Александр Леонидович Горохов "Военком и другие рассказы"

– То-то и оно. – Опять продолжил Лозанюк. В серьезной части оно надежней служить. Ни тебе дедовщины, ни бардака. Все под присмотром.

Хозяин вздохнул, и тоже согласился, что в серьезной части надежней служить.

Закусили. Помолчали. Потом Лозанюк как бы самому себе сказал:

– Хотя и в любой части может чего угодно случиться.

Хозяин кивнул. Выпили по чуть. И Лозанюк обратился к Егору:

– Вот ты, Егор Тимофеевич, где служил.

– В танковых. Северо-Кавказский военный округ. – Егор расстегнул рубашку, обнажил плечо и показал майору.

С плеча на Лозанюка наводил пушку тяжелый танк. Под ним по дуге крупными буквами синела надпись «СКВО».

Лозанюк покивал головой, задумался, как будто хотел чего-то вспомнить, потом махнул рукой и сказал:

– Уважаю. Танкистов сильно уважаю. Своих не бросают. Всегда выручат. Тяжелый, но правильный род войск. Давай за тебя и за танкистов! Чтобы броня была крепка и танки наши быстры.

– А наши люди мужества полны! – поддержал Егор Тимофеевич.

Чокнулись. Выпили.

– Хотя теперь служба не та. – Посетовал Лозанюк. – Представляешь, солдаты, первогодки, офицеров не приветствуют. Не отдают честь. Привожу осенью партию наших новобранцев в серьезную часть. Под Москвой. Практически образцовая часть. Иду в штаб полка. Навстречу воин. Мимо движется, проходит, как будто меня нет. Честь не отдаёт. В упор не видит. Останавливаю. Спрашиваю, почему не приветствует старшего по званию. А он мне и говорит: «Я курю, а в курилке и столовой не положено приветствовать» и показывает на курилку. А эта самая курилка метрах в пяти. Я ему объясняю про это, а он нет, чтобы извиниться и приложить руку к фуражке, ухмыляется и говорит: «Товарищ майор, штаб вон там» и показывает рукой. Практически меня посылает.

– А ты чего?

– Да ничего. Пошел в штаб. Некогда мне с ним было возиться. У меня поезд через час отправлялся, а надо было еще кучу документов оформлять. Ну сказал в штабе дежурному. Тот отмахнулся. Мол, не до того. Сверху очередная проверка едет. Все издерганы. Замотаны. Служить некогда. Вот так-то. А я думал образцовая часть. – Майор вздохнул, подвинулся поближе к хозяину и тихо сказал – нету в армии решительных, волевых командиров. Чтобы и службу знали, и спросить с других могли и с себя. И не позволяли ни над воинами глумиться, ни над честью армии. Нету, у нынешних, воли! Так что может твоего действительно лучше вообще отмазать. Чтобы на все это безобразие не глядел. Так что ты отец, сам решай, как быть. Как лучше.

– Да я уже и сам не знаю, Григорий Степаныч, чего лучше, чего хуже. Башка раскалывается от этих мыслей. – Выстрадано произнес Егор Тимофеевич.

Лозанюк кивнул:

– Хотя, наверное, лучше пожалуй все же отмазать. Решай сам. Только до среды надо решить.

Егор Тимофеевич почесал затылок и снова наполнил рюмки.

Лозанюк взял свою, поднялся:

– Ну давай Егор Тимофеич, на посошок. Давай за сына твоего, за Витька. Парень он вежливый, когда на улице встречает, всегда здоровается. А чем интересуется-то в жизни? Спортом каким занимается или так, по дискотекам?

Егор Тимофеевич приосанился, видно было, что вопрос ему понравился и рассказать про сына есть что.

– Он у меня со второго класса гимнастикой занимается! Сейчас, Степаныч, в областную сборную входит. Второе место на первенстве области весной взял. Сальто и назад и вперед прямо в комнате делает. Стоит на месте, а потом ради хохмы кувырок в воздухе, раз! И опять на этом самом месте стоит! Парень упертый! А в институте этом экономическом не хочет учиться. Это его Катька туда утолкла. У неё знакомый декан, ну и уговорила Виктора. А парню не интересно это бухгалтерско-экономическое дело, вот он и завалил сессию.

– А чего хочет-то по жизни?

Егор Тимофеевич пожал плечами:

– Да вроде автомобили его всегда интересовали. Он мои «Жигули» водить еще в седьмом классе научился. Как за город выезжали, я его за руль – и вперед! Теперь-то права получил. Водит аккуратно, не лихачит. И ремонт весь на нем. Сам всё делает. Зимой двигатель перебрал. Теперь работает как часы. Лучше нового. Капремонт сам сделал. Я только запчасти кое какие купил.

– Молодец! – Похвалил Лозанюк.

