– Не… Это, – он показал пальцем на коробку-доску.
– Липовый цвет в мешочке, – я понюхал и протянул. – Хорошо пахнет. Взвар делать.
Иван Васильевич взял, понюхал, кивнул и переглянулся с дедом.
– Ладно, давайте уже приступим к экзекуции, – молвил государь и сам задрал рубаху. Он с утра так, видимо, и не облачался в царские одежды.
– Получается, что я так и не видел ещё настоящего царя, – подумал я, разглядывая его голую задницу.
Осмотрев места пчелиных укусов и не увидев признаков аллергических высыпаний, я вколол царю два пчелиных жала прямо в между остистыми отростками и убрал склянку.
– Что так мало? – спросил царь недовольно.
– Вредно сразу много. Можно переполнить организм ядом. Любые излишества вредны.
– Разумно мыслит твой отрок, Михал Петрович. С ним поговорить не только об учёте казны можно. Что ещё знаешь? Что тебе интересно, кроме счёта?
– Читать люблю. Про природу, про богатства…
Царь хмыкнул.
– Что в земле лежат.
– Клады, что-ли?
– Зачем, клады? Медь, каменья поделочные, железо, злато-серебро. Много там чего спрятано.
– Много спятано, да добыть сложно, – проворчал царь. – Думаешь везде оно лежит в земле? Хрен там, а не золото! Сколько ищем… Заморских рудознадцев выписал, так никто ещё не нашёл ничего путного. Хоть соли у моря завались. Строгановы молодцы.
– Иноземцы могут врать.
– Как так? – удивился царь. – Я их пообещал озолотить.
– Так им может не это главное… Не твой посул.
– А что?!
Я повыдёргивал жала и опустил рубаху. Царь обернулся ко мне и глянул в глаза.
– Что им важно? – спросил он разделяя слова.
– Пригляд за тем, что на землях твоих твориться, да сговор с ногаями, мордвой и другими людишками, что там проживают. На Уральские горы послал их? На большой камень? Вот с сибирским ханом они и сговоряться.
– Зачем это им? – нахмурился он.
– Мало ли? – пожал плечами я. – Разделяй и властвуй, говорят иезуиты.
Царь переглянулся с дедом.
– Ни хрена себе он глаголет, – покачал головой царь.
– Сам стою и охреневаю, – сказал дед.
Глава 4.
Я подумал, не слишком ли я разбазлался? Хотя… Спросили – ответил, что думаю. Вроде всё правильно. Или я не должен про это знать? Про шпионов английских и голландских. И да… Откуда я это знаю? А если спросят? О! Спросили!
– Ты откуда про доглядчиков, то биш – шпигунов, знаешь? Встречал, где? Тятька твой с ними якшается? – вцепился мне в запястье царь.
– Нигде не видел, – сказал я, тихонько выворачивая свою руку через его большой палец и так освобождаясь от захвата.
Это получилось так легко, что Иван Васильевич с удивлением посмотрел на свай пустой кулак.
– Это как это? – спросил он.
– Что, как?
– Как ты выскользнул?
– Легко.
– Это я понимаю. Как? Покажи.
Я подал руку. Он схватил. Я осторожно провернул, и снова его пальцы сомкнулись в воздухе.
– Вот, бисова дитина, – сказал царь и скривился. – Вот жешь! Что это я всё на шляхетскую мову перехожу?! Негоже русскому царю балакать. Понаехали тут!
– Ещё они могут курганы старые грабить, – сказал я. – Там, в курганах, золота много, бают.
Царь снова переглянулся с Головиным.
– Да, что за отрок такой, здравомыслящий! Хоть записывай тебя в собеседники.
– Молод ещё. О садомии слухи пойдут, – тихо сказал дед.
– И то, верно.
Царь почесал задумчивости бороду.
– Так вместе приходите. Ты же всё одно ко мне заходишь и его бери.
– Государево дело, однако. Молод… Ещё проболтается. Я его плохо знаю.
– Всю семью вырежем, а с него кожу лоскутками срежем.
– Так… – вздрогнул голосом Головин. – Вроде, я его семья.
– Ты же сказал, батька его не отдал.
– Ах, да. Но всё одно, я в ответе буду.
– Будешь, – спокойно согласился Иван Васильевич. – И ответишь. Вот, что у него это, знаешь?
Царь ткнул пальцем в шахматную доску.
