишь гипотеза. Есть ли второе (третье, пятое, десятое) временное измерение, нет ли – факт в том, что каким-то образом электрон, частица может быть более чем в одной точке одновременно. А в одной точке может быть более чем одна частица. И из этого самого факта, если вдуматься, может вытекать время. То, что объект размыт в пространстве, может рождать последовательность событий…
– …для наблюдателя, в восприятии, – подхватил Егорыч. – То есть не последовательность событий, а впечатление последовательности. И субъектом, воспринимающим движение и время… там, где их, с другой точки зрения, нет… может быть весь мир…
– …тел, – уточнил Белоядов. – Наш пространственно-трехмерный мир лучше называть не всем миром, а миром тел. Предметов.
– Вам… тебе видней. Согласен. Таким образом, воспринимать многомерность времени и пространства как движение – может быть способом существования нашего мира… тел.
– Не увлекайся. Да, кое-кто и впрямь считает, что уравнение Шрёдингера применимо не только к микромиру, но и…
– …ко всему. К человеку. Думаешь, ты здесь и сейчас. А ты – во всех точках твоего «я» сразу. Видишь: здесь и сейчас. Глазами. А на деле – нет ни тебя, ни времени, а есть… взаимодействие… – тем же взором, что лебедь и лось, «просветил насквозь» Егорыч Белоядова. – Взаимодействие. Со-знание. Обнимающее сразу все, а не здесь и сейчас… Любовь – больше любовников. Любовь уже все о них знает.
– Ту же мысль я встречал в одном собрании сочинений, – оторвался от миски Вульф.
– Ту, да не ту, – парировал Егорыч.
– Неадекватное восприятие – искажение проекций… – пропустив мимо ушей дискуссию, задумался Белоядов… – Это как проекции одной и той же киносцены на плоскость, шар… именно: шар… информация искажается… В мире тел…
– …вместо всего сразу – возникает последовательность событий, – «подсказал» Егорыч. – Как искажение информации обо всем сразу. На деле же, то, что мы называем движущимся на наших глазах «всем и вся», – всего лишь возможность, версия пребывания объектов в этой точке – здесь и сейчас. Всё сразу везде и всегда, а объекты, тела, мы – здесь и сейчас. Сознание – ви?дение, что объекты – лишь версия. Всё сразу везде и всегда – Слово. А все слова, что я сейчас произнес, – версия.
– Уйди. Только с мысли сбил.
– Сознание и его исходник, истинный мир, – одно и то же: всё сразу везде и всегда.
– Лезандр, убери его.
– Куда ж я его уберу… – улыбаясь, огляделся вокруг Вульф.
– Комаров нет… – поддержал его улыбку Егорыч… – а возможность есть. Так и слышится их рой. Над головой. И никакого момента выбора. В этой точке нет комаров. В той – там… когда, недельки через три?.. в конце мая?.. все гудит. Уравнение Шрёдингера.
– Я тебе покажу Шрёдингера… – скорчил злую рожу Белоядов, стягивая сапог… – Надо ж, какую мысль перебил…
– Никакого момента выбора… – отставив миску, в притворном страхе отбежав на пару шагов, не унимался Егорыч. – Возможность. Всё сразу всегда везде. Вся правда, вся тайна – как на ладони. «Солнце ясное…» – увернулся он от пролетевшего мимо сапога, – «…всю правду откроет». Все наши действия и помыслы – как на ладони. Все времена. Бесполезность и бессмысленность утаивания, лжи. Ложь, утаивание – самообман, самоунижение.
– Вот на этой радостной ноте… – встал рулевой, отряхиваясь…
– Сейчас, сейчас, минуточку, – подобрав сапог, вернул его хозяину Егорыч. – Не конфликт оттого, что существуют добро и зло, а добро и зло оттого, что существует конфликт. Между целостностью, неразъятостью мира и разнимающим его восприятием, между стремлением воссоздать эту целостность или возобладать над ней, между созиданием и разрушением. Враги – одного поля ягоды. Враги не важны. Важна вражда. Как жизнь и смерть не важны. Важна возможность.
– М-да… – поднялся вслед за Вульфом вновь обутый на обе ноги Белоядов. – Братцу твоему не позавидуешь…
Часом позже обескураженные путешественники, сидя в байде, у самого берега прижатой к стволу упавшего в воду дерева, крепко держась за ветки, смотрели на несущийся мимо, бурлящий и пенящийся водный поток, разбиваемый на рукава ветвями поверженных, выступающих из воды деревьев…
– Говоришь: откуда в наших краях такому быть?! – отворачиваясь от брызг, старался перекричать шумевшую реку Белоядов со своего первого, ближнего к потоку, номера. – Говоришь: все вдоль-поперек исходили?! А, Лезандр?! Как действовать будем?!
– Ну, как?! Мое дело – корму держать! Любой ценой! А ты, Алекс, во-первых, командуешь, во-вторых, проводишь!
– Есть еще вариант: если вылезти невозможно – подрубать!
– А я?! – опробовал голосовые связки Егорыч. – Моя задача?!
Перебирая руками по веткам, за которые держались, высунули в поток нос байды, тут же прижатой течением к стволу.
– Ну, что! Отпускай, Лезандр!
– Ху!.. Два раза не родятся!
Столкнутая на открытую воду, лодка, крупно дрожа, понеслась… Не сразу, Егорыч понял: их правильная ориентация в потоке – работа Вульфа, изо всех сил, руля веслом, удерживавшего корму. Белоядов, как мог, подрабатывал веслом слева и справа, уводя нос от очередной преграды, летевшей навстречу.
Со всего размаху наехав на толстую притопленную ветвь, стали в бурлившем потоке!
– Я держу! – крикнул Вульф.
На секунду отвлекшийся, засмотревшийся на мощный «ревер» рулевого, Егорыч обнаружил загребного уже в воде, рядом с лодкой. Балансируя на толстой притопленной ветке, Белоядов, аккуратно протащив нос по преграде, уставился на Егорыча… Сообразив, тот осторожно выбрался на ветку с другой стороны, притопив ее еще больше. Под сапогом – шатко и скользко. Вокруг сапога – бурлило… Вдвоем они провели байду вперед чуть не до середины грузового отсека.
– Держишь?..
По-обезьяньи взобравшись на фальшборта руками и ногами, Белоядов покарабкался к своему первому номеру. Добравшись, плюхнулся на сиденье. Вульфу держать корму теперь было куда легче. Насколько смог, Егорыч провел лодку дальше. Вдвоем с перебравшимся на ветку Вульфом они завершили дело: байда теперь сидела на ветке одной кормой.
– Ползи… – кивнул Вульф вперед.
Егорыч пополз…
Убедившись, что все сидят на своих местах наготове, Вульф мягко столкнул веслом корму с ветки.
Такой акробатики впереди их ожидало – море.
И еще и не такой… В нескольких местах перегородившие реку деревья, едва поднимавшиеся на водой, не оставляли никакого другого выбора, кроме проводки под деревом – сидя на стволе, с обеих сторон максимально притапливали ногами лодку, по шажку перемещая вперед… Два-три раза Белоядову и впрямь пришлось, стоя в лодке, топором «рубить сук, на котором сидишь» – пока, облегченно вздыхая, освобожденная байда ни срывалась с места… Неожиданно опасным препятствием стал единственный встреченный за день мост: полуразвалившуюся шеренгу бревен, совсем низко нависших на водой, взяли сходу, разогнав на течении байду и в последний момент дружно повалившись на сиденьях вперед, вдавив себя внутрь вровень с бортами, закрыв глаза и молясь, чтоб пронесло…
Полегчало лишь в первых сумерках.
Река успокаивалась вместе с медленным угасанием дня. Работы в лодке поубавилось. Ежась в сгущавшейся над водой прохладе, Егорыч подумывал о ватничке, покоившемся в мешке-серебрянке прямо под ним, смягчая жесткость и увеличивая высоту сиденья. В животе нещадно урчало, особенно после каждого заявления Белоядова о том, что «еще вон до того поворота, и на сегодня все!..». Тех поворотов пройдено было уже с десяток.
У новых друзей Егорыча сил оставалось тоже не много: весла все реже уходили в воду, во все еще неспокойном, но теперь свободном от деревьев потоке байда плыла сама.
– Все, Алекс! – подал с кормы голос Вульф. – Смотри: слева пристаем, разгружаемся, перетаскиваем все направо. Там явно стоянка приличная. Не зря ж люди мосток сооружали…
Сужавшаяся впереди река была перегорожена парой толстенных елей, посредством надстроенных перил превращенных в мостик, соединявший голый левый берег с высоким старым ельником, стоявшим справа по борту.
– Да ты что! – возмутился Белоядов. – В этой чащобе ночевать?! На дороге?! Мост – это ж явно местных работа! Сейчас как на салазках под мостиком проскользнем (помните, как мы лихо тот широкий сделали?), и – в первом же светлом березнячке… как белые люди…
– Ты хоть один березнячок за весь день видел?.. – сдавшийся Вульф уже высматривал проход под приближавшейся преградой.
Понимая, что вмешиваться бесполезно, Егорыч помалкивал.
«Как на салазках» не получалось: ни справа, ни по центру прохода не было. Даже у самого левого берега мосток нависал над водой слишком низко… Сужение реки резко ускорило водный поток. Почувствовав, что лодку вот-вот подхватит, как перышко, изо всех сил заработав веслом, Вульф успел подогнать байду под левый берег: он и Егорыч сходу ухватились за корни одинокой ольхи, на их счастье торчавшей над самой водой. Справа по борту мощно катила вода. Прямо перед носом лодки шлагбаумом перегораживал путь еловый ствол. Ровный шум переката (правая часть русла была загромождена выступавшими из воды валунами) перекрывал голоса.
– Ну, что, Алекс! – напряг голосовые связки Вульф, запарившийся за день в борьбе с течением. – Выгружаемся!
– Подайте нос вперед, сколько можете! – скрючившись, Белоядов примерялся к оставленному мостом зазору.
Егорыч с Вульфом перехватились по корням руками. У Егорыча корни кончались. Он держался теперь за последние. Лодка уже глубоко вошла под ель носом – спина скрюченного Белоядова, проявлявшего чудеса гуттаперчевости, терлась о зажимавший ее ствол.
– Ну, что, Алекс?! – услышал Егорыч, завороженно смотревший в летевший справа водный поток. – Кончаем фигней заниматься! Еще, худо-бедно, можем назад сдать!..
– Отпускай!.. – просипело оттуда, из-под ели.
Не поняв, решился ли скомандовавший Белоядов на проход или его зажало и почему тогда «отпускай», мало что уже соображавший Егорыч выпустил корни из рук.
– Да ты что, Алекс! Тут течение такое – никаким веслом… – начал Вульф…
– От-пус-кай!!! – надрывно понеслось из-под мостка.
Оживший вместе с лодкой Егорыч с каким-то «предсмертным удовольствием идиота» наблюдал быстро закружившийся пейзаж – отгоняя от берега освобожденную корму, поток стремительно разворачивал лодку поперек течения! Боком, на манер карусели, прокатив до еловой преграды, ударившей и завалившей Егорыча, байда легко ушла из-под ног! Секундная невесомость в голове: «Не может быть!..» – обернулась ледяной, по грудки, водой, летейским холодом окатившей сердце. Правее, почти по центру реки, вынырнул с перекошенной рожей Вульф! Не чувствуя тела, не понимая, идет он или стоит, стоит или несется сквозь него водный поток, Егорыч перебирал по дну ногами. Бегавший по пояс в воде Белоядов, выскочив на берег, устремился за мост – встречать выползавшую полузатопленную байду.
Ошеломленный, цепенеющий на берегу Егорыч в полных воды сапогах переводил взгляд то на Вульфа, несущегося вдали по склону за уплывавшим по реке веслом, то на Белоядова, быстро таскающего из воды мешки и вещи…
– …Чего?
– Корму, говорю, бери!
Поочередно приподнимая корму и нос перевернутой байды, ворочая с борта на борт, выливали последнюю воду.
По мостику бегом перетаскивали вещи в ельник.
Бережно переносили лодку.
– Ты еще в мокром, Егорыч?! – возмутился Белоядов. – Ну-ка, быстренько! Сейчас такой костерок разведем – мигом кальсоны твои ватные высушим! На, на! Держи!..
В телогрейке на голое тело, в тонких синих подштанниках, извлеченных из сухого мешка-серебрянки, стоя босиком на «седухе» – полипропиленовом подспиннике, ворочая кадыком и выкатив из орбит глаза, Егорыч приканчивал (или она его) синюю эмалированную кружечку спирта…
– «Отпускай»… – прикрываясь точно такой же кружечкой, давился тихим смешком Вульф.
Белоядов с топором хаотично, как в опыте, демонстрирующем броуновское движение, бегал под елками.
В сгустившейся темноте укрытая рыжей хвоей гора веток затрещала, задымила и, словно сдаваясь, выбросила кверху пару огненных рук!..
С одной стороны костра на кольях, расставленных полукругом, сушились шмотки. С другой возлежали-воссиживали на туристских ковриках путешественники с краковской в руках. На расстеленной газете возникла извлеченная Егорычем из «пакета-ссобойки» пара бройлеров, ужаренных до размеров рябчика.
