Есаул
Александр Леонидович Горохов
Странный писатель приходит к редактору, чтобы узнать судьбу оставленной книги. Тот долго вспоминает о чем запутанная книга, в которую вложены, как в матрешку, еще две книги. И о жизни богатой старушки после смерти мужа профессора, и о жизни и мелких приключениях больных в психушке, предводитель которых называет себя есаулом, а остальным присвоил разные звания. И о собственной жизни и работе в научном институте возглавляемом проходимцем .Повесть полна иронии, юмора, сарказма, лирики и воспоминаний о недавней прошлой жизни.
Александр Горохов
Есаул
– Г мм, нуте-с, значит, так… – произнес редактор, послюнявил палец и, перелистнув лежавший сверху и защищавший повесть от замазывания и замусоливания чистый лист, прочитал заглавие на втором.
Он на минуту задумался, вспоминая, о чем была эта рукопись, принесенная месяц назад не молодым, но и не старым не то технарем, не то гуманитарием, вроде бы интеллигентом, а вроде бы и нет…
А называлась она: Лежбище орла (Повесть)
1
Есаулы, как известно из песен, отличаются догадливостью, поэтому Петр Афанасьевич назначил себя есаулом. Остальных кого полковником, кого капитаном.
Федьку назначил ефрейтором, сказав с убивающей убедительностью общеизвестную фразу про то, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора.
Народ, вдохновленный полученными званиями, услужливо заржал. Федька обиделся, но воспринял насмешку, как заслуженную за прошлые прегрешения, и стерпел.
Петр Афанасьевич построил подразделение и, скомандовав «направо», повел к овощной лавке.
Возле лавки в 10.30 покупателей не было. Бригада без труда перевернула деревянный лоток с овощами и ценниками и сказала заоравшей продавщице «заткнись».
Из подсобки выскочил хозяин. Белый для изображения санитарии и гигиены платок на голове угрожающе смахивал на пиратский. Петр Афанасьевич внимательно осмотрел его и процедил сквозь зубы:
– Так это ты, одноименный герой рассказа Антона Павловича – Белолобый, хозяин овощей. Где же ты их вырастил? Почему народ грабишь непомерными ценами? Будешь с завтрашнего утра каждому из нас в 10.00 ровно отдавать по банану.
– Я не знаю Антона Павловича, у меня уже ест крыша, – ответил с характерным акцентом хозяин.
– А мне по… – Петр Афанасьевич не захотел осквернять фамилию писателя, ставя ее в предложении рядом с приправой для холодца, и поэтому, не закончив фразу, спросил у хозяина, не изменив начала слова: – Понял?
– Понял, понял, – ответил тот и добавил: – Будут тебе бананы.
Чуткое на оскорбления ухо Федьки уловило в ответе угрозу.
– Чего? – переспросил ефрейтор и, не дожидаясь ответа, дал хозяину пинок по заднице.
Бригада построилась и отправилась обратно на исходные позиции, с которых и начала утреннюю экспедицию.
Вернувшись, Петр Афанасьевич снова построил всех, поблагодарил за службу, присвоил Федьке сверхочередное воинское звание за бдительность и инициативу. Федька стал сразу майором.
Повысив Федьку, Петр Афанасьевич слегка пожалел. Внутри у него защемило. Вспомнил он старого майора Миронова, разжалованного самим Пушкиным, из-за неблагозвучности произношения, в капитаны, и мелькнула мысль, что рановато Федьке в майоры, молод еще, надо бы ему сперва походить в апрельорах, а то и во февральорах. «Ну да ладно, зато стараться будет», – утешил себя Петр Афанасьевич и начал разбор полетов.
Разбор проходил строго и педантично. Подчиненные удивлялись, как это ему удалось приметить все тонкости. Такие важные и жизненно необходимые. Он указывал, кто с кем стоял на одной линии огня, кто перекрывал другого и в случае необходимости мог бы помешать своему соратнику или сам погибнуть. Он объяснял, что необходимо было делать, когда выбежал из подсобки хозяин и когда заорала продавщица. Как надо было отступать, прикрывая друг друга и используя местность.
В конце, перейдя на шепот, Петр Афанасьевич приказал всем разойтись по точкам дислокации и никак себя не проявлять. В случае задержания отрицать все. На вопросы отвечать односложно: «Не помню, забыл, точно не знаю».
Следующий сбор был назначен послезавтра, чтобы хозяин и его крыша, сидя в засаде, изнемогли от ожидания, расслабились и в конце концов были захвачены врасплох.