Чокнулись, выпили по последней. Майор уже начал было движение из комнаты, потом пожал плечами, остановился и в некоторой задумчивости, почти как самому себе произнес:

– Тимофеич, я тут вот чего подумал. Только если не то, так сразу отменим. Но сперва выслушай, не перебивай. А что если твоему Виктору в военное училище пойти. У меня, командир нашей бригады генерал Кузовлёв теперь как раз командует высшим военным автомобильным институтом. Я его по весне встречал в штабе округа, так он говорит, что конкурс к нему! Выбирают для учебы самых толковых. А чего, во-первых, высшее образование. – Лозанюк стал загибать пальцы, – Во-вторых, специальность такая, что всегда, даже если уйти на гражданку, работу найдешь. В-третьих, теперь офицерам платят очень даже прилично, да вдобавок квартиру со временем получит бесплатно. Такое после вуза ни кому не светит. Ну да много еще чего хорошего в армейской службе есть.

Зам военком перешел на шепот и почти на ухо хозяину продолжил:

– У меня с генералом отношения редкие. Он меня к ордену представлял. Потом сам вручил орден. Скоро, приказ уже подписан, мне из управления кадров звонили, подполковником стану, опять не без его содействия. Так что поможет поступить Виктору. Сам знаешь, конкурс конкурсом, а жизнь жизнью. Ну как? Может это вариант?

Егор Тимофеевич открыл рот от неожиданного поворота в разговоре. Было видно, как в голове его происходила сложная мыслительная работа. Техническая профессия и опыт постоянно принимать правильные решения ускорили её и он позвал:

– Витя, ты дома?

Сына не было. Тимофеич взял сотовый телефон, позвонил. Ответили.

– А ты Виктор далеко от дома?

Лозанюку было слышно, как сын сказал, что идет с тренировки и минуты через две будет.

В дверях появился крепкий высокий парень с лицом похожим на отцовское так, что не спутаешь.

– Витя, тут такая мысль возникла у нас с Григорием Степанычем. А не пойти ли тебе учиться в военный институт. Автомобильный. Раз уж с экономикой не складывается. А?

Сын удивленно поглядел на отца, потом на гостя:

– Вы это всерьез?

Лозанюк развел руками, кивнул головой:

– А что, профессия интересная, и образование получишь высшее и офицерское звание, ну и так далее. Со всеми вытекающими положительными последствиями. Даже на пенсию раньше уйдешь, чем на гражданке, однако про это тебе ещё рано думать. Начальник училища, генерал, меня знает, поможет. Поедем поступать вдвоем. Так сказать для страховки. Конкурс у них серьезный. Желающих много. Народ-то нынче соображает, что к чему.

– Да меня, вообще-то и так могут взять. – Сын приосанился, ну в точности как отец три минуты назад, – Как никак кандидат в мастера по спортивной гимнастике. Да и в голове кое-что есть. Школу без троек окончил. Да и четверки только по всякой муре.

– Ну, поддержка никому еще не мешала – ответил майор. – Так чего? Звонить генералу?

– Как Виктор тебе такая идея? – присоединился отец.

– А когда ехать-то? Я могу хоть завтра. – Кивнул Виктор.

– Завтра ко мне в военкомат подходи после обеда. В пятнадцать ноль-ноль. Я созвонюсь с утра, всё прозондирую, если будет добро, выпишу тебе какие положено документы.

Потом внимательно поглядел на парня, пожал плечами, сказал, что тому хоть сейчас безо всякого училища можно давать лейтенантские погоны и повторил про пятнадцать ноль-ноль в военкомате.

Сын встал по стойке «смирно», отдал честь и ответил:

– Слушаюсь товарищ майор.

Лозанюк задумался на секунду, будто что вспомнил, потом погрозил пальцем, блеснул в улыбке золотым зубом, сказал, что к пустой голове руку не прикладывают, но к умной можно, особенно если на ней офицерская фуражка.

Попрощался с сыном, потом с Егором Тимофеевичем и уже наступив на порог оглянулся и спросил:

– А как Катерина-то, мать ваша, шуметь не станет, может все-таки отмаже…

– Нет! – В один голос не дали договорить Коростелевы.

– Ну, глядите, мужики, вам решать, – кивнул Лозанюк, кряхтя, прихрамывая на раненую ногу, стал спускаться по ступеням. Майор передыхал на каждом пролете, пожимал плечами, рассуждая мысленно о странностях гражданских, даже очень хороших и толковых людей. О том, почему это они не понимают таких простых, ясных и очевидных истин, что в армии-то лучше, надежнее и даже практичней, если говорить о материальной стороне.

Коростелевы смотрели на него в лестничный проем, на коротко остриженную голову, на огромный от левого уха до правого виска рваный шрам. Шрам, разделивший жизнь майора на ту, которая была до … и ту которая теперь. Потом вернулись к себе. Жена вышла из дальней комнаты, спросила:

– Ну как?

– Да вроде ничего, – ответил отец, – вроде всё в основном нормально.

– Только … – продолжил Егор Тимофеевич, потом замолчал, вздохнул, закурил в комнате, чего обычно не делал, – только память. Так и считает, что в своем военкомате работает. Про ранение, про контузию ничегошеньки не помнит. Ничегошеньки. Хотя про совсем давнее уже вспоминает. Про какого-то Грудина, с которым ещё лейтенантом начинал служить, вспомнил. Еще всякие подробности из молодой жизни.

Егор Тимофеевич докурил, потушил окурок.