– Коробка с пчёлами и липовым цветом.
– Коробка? – царь так усмехнулся кривя рот, что у меня пробежали по телу мурашки. – С чёрными и белыми клетками? Где взял?
Он так вскрикнул, обращаясь ко мне, что я подпрыгнул на месте. И высоко, надо сказать, подпрыгнул.
– Ох, государь, спужал, – сказал я, закатив глаза. – Сам сделал, да не доделал. Счёты это будут.
– Какие-такие «счёты»? – спросил Иван Васильевич.
Он стоял, сурово сведя брови к самой переносице.
– Вот сюда вставлю спицы и надену на них бусины. Туда-сюда перекладывай и считай. Проволоку у кузнеца возьму, бусины выточу и… И всё. Не успел сегодня.
Царь взял коробку, покрутил, понюхал.
– Точно – свежесделанная. Морилкой и деревом пахнет. А клетки зачем белые и тёмные?
– Так красивее. Другого рисунка не придумал.
– Сам делал?
– С плотником. Я бусины точил на станке. Не доделал.
– На точильном станке, значит, можешь работать?
Царь вопросительно посмотрел на Головина. Тот развел руками и пожал плечами. Дескать, ведать не ведаю, откуда, что берётся у этого отрока. Я мысленно усмехнулся, думая, как бы не переборщить с умничанием. А то отправят ещё на исповедоведь со всеми вытекающими из неё последствиями.
– Сегодня научился. Плотник показал. Наука не мудрёная. Дави себе педаль, да точи резцом деталь.
Царь снова посмотрел на Головина.
– Плотник у меня – знатный рукодельник. Такие сундуки ладит, залюбуешься. Бражничает мал-мала, но не запойный.
– Понятно. Молодец, – похвалил он меня. – А про шахматы что-нибудь слышал?
Я отрицательно покрутил головой. Да так сильно покрутил, что у меня выперся вперёд пузырь рубахи с мешочком шашек, которые предательски зашуршали.
– Что это у тебя там? – подозрительно спросил Иван Васильевич, – ткнув меня в живот.
– Гороховая каша, небось…
– Я тебе дам, «гороховая каша». Шуршит у тебя там что?
Он приблизился и потрогал образовавшееся на рубахе «пузо».
– Достань-ка.
Я вздохнул и, снова начиная дрожать коленками, вытащил мешочек с шашками.
– Это недоделанные бусины, что на станке не доделал.
– Дай сюда!
Царь развязал верёвочку и вытащил двумя пальцами из мешочка деревянный кругляш величиной с ноготь большого пальца руки взрослого человека.
– О! Глянь-ка, Михал Петрович! Знаешь, что это?
– Как не знать, великий государь, – сказал и вздохнул Головин. – Даже слово выговорить боязно.
– А ты не боись, тут ушей нет.
– Боюсь, государь.
– Ну, так я скажу. Это «шашка». А какое у нас наказание играющим в шашки?
– Так, это… На кол садют.
– Так я не играл! – возопил я, дрожа всем телом и обливаясь потом.
– Ты их сам сделал, а это ещё и худшее.
– Я не знал! простите меня, великий государь.
Я упал на колени, как подрубленный и больно, кстати, ударился. Ударился и заплакал. Слёзы брызнули такие крупные, что моментально вымочили мою рубаху.
– О, ты какой! – удивился чему-то царь. – Ему ещё и кола не показали, а он жалиться. А ежели на дыбу? Как ты государеву тайну хранить будешь?
Голос Ивана Васильевича показался мне каким-то слишком мягким и добрым. Я открыл глаза и увидел его улыбающееся лицо. Дед тоже улыбался.
– Что? – спросил я, ничего не понимая. – Какая тайна? Какая дыба?
Царь подошёл ближе и положив ладони на плечи, заглянул мне в глаза.
– Это мы шутковали, отрок. Прости нас грешных, за потеху над дитём. Не отдадим мы тебя попам. Мы и сами в грехе живём… Да Михал Петрович?
– Так и есть, государь, – вздохнул Головин. – Грешен, прости Господи, люблю шахматы. А вот в шашки давно не игрывал.
– Так жёг я бесовскую забаву два раза. В первый – на радость митрополиту Даниилу в году этак пятьдесят втором от сотворения, а второй раз в пятьдесят девятом году на соборе, чтоб им всем пусто было. А шахматы сберёг. Чем бы мы с тобой воевали?