Еще раз, поблагодарив подчиненных, Петр Афанасьевич спросил:
– Вопросы есть?
Вопрос оказался у Григория Матвеевича.
– Извините, – спросил он, – сбор будет послезавтра или после завтрака?
– Без «ка».
– Благодарю, Петр Афанасьевич, простите еще раз великодушно, – окончательно смазал стройную и лаконичную военную речь очень старый лейтенант Григорий Матвеевич.
– Вольно, разойдись, – несколько раздраженно закончил Петр Афанасьевич.
Все разошлись.
2
Петр Афанасьевич всегда сожалел, что родители назвали его не Михаилом.
Был бы он сейчас Михаилом Афанасьевичем. А так – Петр Афанасьевич, всего-то старательный подмастерье.
Но старательный Петр Афанасьевич вздохнул, раскрыл амбарную книгу и, перечитав написанное прежде, продолжил с нового листа: Попей чайку – уйми тоску (Повесть)
В жизни всегда случается то, чего никогда не должно случиться. Нина стала вдовой.
Нет, конечно, она знала, что муж когда-нибудь умрет. Знала, что сама она тоже умрет, но не думала, не ожидала, что Костя, Константин Георгиевич, умрет раньше ее.
Костя, доктор наук, всегда все делавший правильно и по часам, занимавшийся бегом трусцой и плаванием, раздельным питанием, не куривший никогда в жизни. Костя, ходивший на работу к десяти часам и приходивший на обед к 14.00. Костя после обеда два часа спавший, а затем опять уходивший на работу и возвращавшийся в 19.00.
Костя, в свои 79 выглядевший на неполных 60, в воскресенье пошел прогуляться в парк, поскользнулся на осенней мокрой листве, упал, ударился затылком об асфальт, пришел в сознание минут через пять, с трудом добрался до дома, лег в постель и, пролежав с инсультом без сознания две недели, умер.
Нина осталась одна.
Последние сорок лет Нина жила Костиным умом. Она отвыкла мыслить и решать даже мелочные вопросы быта.
Все решал Константин Георгиевич. Утром, подав на стол завтрак, Нина спрашивала:
– Костя, что приготовить на обед?
И Костя отвечал:
– Нина Павловна, давно ты не делала гороховый суп.
– А что на второе?
– А на второе… – Иногда Косте надоедало забивать голову такими мелочами, и он отвечал: – Да что хочешь, то и делай.
Нина обижалась, ворчала, а порой из-за этой чепухи у них бывали грандиозные ссоры с молчанием на целую неделю.
После похорон, особенно после девяти дней, Нина затосковала. Ей не для кого стало готовить завтраки и обеды. Не у кого стало спрашивать, что сделать, и некому было делать. Отметив для родственников и знакомых сорок дней, она перестала обслуживать себя. По привычке утром вставала в шесть часов, ставила на плиту налитый с вечера чайник, ждала, пока засвистит свисток, пила чай с бутербродом и оставалась одна. Нина смотрела в окно, глядела на играющих в песочнице детей, караулящих детей бабушек и вспоминала свое детство, своего дедушку, своих рано разошедшихся родителей, и ей казалось, что все в ее жизни было ужасно, все было плохо, все было несчастливо.
Чтобы чем-то занять себя, Нина начала перебирать вещи, перекладывать их, отбирать все, что осталось от мужа, чтобы кому-нибудь отдать. Однажды наткнулась на старую, забытую с конца сороковых годов скатерть, купленную в первые месяцы замужества. Обычная тряпочка. Посредине был нарисован огромный кипящий самовар, вокруг него чашки с чаем и надпись – «Попей чайку – уйми тоску». Нина прочитала, вспомнила свое одиночество и заплакала. Плакала она долго, безутешно, навзрыд. Плакала от тоски, от одиночества, оттого, что старая, почти беспомощная, никому не нужная.
Когда выплакалась, погладила скатерть и покрыла ею стол. Потом передумала, убрала со стола, приделала к скатерти петельки, вбила в стену над столом гвоздики и повесила на них скатерть.
Тоска от этого не уменьшилась, но наступило состояние умиротворения и жертвенности. Для Нины началась новая полоса, даже не полоса, а новая жизнь. В этой другой жизни она стала жаловаться на свою судьбу, плакаться о болезнях, говорить, что почти ничего не видит, потому что ослепла, что почти оглохла и много еще чего.