– Из последнего, про генерала Кузовлёва. Сам заговорил. Будто тот училищем теперь командует. А они, ты знаешь, Виктор рассказывал, тогда в одной машине были. Только генерала от взрыва сразу. Насмерть. А Григорий сама видишь. Господи если б не он не было бы теперь нашего Виктора. Большой, всё на себя принял. Все осколки. Витька нашего только чуток зацепило. Как он к ним в машину тогда попал? Витек говорит случайно. Попросил подвезти, а видишь как вышло-то. Любимый дядька спас любимого племянника.

– Егорушка, он же ничего не помнит. Я его маленьким вынянчила. Отец с матерью на работе, а я не отходила от него. В первый класс не мать, а я повела, да и потом, всегда были рядышком. – Катерина захлебывалась от слез, не могла остановиться. – Братишка мой маленький, Гришенька. И Витеньку спас. Собой закрыл. Егор, что же это за гадость такая война! Что же с людьми делает. Он же меня вообще не узнает. Что же делать-то?

Егор Тимофеевич обнимал жену, успокаивал, думал разные слова, которые они много раз слышали от докторов. Думал, что жизнь непонятно устроена и мозг непонятно устроен. Что может Григорий ещё всё вспомнит. Не просто же профессор велел именно так с ним встречаться. Учил, как память надо провоцировать.

А повторял одно:

– Вспомнит, Катюша, всё вспомнит, Бог поможет, дай срок выходим.

Холодно розе в снегу

На ногах, повыше пальцев, было написано «они устали». На безволосом животе – «оно хочет есть». На голове ничего не было написано, а на груди простер крылья орел. Орел летел и в клюве держал девицу. Девица, судя по горизонтальному положению, находилась в обмороке. В такой же обморок была готова свалиться моя сестра.

Заспанный мужичок слез со второй полки, запихнул ноги в усталые башмаки и отправился в тамбур курить.

– Говорила тебе, что надо в купе брать билеты! С проводником надо было договариваться! – зашипела сестра. – А ты – «нет мест, всего ночь переспать». Вот теперь переспишь! Этот головорез прибьет и не моргнет.

– В купе тебя зарежут, по частям выкинут в окошко и никто не увидит, а здесь всё на виду. Когда твою умную башку вместе с языком оттяпают, все сразу увидят, – объяснил я.

– Где я тут буду переодеваться? Покажи!

Я молча закинул свою сумку под лавку, сестрину, подняв крышку лежанки, поставил в сундук. Повесил на крючок куртку и потом объяснил:

– Ты, дорогая, когда начнешь переодеваться, все сами отвернутся.

– Как был хамом, так и остался!

Все это произносилось про себя, в уме, и никто в плацкартном вагоне нашей ругни не слышал.

Была ночь. Вагон спал.

Поезд дернулся, поехал, проводник принес белье, мы застелили матрасы, переоделись и улеглись. Сестра внизу. Я на верхней полке.

Вернулся мужик с орлом и девицей на груди. Дыхнул смесью дыма и перегара, кряхтя, забрался на полку и захрапел. Заснул и я.

Утром проводница начала собирать белье за четыре часа до Москвы. Народ ворчал, но связываться не хотел, отдавал смятое за ночь сероватое тряпье, скручивал матрасы, запихивал их на самую верхнюю полку для сумок и чемоданов, вздыхал и садился досыпать на нижние грязно-коричневые лежанки. Поезд, как и положено, стучал колесами, холодное солнце лезло в глаза, слепило.

Мужик с усталыми ногами после очередного перекура дыхнул сигаретным запахом, протянул руку и сказал:

– Витя.

– Гена, ? ответил я.

– Обмоем знакомство. – Он неторопливо, но, как оказалось, быстро нагнулся к сумке, вытащил бутылку с третью прозрачного содержимого, влил его в два стакана, всю ночь звеневших ложечками, стукнул, чокаясь почерневшими подстаканниками. Запрокинув голову, выпил свой и удивленно увидел мой, оставшийся на столе нетронутым.

– Болеешь? – сочувственно спросил он.

– Я ему выпью, враз заболеет! – ответила сестра.

– Сочувствую, – ответил мужик мне.

Поднял второй стакан, сказал:

– За вас, мадам! – и поставил опустевшую тару на скатерку, засыпанную крошками.

Я вздохнул. Он сочувственно спросил:

– Жена?

– Сестра, – ответил я и объяснил: – С похорон едем. Батю похоронили.

– Примите мои соболезнования, – сказал Витя, нагнулся под лавку, жикнул замком и вытащил новую, запечатанную бутылку. – Надо помянуть хорошего человека.

– Я ему помяну! – снова ответила за меня сестра.

Пришла четвертая пассажирка. Она успела умыться, переоделась, сверкала губной помадой, пахла зубной пастой, фальшивыми французскими духами, прелыми железнодорожными простынями и угольным дымом.

– Витёк, сучонок, я тебе сейчас твою поганую пасть зашью вместе со стаканом!

– Жена! – похвастался мне Витёк.

– Красивая, – также лаконично ответил я.

– Моя! – снова похвастался Витёк.