Одним знакомым она жаловалась на других, старалась перессорить в надежде, что и те и другие будут просить ее примирить их. Сначала она понимала, что делает нехорошо, но оправдывалась одиночеством и несчастной жизнью, виноватыми в которой считала родственников, знакомых и незнакомых.
Добилась Нина противоположного, родственники и знакомые стали позванивать ей все реже, а приходить и вовсе прекратили.
Нина Павловна поняла, что рассчитывать ей не на кого, что пенсия у нее маленькая и надо во всем экономить. Однако есть ей в последнее время не хотелось, питаться она стала столь скудно, что от пенсии на сберкнижке каждый раз оставалось сотни три, а то и больше.
Надо заметить, перед смертью Константин продал гараж и машину, полученные деньги положил на срочный вклад, и каждые полгода на нем образовывались проценты в пять тысяч. Но они были Нине без надобности, и она каждый раз прибавляла их к основной сумме, удивляя сбербанковских кассирш. К тому же Константин всю их безбедную, но бездетную жизнь делал дорогие подарки, и после его смерти у Нины Михайловны был почти килограмм золотых украшений и почти десять килограммов столового серебра.
В общем, в своей трехкомнатной квартире, обставленной старинной мебелью, с восемью подлинными картинами художников-передвижников на стенах, без поддержки родственников и друзей Нина была лакомым куском для различных пройдох и проходимцев.
Эти самые проходимцы не заставили себя долго ждать.
В один октябрьский денек Нина Павловна, по обыкновению, после обеда присела отдохнуть в парке. В этот раз с ней увязалась соседка, давнишняя сотрудница покойного Константина Георгиевича. На поводке возле соседки крутилась Дуся, лысеющая, как и хозяйка, болонка.
Нина Павловна с минуту терпела тыкавшуюся в ее чулки слюнявую линяющую сучонку, потом не удержалась и заметила:
– Редкая собака добежит до середины Второй Карачаровской, не правда ли, Александра Петровна?
Александра Петровна приняла сказанное не только на счет Дуси, но и на свой и воскликнула:
– Какая вы бессердечная, Нина Павловна! Вы и к своему мужу относились так же. Несчастный Константин Георгиевич, царствие ему небесное.
Нина Павловна хотела ответить, но холодный луч негреющего осеннего солнца ослепил ее, а когда она открыла глаза, у скамейки стоял высокий мужчина, приятно пахнущий одеколоном «Заря Москвы».
– Дозвольте, очаровательная незнакомка, присесть подле вас, – не спросил, а сказал он, обращаясь к Нине и показывая, что не замечает Александру Петровну.
Нине от этого сделалось вдвойне приятно, а Александра Петровна, не попрощавшись, поднялась со скамейки и пошла прочь.
– Вы не против, – вторично произнес он.
Нина обмерла, как когда-то лет шестьдесят назад, потупила взгляд, при этом одновременно известным только ей приемом оглядела незнакомца с ног до головы.
Мужчина был одет в габардиновый макинтош-реглан бежевого цвета, из-под шелкового шарфа выглядывал ворот белой в черную полоску рубашки, зажатый черным, но в белую полоску галстуком. Под мышкой у джентльмена была трость с набалдашником в виде головы носорога. Такая же трость была когда-то у первого, самого любимого мужа Нины. Наверное, поэтому она и обомлела.
– Пожалуйста, – кокетливо закинув ногу на ногу, пригласила Нина.
Мужчина присел, однако сделал это не как завсегдатаи парка, плюхаясь на скамейку, отдуваясь, будто после непосильной работы, и тем сообщая окружающим о наличии радикулита, остеохондроза, ишемической болезни и повышенном давлении. Мужчина аккуратно присел на край скамейки, спина его была пряма, как у настоящего офицера, брюки отутюжены, и стрелки на них остры, как лезвие кортика.
Посидев молча с полминуты, мужчина представился:
– Георгий Викторович, капитан первого ранга, подводник. В настоящее время нахожусь в отставке. И, сделав еще одну совсем маленькую паузу, продолжил: – А как вас величают, прекрасная незнакомка?
Нина, вспомнив светские манеры, ответила:
– Нина Павловна. – И, поразмыслив, добавила, сама не поняв зачем: – Вдова лауреата Государственной премии.
– Очень приятно, – ответил морской полковник, – не хотите ли прогуляться по парку?
Нина, вспомнив про больную ногу, ответила:
